Метод и методология научного исследования у Свечина

Глава 2 из книги А.А.Кокошина «Выдающийся российский военный теоретик и военачальник Александр Андреевич Свечин. О его жизни, идеях, трудах и наследии для настоящего и будущего». М.: Издательство Московского университета, 2013, с. 126-156)

Против «диктатуры метода». – Теория военной стратегии как отрасль социологии. – Роль методологического наследия Клаузевица. – Отсутствие дидактичности в свечинской «Стратегии». – Принципиальная важность знания военной истории. – Влияние Ранке и Дельбрюка. – О научной честности и добросовестности Дельбрюка. – О забвении военно-исторического наследия Дельбрюка и Свечина. – О важности альтернативной истории. – «Лабораторный метод» изучения военной стратегии

*       *       *

Можно согласиться с Ю.Ф. Думби в том, что особенностью свечинской методологии было непризнание «диктатуры метода»[1]. Свечин не формулировал заранее какую-либо жесткую схему исследования со ссылками на тех или иных теоретиков или теории. За это критики называли его эклектиком.

Свечин также весьма отрицательно относился к формулированию жестких правил поведения для военного стратега, выступал против «вечных и неизменных» стратегических принципов. Такие принципы он считал весьма опасными, сковывающими творческую мысль, ведущими в конечном итоге к стратегическим и оперативным ошибкам. В то же время трудам Свечина свойственна четкая структура, высокий уровень «внутренней организации» и глубокий анализ излагаемого материала. Они содержат самые серьезные и многогранные размышления. В его «Стратегии», как отмечал сам Свечин в предисловии ко второму изданию, выделено 190 вопросов, которые сгруппированы в 18 глав[2].

События и процессы в военной сфере разных хронологических периодов, характера и масштаба Свечин подвергал, прежде всего, историческому и социологическому анализу − без каких-либо идеологических ограничений или предпочтений. Во второй половине 1920-х гг. это еще было возможно в Советском Союзе.

В числе наиболее важных методологических вопросов для Свечина – вопрос о соотношении науки и искусства в стратегии. Говоря о предшественниках, он указывает: «Много времени и внимания было затрачено на вопрос, представляет ли стратегия науку или теорию искусства». Продолжая, отмечает, что «ответ зависел в су­щественных чертах от размера требований к науке, характеризующего наше представление о ней». Далее он пишет: «Кла­узевиц, Вилизен*, Блюме, рассматривавшие страте­гию как искусство, исходили из требования апо­диктической (неоспоримой) точности, предъявляв­шегося Кантом к “собственно науке”. Неоспори­мой точности выводы военной теории не представ­ляют». При этом Свечин отмечает, что уже Кант «допускал именовать наукой любую систематическую теорию, охватывающую особую область, познание коей упорядочивается по известным основам и принципам». И добавляет: «Такие теории являлись как бы науками второго разряда». По мнению Свечина, «чтобы сопричислить к их числу и стратегию, многие вы­дающиеся стратегические писатели уделяли особое внимание утверждению наличности вечных, незыблемых принципов стратегии, на которых они строили свои труды. В настоящее время наши взгляды на науку стали значительно шире. Мы склонны понимать под наукой всякую систему зна­ний, облегчающую нам понимание жизни и практи­ки. Под такое широкое определение науки, несом­ненно, подходит теория всего военного искусства, в том числе и стратегия»[3].

Это созвучно тому, что пишет в своем фундаментальном труде современный ученый, академик В.С. Степин: «Одним из основных отличий научного знания от продукта обыденной познавательной деятельности является системность и обоснованность знания»[4].

Все главные труды Свечина полностью отвечают требованиям к системности и обоснованности представленного в них знания (по своему жанру этому критерию не могут соответствовать его многочисленные рецензии на различные книги и короткие полемические заметки).

Свечин свободно обращается к идеям и логике таких мыслителей, как Фукидид, Монтескье, Руссо, Кант и др., имена которых вряд ли были известны тогда подавляющему большинству командиров Красной Армии, не имевших какого-либо серьезного общего образования.

Чем дальше, тем больше в своих работах и двадцатых, и тридцатых годов Свечину приходилось делать реверансы в адрес марксизма (затем марксизма-ленинизма) и конкретных авторов, принадлежавших к партийно-государственному руководству СССР. Но делал это Свечин в гораздо меньшей степени, чем многие другие его коллеги по службе в РККА – выходцы из офицерского корпуса царской армии. К такому выводу можно прийти, сопоставив труды Свечина, например, с работами Тухачевского, Зайончковского, Какурина и многих других военных авторов того периода. К теоретическому и методологическому наследию марксизма Свечин подходил не догматически, без начетничества. Он не приводил бесконечного количества цитат из работ марксистов для «подкрепления» собственных выводов, как это было свойственно многим советским авторам в то время и в последующие годы.

По-видимому, Свечин не был знаком со многими наиболее важными трудами К. Маркса, Ф. Энгельса, В.И. Ленина, Г.В. Плеханова, Ф. Меринга, которые в ряде случаев могли бы обогатить его исследовательский инструментарий. Среди них были и действительно серьезные научные работы, хотя впоследствии по политико-идеологическим причинам они интерпретировались иначе, чем были задуманы авторами.

Принципиально важной для понимания методологии Свечина представляется его трактовка теории военной стратегии как отрасли социологии. По его словам, «теория стратегии является отраслью социологии, а не точных наук»[5]. Несомненно, Свечин имел в виду такую социологию, которая включает в себя и политологию*. Надо заметить, что с тех пор в социологии наблюдался весьма быстрый прогресс, значительная ее часть подверглась математизации (квантификации), что в ряде сегментов приблизило социологию к точной науке.

Исследования А.А. Свечина вполне вписываются в имеющееся на сегодняшний день представление о социологии − науке об обществе как о целостной системе и об отдельных социальных институтах, процессах, социальных группах и общностях, об отношениях личности и общества, закономерностях массового поведения людей[6]. Хотя, надо сказать, что долгое время социология в СССР не рассматривалась как самостоятельная научная дисциплина, в лучшем случае ее считали разделом философии[7]. Только во второй половине 1960-х гг. произошел «социологический ренессанс», его важными событиями стали создание в 1961 г. Советской социологической ассоциации во главе с Г.В. Осиповым и принятие Президиумом Академии наук СССР постановления «О мерах по улучшению и координации конкретных социальных исследований»[8].

В наше время, почти через 80 лет после появления приведенного выше свечинского определения теории стратегии, по-прежнему исключительно актуальной остается задача «возвращения» военной стратегии в лоно социологии и политологии, историко-политологических исследований. Процесс этот идет, но медленно, подчас болезненно, от чего, безусловно, страдает прогресс современной теоретической и научно-прикладной базы развития отечественных вооруженных сил, а без наличия по-настоящему мощных, дееспособных вооруженных сил как одного из важнейших инструментов политики Россию не превратить в современную великую державу. Барьеры между тем, что по традиции в нашей стране называют военной наукой, и основными направлениями общественно-научного знания по-прежнему остаются высокими, чего нет в других государствах мира, либо добившихся статуса великих держав, либо на него претендующих*. Как уже отмечалось, Свечина и ряд его коллег не раз обвиняли в том, что они слишком узко трактовали понятие «военная наука». Думается, что и по сей день вопрос о предметной границе «военной науки» у нас сколько-нибудь оптимальным образом не решен. Не преодолены барьеры между ведомственными исследованиями по военной и даже политико-военной проблематике. Между тем очевидно, что в современных условиях, как никогда раньше, требуется глубокий междисциплинарный подход в такого рода исследованиях.

Свечин подчеркивал, что «все содержание стратегии представляет, по существу, размышление над военной историей». Он говорил, что «стратегия, по завету Клаузевица, должна избегать перехода от формы размышления к жесткому руслу точно отчеканенного учения из правил, выводов и заключений»[9]. По-видимому, последние из приведенных слов Свечина относятся к трудам таких военных теоретиков, как Г.В. Жомини и Г.А. Леер. Здесь мы видим, что Свечин выступает как активный противник дидактичности в вопросах военной стратегии (эту его позицию не разделял крупный ученый и военачальник А.Е. Снесарев).

Он предлагает своему читателю внешне простую формулу, но, если ей следовать, то оказывается, что весьма трудоемкую. Она заключается в противопоставлении понятий «вывод» и «размышление»: «Различие между терминами – вывод, с одной стороны, и размышление – с другой, отражает и различное понимание отношений теории к реальному бытию»[10]. Критикуя некоторых своих коллег, Свечин писал: «Русский военный историк обычно стремится вслед за фактическим изложением событий развернуть свои выводы и заключения, часто весьма ограниченного размаха и углубления. Историк школы Клаузевица, изложив факт, переходит к размышлению над ним (Betrachtung)»[11]. Надо сказать, что и у многих современных авторов − политологов, историков и социологов – размышление по-прежнему остается явно слабым местом.

