Если б не этот охват рака по шее, Ефрем Поддуев был бы мужчина в
расцвете. Ему ещ? не сравнялось полуста, и был он крепок в плечах, тв?рд в
ногах и здрав умом. Он не то, что был двужильный, но двухребетный, и после
восьми часов мог ещ? восемь отработать как первую смену. В молодости на Каме
таскал он шестипудовые мешки, и из силы той не много убыло, он и сейчас не
отрекался выкатить с рабочими бетономешалку на помост. Перебывал он во
многих краях, переделал пропасть разной работы, там ломал, там копал, там
снабжал, а здесь строил, не унижался считать ниже червонца, от полулитра не
шатался, за вторым литром не тянулся -- и так он чувствовал себя и вокруг
себя, что ни предела, ни рубежа не поставлено Ефрему Поддуеву, а всегда он
будет такой. Несмотря на силищу, на фронте он не бывал -- бронировали его
спецстроительства, не отведал он ни ран, ни госпиталей. И ничем никогда не
болел -- ни тяж?лым, ни гриппом, ни в эпидемию, ни даже зубами.
И только в запрошлом году первый раз заболел -- и сразу вот этим.
Раком.
Это сейчас он так с размаху лепил: "раком", а долго-долго перед собой
притворялся, что нет ничего, пустяки, и сколько терпежу было -- оттягивал,
не ш?л к врачам. И когда уже пош?л, и от {70} диспансера к диспансеру
дослали его в раковый, а здесь всем до одного больным говорили, что у них --
не рак,-- Ефрем не захотел смекнуть, что у него, не поверил своему
природному уму, а поверил своему хотению: не рак у него и обойд?тся.
А заболел у Ефрема -- язык, поворотливый, ладный, незаметный, в глаза
никогда не видный и такой полезный в жизни язык. За полета лет много он этим
языком поупражнялся. Этим языком он себе выговаривал плату там, где не
заработал. Клялся в том, чего не делал. Распинался, чему не верил. И кричал
на начальство. И обкладывал рабочих. И укрючливо матюгался, подцепляя, что
там святей да дороже, и наслаждался коленами многими, как соловей. И
анекдоты выкладывал жирнозадые, только всегда без политики. И волжские песни
пел. И многим бабам, рассеянным по всей земле, врал, что не женат, что детей
нет, что верн?тся через неделю и будут дом строить. "Ах, чтоб твой язык
отсох!" -- проклинала одна такая временная т?ща. Но язык только в шибко
пьяном виде отказывал Ефрему.
И вдруг -- стал наращиваться. Цепляться о зубы. Не помещаться в сочном
мягком зеве.
А Ефрем вс? отряхивался, вс? скалился перед товарищами:
-- Поддуев? Ничего на свете не бо?тся! И те говорили:
-- Да-а, вот у Поддуева -- сила воли.
А это была не сила воли, а -- упятер?нный страх. Не из силы воли -- из
страха он держался и держался за работу, как только мог откладывая операцию.
Всей жизнью своей Поддуев был подготовлен к жизни, а не к умиранию. Этот
переход был ему свыше сил, он не знал путей этого перехода -- и отгонял его
от себя тем, что был на ногах и каждый день, как ни в ч?м не бывало, ш?л на
работу и слышал похвалы своей воле.
Не дался он операции, и лечение начали иголками: впускали в язык
иголки, как грешнику в аду, и по нескольку суток держали. Так хотелось
Ефрему этим и обойтись, так он надеялся! -- нет. Распухал язык. И уже не
найдя в себе той силы воли, быковатую голову опустив на белый амбулаторный
стол, Ефрем согласился.
Операцию делал Лев Леонидович -- и замечательно сделал! Как обещал:
укоротился язык, сузился, но быстро привыкал обращаться снова и вс? то же
говорить, что и раньше, только может не так чисто. Ещ? покололи иголками,
отпустили, вызвали, и Лев Леонидович сказал: "А теперь через три месяца
приезжай и ещ? одну операцию сделаем -- на шее. Эта -- л?гкая будет."
Но таких "легких" на шее Поддуев тут уже насмотрелся и не явился в
срок. Ему присылали по почте вызовы -- он на них не отвечал. Он вообще
привык на одном месте долго не жить и шутя мог сейчас заявиться хоть на
Колыму, хоть в Хакассию. Нигде его не держало ни имущество, ни квартира, ни
семья -- только любил он вольную жизнь да деньги в кармане. А из клиники
писали: сами не явитесь, привед?м через милицию. Вот какая власть была у
ракового диспансера даже над теми, у кого вовсе не рак. {71}
Он поехал. Он мог, конечно, ещ? не дать согласия, но Лев Леонидович
щупал его шею и крепко ругал за задержку. И Ефрема порезали справа и слева
по шее, как режутся ножами блатари, и долго он тут лежал в обмоте, а
выпустили, качая головами.
Но уже в вольной жизни не наш?л он прежнего вкуса: разонравилась ему и
работа и гулянки, и пить? и курье. На шее у него не мягчело, а брякло, и
потягивало, и покалывало, и постреливало, даже и в голову. Болезнь
поднималась по шее едва не к ушам.
И когда месячишко назад он вернулся опять вс? к тому же старому зданию
из серого кирпича с добротной открытой расшивкой швов, и взош?л на то же
полированное тысячами ног крылечко меж тополей, и хирурги тотчас за него
схватились, как за родного, и опять он был в полосатом больничном и в той же
палате близ операционной с окнами, уп?ртыми в задний забор, и ожидал
операцию, по бедной шее вторую, а общим сч?том третью,-- Ефрем Поддуев
больше не мог себе врать и не врал. Он сознался, что у него -- рак.
И теперь, порываясь к равенству, он стал и всех соседей убеждать, что
рак и у них. Что никому отсюда не вырваться. Что всем сюда вернуться. Не то,
чтоб он находил удовольствие давить и слушать, как похрущивают, а пусть не
врут, пусть правду думают.
Ему сделали третью операцию, больней и глубже. Но после не? на
перевязках доктора что-то не веселели, а буркали друг другу не по-русски и
обматывали вс? плотней и выше, сращивая бинтами голову с туловищем. И в
голову ему стреляло вс? сильней, вс? чаще, почти уже и подряд.
Итак, что ж было прикидываться? За раком надо было принять и дальше --
то, от чего он жмурился и отворачивался два года: что пора Ефрему подыхать.
Так, со злорадством, оно даже легче получалось: не умирать -- подыхать.
Но это можно было только выговорить, а ни умом вообразить, ни сердцем
представить: как же так может с ним, с Ефремом? Как же это будет? И что надо
делать?
От чего он прятался за работой и между людей,-- то подошло теперь один
на один и душило повязкой по шее.
И ничего он не мог услышать в помощь от соседей -- ни в палатах, ни в
коридорах, ни на нижнем этаже, ни на верхнем. Вс? было переговорено -- а вс?
не то.
Вот тут его и замотало от окна к двери и обратно, по пять часов в день
и по шесть. Это он бежал искать помощи.
Сколько жил Ефрем и где ни бывал (а не бывал он только в главных
городах, окраины все прочесал) -- и ему и другим всегда было ясно, что от
человека требуется. От человека требуется или хорошая специальность или
хорошая хватка в жизни. От того и другого идут деньги. И когда люди
знакомятся, то за как зовут, сразу ид?т: кем работаешь, сколько получаешь. И
если человек не успел в заработках, значит -- или глупой, или несчастный, а
в общем так себе человечишко.
И такую вполне понятную жизнь видел Поддуев все эти годы {72} и на
Воркуте, и на Енисее, и на Дальнем Востоке, и в Средней Азии. Люди
зарабатывали большие деньги, а потом их тратили -- хоть по субботам, хоть в
отпуск разом все.
И было это складно, это годилось, пока не заболевали люди раком или
другим смертельным. Когда ж заболевали, то становилось ничто и их
специальность, и хватка, и должность, и зарплата. И по оказавшейся их тут
беспомощности и по желанию врать себе до последнего, что у них не рак,
выходило, что все они -- слабаки и что-то в жизни упустили.
Но что же?