Закрепляя идею принципиальной важности знания и, главное, понимания истории, Свечин вновь и вновь пишет об этом. Он подчеркивает, что «вопросы военной истории особенно близки для лица, занимающегося стратегией, так как по своему методу стратегия представляет лишь систематизированное размышление над военной историей». Свечин видит опасность и даже вредность умозрительного подхода, доказывает эту свою позицию. По его словам, «отрыв от исторической почвы так же опасен для стратега, как и для политика: ввиду многочисленности действующих факторов и сложности связывающих их отношений теоретический, умозрительный подход, не улавливающий всех данных, необходимых для правильного решения, часто может привести к грубейшим ошибкам»[12].

К сожалению, до сих пор в отечественных разработках по вопросам стратегии, оперативного искусства и тактики весьма распространен такой подход – в отрыве от реального исторического опыта, в отсутствие представлений о добротных военно-исторических исследованиях как отечественных, так и зарубежных ученых, военных и гражданских. В результате появляются разного рода нежизнеспособные схемы. При этом даже в тех случаях, когда эти схемы в принципе логичны и могут быть применены на практике, они плохо усваиваются в силу отсутствия живых примеров из реальной жизни.

Уместно привести еще два замечания Свечина о роли исторических исследований войны: «история войны – не мертвое изложение подробностей известных фактов, а бич, карающий фальсификацию на поле сражения»; историческое исследование необходимо для «правдивого и быстрого восстановления истины»[13].

За приверженность историческому знанию Свечин и в свое время, и в последующие десятилетия неоднократно подвергался разнообразной критике – прежде всего со стороны тех авторов, которые, по-видимому, не владели подобным знанием в необходимых объемах и соизмеримой глубины. Приобретение исторических знаний и умение анализировать факты – это весьма трудоемкий, затратный процесс, который, тем не менее, необходим для приобретения стратегического мышления. Ведь вопросы вступления в войну, ведения войны – это важнейшие вопросы жизнедеятельности государства. И здесь никакие затраты на развитие политико-военного и военно-стратегического мышления у высшего государственного руководства, у «политического класса» в целом, у военачальников не представляются излишними. Не стоит забывать заветов выдающегося китайского мыслителя и полководца Сунь Цзы, жившего по разным источникам в 544–496 гг. до н.э. или в IV в. до н.э.: «Война – это великое дело для государства, это почва жизни и смерти, это путь существования и гибели»[14].

Свечин призывал не абсолютизировать в стратегических расчетах значение какого-либо одного технического фактора – с учетом того, что этот фактор присутствует у обеих противостоящих сторон. Он, в частности, писал: «В стратегии, как и в политике, курица часто высиживает утят – последствия оказываются вовсе не похожими на породившие их причины. Например, все стратегические писатели до мировой войны считали, что железные дороги – фактор, ускоряющий развитие военных действий, придающий им с самого начала решительный характер, обусловливающий применение исключительно стратегии сокрушения. При этом всеми упускалось из виду уравновешивающее влияние железных дорог, которые помогают обороне, задерживают оторвавшегося от них наступающего, позволяют заштопывать прорывы на фронте, облегчают возможность использования на фронте всех сил государства»[15]. В Первую мировую войну отмеченные особенности наиболее ярко проявились на Западном фронте, где плотность железных дорог была примерно равновеликой у обеих противоборствующих сторон. В результате, заключает Свечин, «ускоренный способ передвижения по железным дорогам в мировую войну высидел утенка – неподвижный позиционный фронт и стратегию измора»[16].

В современных условиях мы наблюдаем явное превосходство одного государства (США) в средствах (и инфраструктуре!) обеспечения стратегической, оперативной и тактической мобильности, в средствах связи, в высокоскоростной обработке данных и в целом в боевом управлении, в способности комбинировать многоочаговые боевые действия со спецоперациями, операциями психологической войны, политико-дипломатическими действиями. Для нейтрализации такого превосходства главным принципом действий «оппонентов» США должна быть асимметричность. Она, в свою очередь, требует от политиков, военачальников, разведчиков, ученых самой интенсивной интеллектуальной работы, сложных системных построений с учетом масштабности и остроты проблем, с которыми сталкиваются в своей трансформации наши вооруженные силы. Необходимы сверхусилия и во многих случаях экстраординарные решения. Поиск этих решений должен основываться прежде всего на глубоких исторических исследованиях.

Выше уже отмечалось, что Свечин подчеркивал необходимость самостоятельной мыслительной работы тех, кто взял на себя труд ознакомиться с его «Стратегией». Вот его слова: «Настоящий труд ставит себе скромную задачу – явиться ­только напутствием к самостоятельной стратегической работе, помочь читателю занять исходное положение и дать ему несколько широких перспектив, чтобы содействовать скорейшему выходу стратегического мышления из закоулков и тупиков на прямую дорогу. В этой работе мы стремимся наметить основные вехи стратегической современности; мы предполагаем знакомство читателя с предшествующей эволюцией военного дела»[17].

Здесь, правда, возникает вопрос – насколько те командные кадры, с которыми пришлось иметь дело профессору Свечину, были готовы к такой самостоятельной мыслительной работе? А те командиры РККА, что остались после сталинских репрессий 1937–1938 гг.? Это еще больший вопрос. Как ни горько, но приходится признать, что, по крайней мере, в интеллектуальном плане наша страна до сих пор не оправилась от тех страшных потерь, которые понесли вооруженные силыи весь народ в период массовых репрессий.

Свечин с горечью замечает, что «современное состояние военной истории не удовлетворяет самых скромных пожеланий стратегии»[18]. Этим он объясняет диспропорции в структуре своей книги: «Непропорционально сильное развитие первой части настоящего труда – об отношениях политики и стратегии – обусловлено той научной прострацией, в которой находится у нас военная история». Свечин поясняет: «Мы вовсе не имеем истории войн; в лучшем случае так называемая военная история представляет только оперативную историю»[19].

Надо сказать, что с тех пор положение дел в отечественной науке в этом плане не улучшалось, а только усугублялось; за редким исключением у нас практически не было трудов, в которых история войн рассматривалась бы комплексно – в социологическом, политическом, оперативно-стратегическом и военно-техническом аспектах. К исключениям, пожалуй, можно отнести предпринимавшиеся в советское время попытки написать комплексные труды по истории Второй мировой войны и ее части − Великой Отечественной войны. Было бы неверным считать эти попытки бесплодными, несмотря на все известные идеологические ограничения, накладывавшие отпечаток и на методологию.

До сих пор у нас нет отвечающей современным научным требованиям истории Первой мировой войны и гражданской войны в России, хотя и можно отметить появление в последние годы целого ряда серьезных работ отечественных историков по этим проблемам. Должным образом, во всех аспектах не обобщен реальный боевой опыт наших вооруженных сил – бесценный во многих отношениях, оплаченный кровью наших офицеров и солдат.

Свечин подверг вполне оправданной критике и гражданских ученых дореволюционной России, изучавших военную историю. В свойственной ему манере он писал: «Удивительное зрелище представлял муж науки, работавший десятилетиями над какой-нибудь Тридцатилетней войной, сличавший тысячи рукописей и никогда не открывавший ни одного военного учебника, и судивший об исторических делах и военных деятелях исключительно с филологической точки зрения»[20]. Более того, Свечин имел претензию и к исторической науке в целом. Он писал, что «придавать в истории какое-либо значение военным вопросам долгое время было признаком скверного научного тона»; по его мнению, «наука облеклась в лицемерную демократически-пацифистскую тогу». Схожая ситуация наблюдается и в наше время*.

Весьма критически Свечин высказался и по поводу разделения военной истории на такие дисциплины, как история военного искусства и история войн. Он пишет, что с тех пор как это произошло, «широкие точки зрения стали достоянием первой, а вторая начала мельчать, игнорируя роль политики и стремясь изучить лишь ход операций». Свечин считает ошибочными попытки искать причинную связь военных событий «лишь под углом зрения чисто военных соображений». Он поясняет: «Поучительность теряется, нарождается много иллюзий; стратегия вопиет об искажении логики событий военными историками; она не только не может опереться на их труды, но вынуждена затрачивать лишние усилия на то, чтобы рассеять посеянные ими предрассудки»[21]. Далее он заключает: «Читатели, интересующиеся стратегией, найдут более вызывающих на размышление замечаний не в военных трудах. В особенности не в “стратегических очерках”, а в политической истории прошлых войн»[22]. Здесь он явно делает выпад в адрес некоторых своих коллег, выдавших «на-гора» после гражданской войны в России целую серию такого рода «стратегических очерков».

Последнее из приведенных замечаний Свечина во многом справедливо и для наших дней. В свое время оно вызвало далеко не самую благоприятную реакцию со стороны его коллег – профессиональных военных историков; дух такого рода реакции витает и сегодня. Как справедливо пишет Н.И. Никифоров, Свечин «отметил начальные моменты кризисных явлений военно-исторической науки и кратко показал их характерные особенности»[23]; по мнению Никифорова, их минусовой экстремум пришелся на 1990-е гг. и объективно связан с общими процессами в нашем Отечестве.

Свечин, апеллируя к Клаузевицу, писал, что в военно-исторической работе можно различить «три момента»: установление фактов, раскрытие причинной связи событий, критику средств, примененных для достижения цели действующими лицами исторического события[24]. Последний «момент», по Свечину, может и должен быть исследован с рассмотрением альтернативы, которая имелась у государственного руководства и военного командования в конкретно-исторической ситуации. Это, собственно, не раз делал и Клаузевиц в своих исследованиях.

Как уже отмечалось, Свечин настаивал на рассмотрении альтернативных вариантов развития истории. Позднее на такой подход было наложено «табу» практически во всей отечественной исторической науке, тем самым была исключена возможность и научного предвидения, прогнозирования. Представляется, что сегодня рассмотрение «альтернативной истории» является необходимым инструментом познания как собственно в исторической науке, так и в политологических исследованиях, ориентированных на «проектирование будущего»[25]. Без этого, в частности, серьезно обедняется процесс политико-военного и военно-стратегического планирования.

Свечин отмечал два основных метода военно-исторической работы: «первый, более пассивный, заключается в том, чтобы следовать шаг за шагом за событиями, наблюдать постепенный переход одних форм в другие и отмечать мелкие детали медленного роста и становления новых условий». Второй метод, по Свечину, состоит «в пропуске ряда промежуточных звеньев исторического развития и в сосредоточении всего внимания на решительных пунктах и драматических моментах, когда сталкиваются противоположные тенденции развития, все напряжения достигают наибольшей силы и создается кризис». Клаузевица Свечин назвал «талантливым представителем второго метода»[26].

В этих рассуждениях Свечина можно видеть и влияние немецкого историка Г. Дельбрюка. Характерной чертой его творчества, как справедливо отмечает современный российский автор А.Б. Егоров, была избирательность[27]. Надо сказать, что прибегнуть к такой «избирательности» в духе Клаузевица, Дельбрюка и Свечина при осуществлении военно-исторической и военно-теоретической работы могут те или иные ученые только после проведения множества детальных конкретно-исторических исследований, в которых отсутствуют пропуски в последовательном освещении событий*. В противном случае существует опасность поверхностных суждений и голословных утверждений.

Разъясняя характер своего главного труда –  «Стратегии», Свечин писал, что он является «размышлением над историей последних войн». При этом он в свойственной ему парадоксальной манере обращался к своим потенциальным оппонентам: «Мы отнюдь не предлагаем брать наших заключений на веру; пусть читатель присоединится к ним, внеся, может быть, известные поправки, проделавши сам работу анализа над сделанными ссылками; истинно лабораторное изучение теории стратегии получилось бы, если бы кружок читателей взял на себя труд повторить авторскую работу – разделил бы между своими членами ссылки на различные операции и, продумав их, сравнил бы свои размышления и заключения с теми, которые предлагаются в настоящем труде»[28]. По представлениям Свечина, «теоретический труд по стратегии должен представлять лишь рамки для самостоятельной работы изучающего ее. История должна являться материалом для самостоятельной проработки, а не иллюстрирующими, часто подтасованными примерчиками для заучивания»[29]. Еще раз приходится заметить, что во все времена это очень непростая задача для подавляющего большинства тех, кто изучает историю, в том числе военную историю и, соответственно, военную стратегию.

Развивая мысль и поясняя свой метод исследования, Свечин пишет: «Мы отказались от погони за деталями и не давали правил. Изучение деталей является задачей дисциплин, соприкасающихся со стратегией, останавливающихся подробно на вопросах организации, мобилизации, комплектования, снабжения, стратегической характеристики отдельных государств». В отличие от многих других отечественных и зарубежных теоретиков Свечин считал, что «правила в стратегии неуместны». «Китайская пословица, − писал он, − правда, гласит о том, что разум создан для мудрецов, а закон для людей немудрых. Теория стратегии, однако, напрасно стремилась бы стать на такой путь и пыталась бы популяризировать свое изложение в виде уставных правил, доступных для лиц, не имеющих возможности самостоятельно углубиться в изучение стратегических вопросов и посмотреть в корень. В любом вопросе стратегии теория не может выносить жесткого решения, а должна апеллировать к мудрости решающего»[30].

Нельзя не отметить, что не все современники Свечина разделяли его увлеченность «избирательным» методом исследования. Например, Снесарев, высоко оценивавший «Стратегию», к недостаткам этого выдающегося труда относил отсутствие в книге дидактичности и схематичности, которые приветствуются во многих учебниках*. Он считал, что их явно не хватает в «Стратегии». Более того,по мнению Снесарева, «Стратегия» нуждается в том, чтобы быть растолкованной значительной части аудитории. По его словам, «крайне желатель­но, чтобы книга была всесторонне рассмотрена, проанализирована, даже растолкована, так как мы боимся, что иначе многие ее места останутся труд­ными для понимания читателя из массы»[31].

Не был ли «избирательный» метод исследования одной из главных ошибок Свечина в его творчестве? Может быть, ему стоило более упрощенно подходить к рассмотрению сложнейших вопросов военной стратегии и быть более дидактичным, как советовал ему Снесарев? Не опередил ли Свечин свое время? Думается, нет. Скорее, современники Свечина, которых история вынесла к вершинам власти в изменившихся политических и идеологических реалиях, перестали соответствовать тогдашнему уровню развития науки. Они не просто обрушили уничтожающую критику на свечинскую «Стратегию» и многие другие труды наиболее профессиональных авторов (включая, кстати, и Снесарева), а подвергли их шельмованию и фальсификации. Следы этого нет-нет, да и проявятся в наше время – как в отношении той когорты уже ушедших российских и советских ученых и военных профессионалов, так и тех, кто пытается вернуть их наследие в отечественную военную социологию, политико-военную и военно-стратегическую мысль.

Близкое к свечинскому определение науки (применительно к военной проблематике) дал русский военный теоретик первых двух десятилетий ХХ в. Н.Л. Кладо: «Военные науки, разрабатывающие вопросы, непосредственно связанные с подготовкой и ведением войны, можно определить как объективно достоверные и систематические познания о военных явлениях (о войне) со стороны их закономерности или неизменного порядка». Далее Кладо говорит о взаимодействии и соотношении науки и искусства в военном деле: «Военное же искусство – это умение при подготовке и ведении войны руководствоваться положениями, выработанными военными науками»[32]. Данная формула полностью применима и в наше время.

Представляется, чтов новых условиях усложнения системы международных отношений, роста политико-военных факторов, усиления стратегической неопределенности «избирательный» метод является исключительно современным. Сегодня «заглянуть в будущее» в политико-военном и военно-стратегическом анализе невозможно лишь на основе критикуемого Свечиным «спокойного и плавного… повествования о минувшем»[33]. Однако необходимо повторить еще раз: чтобы иметь возможность сосредоточиться на поворотных пунктах истории, нужно пройти серьезный, сравнительно долгий и трудоемкий путь познания, проявлять добросовестность и честность в духе Свечина и подобных ему ученых и военных деятелей.

Можно с уверенностью говорить о том, что с развитием социологии и политологии, экономической науки, с возрастанием технической оснащенности войск, усложнением систем и средств управления военными действиями во всех звеньях военная стратегия во все большей мере превращается в науку*. Наличие серьезной научной подготовки, по-настоящему современных знаний становится одним из важнейших требований к государственному руководителю и «стратегу». Наличие или отсутствие таких знаний становится критически важным особенно в условиях кризисной ситуации.

*       *       *

Свечин писал о своей «Стратегии» как о незавершенном труде, который в то же время имел право на выход в свет уже в том виде, в каком он его представил в 1926, а затем в 1927 г.: «Читатель отнюдь не должен делать вывод, что автор видит в своем произведении верх совершенства. Автору отчетливо рисуется недоговоренность и недостаточная углубленность разработки многих вопросов. В пределах той же серии вопросов можно было бы работать над настоящим трудом еще десятки лет». И в этом он был абсолютно прав. Свечин пишет, что «так поступал Клаузевиц, не успевший за всю свою жизнь докончить свое исследование о войне, окончательно редактировавший лишь первую главу, но создавший все же труд, который сохранит свое значение, частью, и во второе столетие своего существования». Продолжая, он отмечает: «Капитальное углубление не отвечает условиям нашего времени. Эволюция идей идет таким темпом, что, проработав десятки лет над углублением труда, можно больше отстать, чем нагнать ход развития. Нам кажется, что в известной мере настоящий труд отвечает существующей потребности в стратегическом обобщении; нам представляется, что, при всех своих несовершенствах, он все же может оказать помощь для уяснения современных особенностей войны и приго­диться лицам, готовящимся к практической работе в области стратегического искусства»[34].

Безусловно, и композиционно, и по внутреннему содержанию «Стратегия» Свечина – более законченный труд, чем главная книга Клаузевица «О войне»*, изданная после его смерти старанием вдовы Клаузевица, урожденной графини Марии фон Брюль.

Свечин самокритично отмечает, что далеко не во всех частях его «Стратегия» оригинальна. «Во многих местах читатель натолкнется на мысли, известные ему по трудам Клаузевица, фон-дер Гольца, Блуме** Дельбрюка, Рагено, ряда новейших политических мыслителей»35. Тут же Свечин пишет: «Автор считал бесплодным пестрить текст беспрерывным указанием первоисточников мыслей, органически улегшихся в данную работу и являющихся частью ее, как логического целого»[36]. С таким подходом Свечина вряд ли можно согласиться: отсутствие ссылок на первоисточники несколько снижает качество его выдающегося труда. Являясь неотъемлемой частью «стандарта качества» современной науки, ссылки и сноски крайне важны. Они не только фиксируют авторство тех или иных идей, но и обеспечивают, как справедливо отмечает академик В.С. Степин, «четкую селекцию уже известного в науке и новых результатов»[37]. Культура сноски сегодня играет все более важную роль в связи с все более широким использованием Интернет-ресурсов в научно-исследовательской и информационной работе. Наличие достаточного числа сносок на источники и литературу делает работу значительно более достоверной, убедительной для более или менее взыскательного читателя, позволяет ему самостоятельно осуществить проверку достоверности приведенного в ней материала.

Рассматривая критически отношение Свечина к указанию на первоисточники, нельзя не отметить, что многие его труды сопровождались списками источников и литературы с разбором достоинств и недостатков каждого, причем зачастую Свечин анализировал их отнюдь не в традиционной сухой форме. Например, об исследовании немецко-швейцарского военного теоретика и историка Ф.В. Рюстова «История пехоты», содержавшем много фактических ошибок, Свечин писал, что это «гениально-легкомысленная работа». Однако ее автор, по мнению Свечина, интересен своими широкими обобщениями: «Заслуги автора, поднявшего военное искусство до уровня науки, чрезвычайно велики»[38].

* * *

Когда мы говорим о работах А.А. Свечина и многих его современников, речь идет о восстановлении утраченного знания, о возвращении его в научный оборот. При этом нужно учитывать, что с тех пор целый ряд направлений науки продвинулся вперед, среди них – социология, политология, историческая и военная науки. Прогресс особенно виден в инструментарии исследований, применяемом в этих отраслях науки.

В своем главном труде – «Стратегии» основное внимание Свечин уделил проблемам современности и будущей войны. Он постоянно говорит о важности понимания политической и социальной истории, в контекст которой необходимо ставить развитие военного искусства. Этой работе предшествовали два других фундаментальных труда Свечина – «История военного искусства» и «Эволюция военного искусства». В них прослеживается, как уже говорилось, влияние видного германского историка войн и военного искусства Ганса Дельбрюка, творившего в XIX в. В «Эволюции военного искусства» присутствуют оценки ряда основных трудов Дельбрюка, по которым можно судить о том, как относился Свечин к этому автору, что из его методологии применял в своих исследованиях.

Полемика вокруг Г. Дельбрюка, книги которого вновь стали переиздаваться относительно недавно[39], возобновилась среди специалистов. Особенность этого автора как историка заключалась в том, что он отошел от классической формулы работы своих собратьев по цеху – работы исключительно с источниками и литературой.

Занимаясь среди прочего историей Древнего мира, Дельбрюк обратил внимание на, мягко говоря, «ненадежность» сведений многих античных авторов, описывавших наиболее важные события военной истории того времени.

Дельбрюк предпринял собственные изыскания, использовав для этого нетрадиционный для подавляющего большинства историков способ. В частности, он посетил ряд мест, где происходили сражения Древнего мира, и самым внимательным образом изучил конкретные географические условия этих сражений.

Известно, что Дельбрюк, гражданский ученый, снискал в Германии нелюбовь многих профессиональных военных авторов, которые считали изучение военной истории исключительно своей прерогативой и проводили свои исследования вне политического контекста войн. Для Свечина же не было важным, кто ведет исследовательскую работу по военной проблематике: главным было ее качество. Александр Андреевич, военный профессионал высочайшего уровня, был противником корпоративной замкнутости в изучении военной стратегии, не говоря уже об исследованиях политической истории войн.

Свечин продолжил и развил систему исследований Дельбрюка, направленную на демифологизацию многих событий военной истории. Яркий пример тому – анализ походов Александра Македонского и тех сражений, которые он дал.

Образцом для себя Дельбрюк считал Леопольда фон Ранке, видного немецкого историка XIX в., практически забытого в наше время. Воздействие Ранке через Дельбрюка просматривается и в творчестве Свечина.

Ранке был известным противником «жестких схем» в исследовании и изложении истории; эту позицию, как уже указывалось, полностью разделял и Свечин. Ранке писал, что «под руководящими идеями я могу понимать только господствующие тенденции каждого века». К этому он добавлял: «Эти тенденции могут быть только описаны, а не суммированы в последней инстанции в одно понятие…»[40].

По словам А.Б. Егорова, «основой концепции Ранке, оказавшего огромное влияние на современную ему научную мысль, было восприятие истории как компендиума индивидуальных фактов, путем раскрытия которых и происходит достоверное восстановление прошлого»[41]. Как следствие этого, отмечает Егоров, уже у Дельбрюка присутствует «упор на изучение документов и свидетельств современников и критическое, а зачастую и гиперкритическое отношение к источникам»[42]. Исследователь добавляет: «Как профессиональный военный историк Дельбрюк с явным скепсисом относится к данным ряда античных и средневековых авторов, которые не были специалистами в военном деле»[43].

Можно сказать, что Дельбрюк, в отличие от многих других военных историков своего времени (да и более поздних периодов), «весьма социологичен», ибо он «широко привлекает к своему исследованию данные географии и топографии, сведения о вооружениях и особенно анализ демографического положения в том или ином обществе»[44].

Такая «социологичность» Дельбрюка в исследованиях оказала самое плодотворное влияние и на методику работ Свечина. В десятилетия, последовавшие после его времени, как уже говорилось, под воздействием известных идеологических и политических факторов в нашей стране произошла, если можно так выразиться, десоциологизация военно-научных исследований, их обособление от многих других направлений общественных наук, что, безусловно, не пошло на пользу военно-научным исследованиям*.

Высокую оценку Дельбрюку в свое время дал и М.Н. Тухачевский, выступивший в качестве автора предисловия к IV тому дельбрюковской «Истории военного искусства…», публиковавшейся в СССР в 1930 г. Он писал: «Настоящая работа ценна тем, что кладет предел военному дилетан­тизму, до сих пор господствовавшему в области изучения истории»[45]. Тухачевский отмечал, что труд Дельбрюка «предназначен в первую голову для командно-политического состава Красной армии и в частности для слушателей военных академий»[46], однако, представит широкий интерес и для всех тех, кто занимается как историей в целом, так и историей военного искусства.

Для идеологического обоснования публикации «Истории военного искусства…» Дельбрюка Тухачевскому пришлось обратиться к авторитету известного марксистского историка Франца Меринга, автора труда по истории военного искусства, заслуживающего внимания до сих пор. Тухачевский приводит следующие слова Ф. Меринга: «как это ни странно, но абсолютное непонимание историче­ского материализма, проявляемое Г. Дельбрюком, дает ему значитель­ные преимущества над гг. Зомбартом и прочими, разыгрывающими среди историков и экономистов роль “марксистов”»; «Г. Дельбрюк слиш­ком честен и рассудителен»; «вме­сто того, чтобы пристраиваться к сладкой каше, как Зомбарт и ему подобные, Г. Дельбрюк часто пишет целые страницы так, что ни один марксистский историк не написал бы их яснее и обосновательнее, и затем впадает в такую идеологию, какой не найдешь ни у одного буржуазного историка»*.

Тухачевский обращает внимание читателей на то, что Меринг называл работу Г. Дельбрюка «бесспорно представляющей собою честный, серьезный труд научного исследования в той области, которая имеет для современного рабочего движения не только научный интерес»[47].

Соглашаясь с такими характеристиками, Тухачевский отмечал, что сильной стороной Дельбрюка, действительно, является «чрезвычайно добросовестное исследование». При этом советский военачальник не упустил возможности заметить: «Он злейший враг материализма и диалектического материализма, в частности, что неоднократно подчеркивается им в своей истории»[48] (в 1920-е – начале 1930-х гг. такая оценка еще не была непреодолимым препятствием для публикации книги). Тухачевский продолжает, что, несмотря на это, военно-научные исследования Дельбрюка «именно потому, что он серьезно производит их, ведут всегда к экономической подоплеке явлений, и вследствие этого он гораздо ближе подходит к материалистическому методу изучения истории, чем это можно было бы заключить по его устрашающим проклятиям против этого метода»[49].

Критикуя Дельбрюка, Тухачевский пишет, что «любимым героем» немецкого историка является «царственный полководец» Фридрих Великий, а Наполеон вызывает его восхищение. И продолжает с явным упреком: «Совсем иначе он относится к революции и народным массам»[50]. Надо признать, что Тухачевский точно подметил пристрастия Дельбрюка. Действительно, к «народным массам» тот относился, мягко говоря, без особого энтузиазма.

А.Б. Егоров в уже упоминавшемся предисловии к новому изданию Дельбрюка пишет о крупных научных результатах, которых добился этот немецкий автор, используя нетрадиционные для историка методы: «Заметим, что метод Дельбрюка подчас дает поразительные результаты, во многом вызвавшие настоящий переворот в военно-исторической науке. Любой критик Дельбрюка не может не отметить глубокую скрупулезность и тщательность исследования конкретных сражений и походов, а также мельчайших деталей различных военных кампаний»[51]. Несколько вразрез со словами Тухачевского Егоровкритикует Дельбрюка за то, что тот меньше внимания (несмотря на название) «уделяет политической истории общества и еще меньше – экономике и социальным отношениям, что, по-видимому, и является наиболее уязвимой частью этого фундаментального труда»[52].

У Дельбрюка есть чему поучиться и многим современным исследователям − как применительно к военной истории, так и к изучению современности.

В качестве одной из иллюстраций метода Дельбрюка можно обратиться к его опыту исследования знаменитой Марафонской битву между греками и персами в 490 г. до н.э. Дельбрюк детально и весьма критически изучил свидетельства античных источников, а в 1911 г. посетил Марафонскую долину. Затем, соотнося свои изыскания со свидетельствами древних авторов, описал топографию местности близ греческого селения Марафон так подробно и с такой глубиной погружения в важнейшие детали, с какой, насколько мне известно, до сих пор не может соперничать ни один другой автор, изучавший Марафонскую битву после него. Летом 2002 г. мне довелось посетить район Марафона и убедиться в правильности многих наблюдений и суждений Дельбрюка.

Он пришел к выводу, что при Марафоне в 490 г. до н.э. «персидское войско имело примерно такую же численность, что и афинское, пожалуй, даже меньшую, а именно от 4000 до 6000 воинов, в том числе от 500 до 800 всадников»[53]. Согласно Дельбрюку, персидское войско было небольшим, но профессионально обученным, по сути, рыцарским войском, упор в котором делался не на количество, а на качество бойцов. Персидская и греческая армии представляли собой разные по составу и построению силы, причем составляющей единое тактическое целое греческой фаланге, вооруженной копьями, противостояла лишенная такого тактического единства персидская армия, состоявшая главным образом из пеших и конных лучников. По мнению Дельбрюка, «именно понимание этого различия и его использование для победы делают Мильтиада выдающимся полководцем древности»[54]. В современных условиях мы сказали бы, что Мильтиад, командовавший афинским войском при Марафоне, хорошо понимал асимметричность устройства своего и персидского войск, асимметрию их возможностей и избрал тактику, в наибольшей степени учитывавшую сильные и слабые стороны обеих армий на поле боя.

На основании результатов изучения рельефа на месте Марафонской битвы Дельбрюк опровергает указание Геродота на то, что афиняне бросились на врага с разбега в 8 стадий (4800 футов, что составляет 1500 м). Он считает, что подобный бег невозможен: «большой отряд может пробежать скорым шагом максимально 400–500 футов (120–150 м), не выбившись окончательно из сил и не нарушив своего порядка»[55]. Далее Дельбрюк поясняет: «Если же кто-нибудь думает, что огромный воинственный подъем делает возможным совершать иное напряжение нервов и мускулов, чем ежедневные упражнения на плац-параде, то это, конечно, верно, но все же это не может сделать возможным бег фаланги на протяжении полутора километров»[56]. Немецкий историк пришел к убедительному выводу: греки под командованием Мильтиада нанесли контрудар персам с гораздо более близкого расстояния, сделав это с максимальной эффективностью. Причем, по его словам, «все было построено на точном выборе этого мгновения, ни на минуту раньше – иначе афиняне, запыхавшись и в беспорядке, подойдут к врагу, ни на минуту позже – иначе слишком многие из них будут сражены неприятельскими стрелами…»[57] (у персидских лучников было значительное превосходство, что отметил Дельбрюк).

Опровергнув «героические искажения» Марафонской битвы древнегреческими авторами, Дельбрюк тем не менее воздает должное Мильтиаду, фигура которого «на заре мировой военной истории», по его мнению, «представляется поистине величественной». Затем он пишет о ценности оборонительно-наступательной тактики: «Совершеннейшая и редчайшая форма ведения боя, какая только создана военным искусством вплоть до наших дней, – оборонительно-наступательная тактика – встает перед нами в четких линиях классического произведения искусства при первом же крупном военном событии, с которым нам пришлось столкнуться»[58]. Это замечание представляется заслуживающим особого внимания и в современных условиях.

Дельбрюк предложил свой, отличный от традиционного, анализ походов Александра Македонского и данных им сражений, доказывая, что Александр имел, как правило, численное превосходство над своими противниками.

Следуя за немецким историком, А.А. Свечин пишет, что «с армией около 35 тысяч испытанных солдат вступил Александр на территорию Азии». Он подчеркивает, что этот поход нельзя рисовать как победу кучки храбрецов над миллионами. Наоборот, подчеркивает Свечин, «армия Александра была самой многочисленной и организованной, какую знала только древняя история (курсив мой. – А.К.)»[59]. Характеризуя противника македонского полководца, Свечин в «Эволюции военного искусства» писал, что «персидская армия, состоявшая преимущественно из феодальной конницы, имевшая сравнительно слабую пехоту, не могла быть многочисленной, так как конница, не развивающая операции в стиле тамерлановского набега, едва ли могла бы сосредоточить к одному пункту на несколько дней свыше 10-15 тыс. коней, уже вследствие невозможности прокормить такую массу коней»[60].

Автору неизвестно, чтобы кто-нибудь из серьезных историков и в наше время опроверг бы эту мысль Свечина.

Подвергая критическому анализу античные источники по примеру Дельбрюка, Свечин писал, что маневрирование персидской армии перед сражением при Иссе, когда она, перевалив через горный хребет по одному перевалу, почти мгновенно появилась в тылу у Александра Македонского, также показывает, что мы имеем дело не с 600-тысячной массой, о которой говорят Арриан и Диодор, а с массой в 20 раз меньшей[61].

Обосновывая этот тезис, Свечин писал, что противник македонского царя персидский владыка Дарий III «был достаточно способный человек, чтобы понимать, что на поле сражения воинственные и плохо вооруженные толпы будут помехой, а не помощью, и старался организовать сопротивление, обращая внимание не на количество, а на качество»[62]. Далее он отмечал, что «Дарий не жалел денег на наем лучших греческих солдат-эмигрантов, улучшая вооружение и обучение персидских бойцов, организовал массовое вступление в бой боевых колесниц с серпами»[63].

Говоря о возможности формирования многочисленного войска, Свечин делает заключения, актуальные и для нашего времени: «Многочисленное войско – вовсе не орудие первобытных цивилизаций и является прежде всего свидетельством высоких организационных достижений; многочисленное войско требует надежной системы снабжения, наличия депешного обращения, значительных складов, хороших дорог»[64].

В этом отношении весьма важным представляется произведенный Свечиным анализ военной мощи и военной организации войск Чингисхана и Тамерлана[65].

В 1940 г., спустя 18 лет после выхода в свет «Истории военного искусства» А.А. Свечина, другой отечественный автор Е.А. Разин публикует книгу с похожим названием (в которой, разумеется, не упоминает труд своего предшественника, за два года до этого вторично репрессированного и расстрелянного). В ней Разин, некритически повторяя свидетельства античных авторов, пишет, что в сражении при Иссе силы персов превосходили войско Александра Македонского в 2-3 раза, насчитывая 120-130 тыс. человек[66]. Значительное превосходство он приписывает персам и в битве при Гавгамелах неподалеку от города Арбелы (331 г. до н.э.): 80 тыс. персов против примерно 56 тыс. македонцев и их союзников[67]. Эти же цифры без каких-либо комментариев повторены при переиздании книги Е.А. Разина в 1999 г.[68]

Нельзя не отметить, что в предисловии к последнему изданию этой книги (его автор не указан) совершенно неверно говорится, что завершенный в 1939 г. четырехтомный труд доцента Военной академии им. М.В. Фрунзе полковника Е.А. Разина явился «в нашей стране после 1917 года первой попыткой разработки богатого опыта истории войн и развития военного искусства», что «наши военные академии не имели еще тогда удовлетворительного учебника по истории военного искусства»[69].

Абсолютно фантастической выглядит, например, в описании Е.А. Разина битва при Сардах (Фимврах) между лидийцами во главе с Крезом и персами во главе с Киром. Приведенная им численность лидийцев – 360 тыс. человек (!) пехоты и 60 тыс. (!) конницы; численность армии Кира – 160 тыс. пехоты, 36 тыс. конницы, 300 боевых колесниц с косами, 600 верблюдов. Вся эта огромная масса людей и животных, требующая питания, фуража, воды, высочайшего уровня организации и дисциплинированности была размещена якобы на одном поле битвы[70]. К чести Разина стоит сказать, что в версии его труда 1955 г. (переиздана в 1999 г.) приведенные здесь данные опущены, а о самой битве говорится мимоходом («тактические подробности об этом бое неизвестны»)[71].

Описывая другие эпизоды военной истории Древнего мира, Е.А. Разин в издании 1940 г. часто повторял такого же рода некритически воспринятые оценки численности сторон, искажая тем самым не только тактическую картину того или иного сражения, но и представляя в целом неверную картину состояния военной организации конкретного государства, возможностей управления в военной сфере для конкретного момента истории и др.

В советском «Атласе офицера», выпущенном в 1984 г., приводится следующая численность сторон в битве при Гавгамелах – Арбелах: 40 тыс. пехоты и 7 тыс. кавалерии у македонской армии; 80 тыс. пехоты, около 15 тыс. конницы, 200 колесниц и 15 боевых слонов у персидской армии Дария III. Потери македонско-греческой армии указываются в размере всего 500 человек; в отношении персидских войск говорится, что они были «почти полностью разгромлены»[72].

В «Военном энциклопедическом словаре», изданном в 1983 г., указывается следующее численное превосходство персов над греками при Марафонской битве: 20 тыс. человек у персов и 11 тыс. человек у греков под водительством Мильтиада[73].

Не проводя собственных исследований по военному искусству и военной истории Древнего мира, не берусь высказывать суждений относительно правильности тех или иных вышеприведенных оценок численности сторон при величайших сражениях древности, а также относительно качества бойцов и военной организации.

Однако не могу не обратить еще раз внимания на то, что аргументация А.А. Свечина (во многом заимствованная им у Г. Дельбрюка) не была впоследствии опровергнута отечественными авторами; в большинстве случаев она ими просто не рассматривается, хотя это и противоречит элементарным требованиям научного исследования. Разумеется, Разин в 1939-1940 гг. не мог ссылаться на Свечина или Дельбрюка. Более того, он не мог, по-видимому, и учесть их труды. Работы Свечина были изъяты из библиотек, равно как и труд Дельбрюка, поскольку, как уже говорилось, он вышел с предисловием М.Н. Тухачевского (расстрелянного, напомним, в 1937 г.)*.

Только относительно недавно появились признаки серьезной полемики исследователей с Дельбрюком (и вторящим ему Свечиным). В нее вступил, прежде всего, А.Б. Егоров в уже отмечавшемся предисловии к новому изданию труда Дельбрюка**. Замечания Егорова относительно расчетов и анализа Дельбрюка вполне логичны***. Он полемизирует с Дельбрюком на одном и том же языке науки, а не на языке идеологических клише. Возникновение «спора с классиками» вызывает разноречивые чувства.С одной стороны, горько сознавать, что он отсутствовал в отечественной науке около семи десятилетий; с другой стороны, его появление свидетельствует о быстром прогрессе научной мысли на этом направлении. Многим он может показаться очень далеким от потребностей, например, подготовки кадров оперативного и стратегического звеньев современных российских Вооруженных сил. Однако это только на первый взгляд. На деле же без коррекции базовых знаний по военной истории, по истории военного искусства всегда будет существовать опасность непонимания современных проблем военного дела.

В учебнике по истории военного искусства для военных академий Вооруженных Сил СССР, увидевшем свет в 1984 г., среди важнейших военных событий древности бегло и вскользь упоминаются две битвы Александра Македонского с персами, но ничего не сказано о численности противоборствующих сторон[74]. Вместе с тем, указан состав сил сторон, например, в другой битве − между фиванцами и спартанцами при Левктрах (371 г. до н.э.): говорится, что в фиванской армии на поле боя было 6 тыс. гоплитов и 1500 всадников, а в спартанском войске во главе с царем Клеомбротом − 10 тыс. гоплитов и 1 тыс. всадников. В этом сражении фиванцы, ведомые Эпаминондом, разгромили своего грозного противника.

Как известно, Эпаминонд в сражении при Левктрах, а также в битве при Мантинее (362 г. до н.э.) (тоже вполне достойной рассмотрения в учебнике для командного состава наших вооруженных сил) отказался от равномерного распределения бойцов по всему строю фаланги и резко усилил правый фланг. Этот прием позднее назвали принципом «частной победы». Он сохраняет свою огромную значимость и в наше время*. К сожалению, о нем в учебнике, этом очень важном для воспитания командира издании, ничего не говорится. Все, что было написано по этому поводу Г. Дельбрюком, А.А. Свечиным и рядом других отечественных и зарубежных историков и теоретиков, было опущено. В результате ценность знаний о древней военной истории в значительной мере снизилась, они оказались вне всякой связи со знаниями, необходимыми для современного командира.

Между тем Свечин совершенно справедливо придавал особое значение умственной работе военачальников в области военной истории, подчеркивал важность обращения к первоисточникам и «собственноручного манипулирования обучающегося с научным сырьем для получения научного вывода»[75]– в духе Дельбрюка, которому и сам следовал в своих трудах по истории и эволюции военного искусства, по стратегии.

Такой подход Свечин считал одним из основных компонентов метода, названного им «лабораторным». По его словам, этот метод дает чрезвычайные выгоды. Свечин их перечисляет: «ввиду спорности многих важных вопросов изучение логики данной военной дисциплины имеет и в практическом отношении не меньшее значение, чем ознакомление с выводами теории, которые завтра могут измениться»[76]; «быстрая эволюция военного искусства безжалостно лишает наследства ученых, занимающих военные кафедры»[77]; «практика генштабиста требует повторения лабораторной работы военного ученого», в силу этого «в изучении военного искусства центр тяжести должен быть перенесен на лабораторный метод»[78].

Придерживаясь теоретико-методологических принципов своей исследовательской работы, Свечин настаивает на том, чтобы ученый-преподаватель давал своему слушателю «лабораторную практику», состоящую прежде всего «в критике источников, дабы уяснить всю пропасть, отделяющую истину от заинтересованных описаний событий»[79]. При этом, пишет Свечин, необходимо «воспитать логическую требовательность при установлении фактической стороны»[80].

Доводы Свечина в пользу «лабораторного метода» неоспоримы. Однако неоспоримо и то, что этот метод выглядит весьма трудоемким, требующим исключительно высокой компетенции, мастерства преподавателя и готовности обучаемых заниматься самостоятельной работой.

[1] См.: Думби Ю.Ф. Александр Андреевич Свечин. 1878–1938: Этапы жизненного пути и творчества / Под ред. И.С. Даниленко. М., 1999. С. 30. (Антология отечественной военной мысли)

[2] Свечин А.А. Стратегия. [2-е изд.]. М.: Военный вестник, 1927. С. 35. Далее ссылки на свечинскую «Стратегию» приводятся по этому изданию.

* Виллизен Вильгельм (1790−1879), прусский генерал и военный теоретик.

[3] Там же. С. 52.

[4] Степин В.С. Теоретическое знание. Структура, историческая эволюция. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 48.

[5] Цит. по: Александр Андреевич Свечин. 1878–1938: Этапы жизненного пути и творчества. С. 25.

* В 1990-е гг. в России, прежде всего усилиями Института социально-политических исследований РАН, активно развивается «социология армии» (социология вооруженных сил). В.В. Серебрянников и Ю.И. Дерюгин называют ее предметом положение и роль вооруженных сил в системе социально-политических отношений трансформирующегося общества, а также внутриармейские социально-политические процессы. Эти авторы ставят вопрос о развитии военной социологии как ветви социологической науки, как части политической социологии. Мэтр отечественной социологии академик Г.В. Осипов, очерчивая круг социологических исследований политико-военной проблематики, говорит о том, что необходимы изучение эволюции войн как социально-политического явления, в том числе анализ стратегического и технического характера войн, их масштабные параметры, источники возникновения (см.: Осипов Г.В. Предисловие // Армия России: состояние и перспективы / Под ред. Р.Г. Яновского, Ю.И. Дерюгина. М.: ИСПИ РАН, 1999. С. 8).

[6] См.: Большой энциклопедический словарь / Гл. ред. А.М. Прохоров. 2-е изд., перераб. и доп. М.; СПб.: Изд-во БРЭ; Иоринт, 2000. С. 1132.

[7] См.: Социология и власть / Под ред. проф. Л.Н. Москвичева. М.: Academia, 2001. Сб. 2: Документы. 1969–1972 гг. С. 19.

[8] См.: Батыгин Г.С. Институализация российской социологии: преемственность научной традиции и современные изменения // Социология в России / Под ред. В.А. Ядова. М.: Изд-во «На Воробьевых» совместно с Институтом социологии РАН, 1996. С. 25.

* В 2004 г. С.Б. Иванов, тогда министр обороны РФ, отмечал ведомственную замкнутость отечественной военной науки, ее отгороженность от политологии и социологии в целом: «В военной науке, к сожалению, присутствуют как общая ведомственная замкнутость, так и наличие жестких внутренних границ между разными направлениями военной науки, отдельными военно-научными учреждениями, в том числе и по признаку принадлежности к разным видам и родам войск. Это в корне неверно: современный этап развития науки вообще характеризуется интеграцией усилий ученых, работающих в различных сферах. Самые продуктивные исследования сегодня ведутся в смежных областях, именно на границах разных научных интересов и дисциплин совершаются в наше время великие открытия и достигаются самые эффективные результаты. И это особенно ощущается в развитии военной науки, которая должна вбирать в себя достижения различных отраслей знания» (Тезисы выступления министра обороны Российской Федерации на заседании Академии военных наук (24 января 2004 г.). URL: http: //www.mil.ru/release/2004/01/241203-4779.shtml).

[9] Свечин А.А. Стратегия. С. 23.

[10] Там же.

[11] Там же.

[12] Там же.

[13] Свечин А.А. Предрассудки и боевая дейст­вительность. / Пред. ред. совета С.В. Степашин. М.: ИД «Финансовый контроль», 2003. С. 97. (Антология отечественной военно-политической мысли)

[14] Сунь-цзы. Трактат о военном искусстве // Конрад Н.И. Синология. М.: Наука, 1977. С. 26.

[15] Свечин А.А. Стратегия. С. 23.

[16] Там же.

[17] Там же.

[18] Там же. С. 24.

[19] Там же.

[20] Свечин А.А. Судьбы военной мысли // Военная академия за пять лет / Под ред. М.Л. Белоцкого, И.Г. Клочко, Е.А. Шиловского. М., 1923. С. 162, 168. См. также: Постижение военного искусства. Идейное наследие А. Свечина / Сост. А.Е. Савинкин и др.; Предисл. А.А. Кокошина. М.: Военный университет; Русский путь, 1999. С. 507.

* Совсем недавно, всего 5–6 лет назад, автору довелось столкнуться с серьезной оппозицией идее углубленного изучения политико-военных проблем в Российской академии наук. Один весьма почтенный и влиятельный академик выступил против этого под лозунгом предотвращения «милитаризации» РАН. Причем это был ученый, далеко не относившийся к либералам или пацифистам.

[21] Свечин А.А. Стратегия. С. 24.

[22] Там же.

[23] Никифоров Н.И. Свечин – Тухачевский: К истории противостояния // Новый часовой. 2000. № 10. С. 120.

[24] Свечин А.А. Клаузевиц. М.: Журнально-газетное объединение, 1936. С. 217. (Жизнь замечательных людей)

[25] См. подробнее: Кокошин А.А. О системном и ментальном подходе к мирополитическим исследованиям. Краткий очерк. 2-е изд., испр. и доп. М.: ЛЕНАНД, 2008. С. 25–32.

[26] Там же.

[27] См.: Егоров А.Б. Ганс Дельбрюк и его «История военного искусства» // Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. СПб.: Наука; Ювента. Т. 1: Античный мир. С. 6.

* Вспомним еще раз, что Клаузевиц, прежде чем приступить к работе над своим главным трудом «О войне», осуществил большое число конкретно-исторических исследований по войнам и военному искусству XVII, XVIII и начала XIX вв.

[28] Свечин А.А. Стратегия. С. 125.

[29] Там же. С. 9.

[30] Там же. С. 10.

* Следует отметить, что с аналогичных позиций А.Е. Снесарев критиковал и Клаузевица. Андрей Евгеньевич писал: «Теория хороша для умников, свой брат – для гениев, но она – глухо заколоченная дверь для средних вождей, и в этом ее слабость. И военная мыль в ее высоких исканиях еще долго будет метаться между догматической рецептурой Бюловых, Жомини, Леера и беспредметным руководством Клаузевица – ни те, ни другие способы не дают окончательного ответа, он где-то будет посредине» (Снесарев А.Е. Жизнь и труды Клаузевица. М.; Жуковский: Кучково поле, 2007. С. 200).

[31] Снесарев А.Е. Жизнь и труды Клаузевица. М.; Жуковский: Кучково поле, 2007. С. 200.

[32] Кладо Н.Л. Этюды по стратегии. М.: Клуб «Реалисты», 1997. С. 34.

[33] Свечин А.А. Клаузевиц. С. 218.

* На это, в частности, в своих трудах обращает внимание такой весьма авторитетный автор, как президент российской Академии военных наук М.А.Гареев.

[34] Свечин А.А. Стратегия. С. 10.

* Наиболее отточенная критика книги Клаузевица (ее незавершенности, устаревших и слабых мест в ней) содержится в работе А.Е. Снесарева «Жизнь и труды Клаузевица» (М.; Жуковский: Кучково поле, 2007. С. 218). Сопоставление трудов Клаузевица «О войне» и Свечина «Стратегия» – по многим причинам весьма сложная задача, но ее решение может иметь определенный смысл для развития теории и методологии социально-политических исследований в военной области.

** Имеется в виду уже упоминавшийся Карл Вильгельм Герман фон Блюме (Блуме) (Blume) (1835–1919), прусский генерал от инфантерии, автор книги «Strategie: eine studie» (Berlin: es Mittler, 1882).

[35] Там же.

[36] Там же.

[37] См.: Степин В.С. Указ. соч. С. 51.

[38] Свечин А.А. Эволюция военного искусства. М.: Академический про­ект; Жуковский: Кучково поле, 2002. С. 38.

[39] См. например: Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории / Авт. вступит. ст. А.Б. Егоров. СПб.: Наука; Ювента. Т. 1−4, 1994−1997 (Т. 1: Античный мир, 1994; Т. 2: Германцы, 1994; Т. 3: Средневековье, 1996; Т. 4: Новое время, 1997); Он же. История военного искусства. Античный мир. Германцы / Пер. с нем. Л. Гринкруга, В. Авдиева. Смоленск: Русич, 2003; Он же. Всеобщая история военного искусства в рамках политической истории / Пер. с нем. В.А. Авдиева, А.К. Рачиньского. М.: Эксмо, 2008; Он же. История военного искусства в рамках политической истории. СПб.: Наука, 2008.

[40] Ранке Л. Об эпохах новой истории. Лекции, читанные Баварскому Королю Максимилиану II (в 1854 г.) / Пер. с нем. И.И. Щитца; Предисл. проф. П.Г. Виноградова. М.: Типография И.А. Баландина, 1898. С. 6.

[41] Егоров А.Б. Указ. соч. С. 5–6.

[42] Там же.

[43] Там же.

[44] Там же.

* Усилиями отечественных ученых-подвижников (среди которых можно отметить Г.В. Осипова, Т.И. Заславскую, Ю.А. Леваду, В.А. Ядова и др.) в 1960-е гг. с огромными трудностями и препятствиями произошло возрождение отечественной социологии. К этому же периоду относятся и усилия по возрождению отечественной политологии, в развитии которой в 1960–1970-е гг. важную роль сыграли Ф.М. Бурлацкий, А.А. Галкин, Г.Х. Шахназаров и др. Однако достижения отечественной социологии и политологии долгое время в большинстве своем не проникали в отечественные военно-научные исследования.

[45] Тухачевский М.Н. Предисловие // Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Новое время / Пер. с нем. В.А. Авдиева,  А.К. Рачиньского. Л.: Печатный двор, 1930. Т. IV. С. Х.

[46] Там же.

* М.Н. Тухачевский приводит цитаты по кн.: Меринг Ф. Очерки по истории войны и военного искусства. М.: Красная Новь, 1924. С. 4

[47] Тухачевский М.Н. Указ. соч. С. XI.

[48] Там же. С. XXVII.

[49] Там же.

[50] Там же.

[51] Егоров А.Б. Указ. соч. С. 4.

[52] Там же. С. 5–6.

[53] Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. Т. 1. С. 7.

[54] Там же. С. 6–7.

[55] Там же. С. 79.

[56] Там же.

[57] Там же. С. 85.

[58] Там же.

[59] Свечин А.А. История военного искусства. М.: Высший военный редакционный совет, 1922. Ч. 1. С. 30.

[60] Свечин А.А. Эволюция военного искусства. С. 54.

[61] Там же.

[62] Там же.

[63] Там же. С. 55.

[64] Там же.

[65] Там же. С. 56.

[66] Разин Е. История военного искусства с древнейших времен до первой империалистической войны 1914–1918 гг. М.: Госвоениздат, 1940. Т. 1. С. 100.

[67] Там же. С. 103.

[68] См.: Разин Е.А. История военного искусства. В 3-х т. Т. 1: История военного искусства XXXI в. до н.э. – VI в. н.э. СПб.: Полигон, 1999.

[69] Профессор генерал-майор Разин и его «История военного искусства» (Предисловие) // Там же. С. 3.

[70] См.: Разин Е.А. История военного искусства с древнейших времен до первой империалистической войны 1914–1918 гг. С. 42.

[71] Разин Е.А. История военного искусства. Т. 1: Военное искусство рабовладельческого периода войны. [Б.м.], 1955. С. 82.

[72] Атлас офицера. М.: Военно-топографическое управление Генерального штаба Вооруженных сил СССР, 1984. С. 253.

[73] Военный энциклопедический словарь. М.: Воениздат, 1983. С. 424.

* В приобретенном автором в конце 1960-х гг. первом издании «Истории военного искусства в рамках политической истории» Г. Дельбрюка на русском языке 1920–1930-х гг. фамилия автора предисловия – М.Н. Тухачевского – везде вымарана.

** А.Б. Егоров, критикуя Дельбрюка, писал: «Представляется, что, создавая в общем достаточно верную картину греко-персидских войн, Дельбрюк склонен делать крен в другую сторону, гиперкритически подходя к данным греческих авторов (прежде всего Геродота). Если преувеличение сил противника является достаточно распространенным в военной историографии и вполне объяснимо стремлением возвеличить свою победу, а отмеченный Дельбрюком такой числовой гипноз в отношении варварских армий был свойствен античным историкам, то смысл преувеличения своих собственных сил непонятен. Если на то нет какой-либо причины особого рода. Надо заметить, что мы ее не находим, а демографический подсчет не противоречит этим цифрам. Таким образом, у нас нет оснований сомневаться, что афиняне привели на Марафонскую равнину 9 тыс. человек (плюс 1000 платейцев), а общегреческое ополчение при Платеях, в которое входили Афины, Спарта и множество других полисов, вполне могло достигать геродотовской цифры в 38 700 человек» (Егоров А.Б. Ганс Дельбрюк и его «История военного искусства» // Дельбрюк Г.История военного искусства в рамках политической истории. СПб.: Наука; Ювента. Т. 1: Античный мир. С. 7).

*** А.Б. Егоров, продолжая свой детальный разбор дельбрюковского метода исчисления состава противоборствующих сторон, пишет: «С другой стороны, Дельбрюк склонен считать преувеличением и данные греческих источников относительно своих собственных сил, занижая численность греков, сражавшихся при Марафоне или Платеях. Согласно его вычислениям, крупнейшие города-государства, Афины и Спарта, могли выставить не более 5–6 тыс. гоплитов, более мелкие полисы типа Коринфа или Фив – не более 1500–2000 воинов, а более мелкие – всего сотни гоплитов. Таким образом, оценивая силы сторон при Марафоне в 490 г. до н.э., Дельбрюк считает, что 4–6 тыс. персидской пехоты и конницы противостояла примерно адекватная по численности афинская армия (не более 6 тыс. человек), а при Платеях в 479 г. 20 тыс. греческих гоплитов противостояло несколько (или существенно) меньшее число персов. Такими же небольшими автор считает и те персидские армии, которые противостояли Александру Македонскому: при Гранике персов было не более 6 тыс. человек, при Иссе – не более 25–30 тыс., а в решающем сражении при Гавгамелах (331 г.) Дарий собрал силы, едва ли превышающие армию противника (численность македонян Дельбрюк оценивает в 47 тыс. человек, считая возможным в данном случае верить традиции)» (Там же).

Далее Егоров отмечает: «Признание правоты источников в отношении греческих армий не позволяет нам принимать фантастические цифры персидских войск, но заставляет внести коррективы и в данные Дельбрюка. Так, персидское войско при Марафоне было примерно равно греческому, а возможно, и превышало его, достигая 10–15 тыс., что не там много, учитывая потери в 6400 человек, после чего персы все же сохранили некоторую боеспособность; едва ли армия Мардония при Платеях численно намного уступала грекам. Дельбрюк оставляет без внимания и ключевой вопрос кампании – общую численность армии Ксеркса. Маловероятно, что эти силы были намного больше, чем армии при Иссе и Гавгамелах, а если принять цифры Дельбрюка, то она не превысила 40–50 тыс. человек». Егоров оправданно задает вопрос: «Почему общегреческое ополчение не могло с самого начала дать Ксерксу решительное сражение и сразилось только с войском Мардония, составлявшим небольшую часть всей персидской армии?» Все это становится понятным, если допустить более традиционные оценки, принятые в военной истории, и оценить персидские армии Дария III и Ксеркса примерно в 100 тыс. человек. Только при этом допущении становится понятным ход войны 480–479 гг. до н.э., неспособность со стороны греков противостоять всей персидской армии и их расчет на морское сражение, где шанс на успех был более реален.

Описывая персидскую армию, Егоров пишет: «Дельбрюк не упоминает о достаточно длительной военной традиции в древневосточном мире, в частности, о военном искусстве Ассирии и еще ранее – Древнего Двуречья, которое могло оказать значительное влияние на персидскую стратегию и тактику. Так, конница и лучники играли значительную роль в ассирийской армии, где вырабатывались принципы их взаимодействия между собой, а также с пехотой и колесницами. Наконец, собственно персидская армия состояла не только из персов, последние широко использовали контингенты из Восточного Ирана» (Там же).

[74] Панов Б.В., Киселев В.Н., Картавцев И.И. и др. История военного искусства. Учебник для военных академий Советских Вооруженных Сил. М.: Воениздат, 1984. С. 13.

* Значение для военного дела в ХХ и XXI вв. принципа «частной победы», изобретенного Эпаминондом, весьма убедительно показано в кн.: Михалев С.Н. Военная стратегия. Подготовка и ведение войн Нового и Новейшего времени / Вступ. ст. и ред. В.А. Золотарева. М.; Жуковский: Кучково поле, 2003.

[75] Свечин А.А. О лабораторном плане. Военная академия Р.К.К.А. Сб. 2-й. М.: Изд. Учебного отдела, 1925 // Постижение военного искусства. Идейное наследие А. Свечина / Сост. А.Е. Савинкин и др.; Предисл. А.А. Кокошина. М.: Военный университет; Русский путь. 1999. С. 516–522.

[76] Там же.

[77] Там же.

[78] Там же. С. 61.

[79] Там же.

[80] Там же. С. 61–62.