Смолоду слышал Ефрем да и знал про себя и про товарищей, что они,
молодые, росли умней своих стариков. Старики и до города за весь век не
доезжали, боялись, а Ефрем в тринадцать лет уже скакал, из нагана стрелял, а
к пятидесяти всю страну как бабу перещупал. Но вот сейчас, ходя по палате,
он вспоминал, как умирали те старые в их местности на Каме -- хоть русские,
хоть татары, хоть вотяки. Не пыжились они, не отбивались, не хвастали, что
не умрут,-- все они принимали смерть спокойно. Не только не оттягивали
расч?т, а готовились потихоньку и загодя, назначали, кому кобыла, кому
жереб?нок, кому зипун, кому сапоги. И отходили облегч?нно, будто просто
перебирались в другую избу. И никого из них нельзя было бы напугать раком.
Да и рака-то ни у кого не было.
А здесь, в клинике, уж кислородную подушку сос?т, уж глазами еле
ворочает, а языком вс? доказывает: не умру! у меня не рак!
Будто куры. Ведь каждую жд?т нож по глотке, а они вс? кудахчут, вс? за
кормом роются. Унесут одну резать, а остальные роются.
Так день за дн?м вышагивал Поддуев по старому полу, качая половицами,
но ничуть ему не становилось ясней, чем же надо встречать смерть. Придумать
этого было -- нельзя. Услышать было -- не от кого. И уж меньше всего ожидал
бы он найти это в какой-нибудь книге.
Когда-то он четыре класса кончил, когда-то и строительные курсы, но
собственной тяги читать у него не было: заместо газет шло радио, а книги
представлялись ему совсем лишними в обиходе, да в тех диковатых дальних
местах, где протаскался он жизнь за то, что там платили много, он и не густо
видал книгочеев. Поддуев читал по нужде -- брошюры по обмену опытом,
описания подъ?мных механизмов, служебные инструкции, приказы и "Краткий
Курс" до Четв?ртой главы. Тратить деньги на книги или в библиотеку за ними
переться -- находил он просто смешным. Когда же в дальней дороге или в
ожидании ему попадалась какая -- прочитывал он страниц двадцать-тридцать, но
всегда бросал, ничего не найдя в ней по умному направлению жизни.
И здесь, в больнице, лежали на тумбочках и на окнах -- он до них не
дотрагивался. И эту синенькую с золотой росписью тоже бы не стал читать, да
всучил е? Костоглотов в самый пустой тошный {73} вечер. Подложил Ефрем две
подушки под спину и стал просматривать. И тут ещ? он бы не стал читать, если
б это был роман. Но это были рассказики маленькие, которых суть выяснялась в
пяти-шести страницах, а иногда в одной. В оглавлении их было насыпано, как
гравия. Стал читать Поддуев названия и повеяло на него сразу, что ид?т как
бы о деле. "Труд, смерть и болезнь". "Главный закон". "Источник". "Упустишь
огонь -- не потушишь". "Три старца". "Ходите в свете, пока есть свет".
Ефрем раскрыл, какой поменьше. Проч?л его. Захотелось подумать. Он
подумал. Захотелось этот же рассказик ещ? раз перечесть. Переч?л. Опять
захотелось подумать. Опять подумал.
Так же вышло и со вторым.
Тут погасили свет. Чтобы книгу не уп?рли и утром не искать, Ефрем сунул
е? к себе под матрас. В темноте он ещ? рассказывал Ахмаджану старую басню,
как делил Аллах лета жизни и что много ненужных лет досталось человеку
(впрочем, сам он не верил в это, никакие лета не представились бы ему
ненужными, если бы здоровье). А перед сном ещ? думал о прочт?нном.
Только в голову шибко стреляло и мешало думать.
Утро в пятницу было пасмурное и, как всякое больничное утро,-- тяж?лое.
Каждое утро в этой палате начиналось с мрачных речей Ефрема. Если кто
высказывал какую надежду или желание, Ефрем тут же его охолаживал и давил.
Но сегодня ему была нехоть смертная открывать рот, а приудобился он читать
эту тихую спокойную книгу. Умываться ему было почти лишнее, потому что даже
защ?чья его были подбинтованы; завтрак можно было съесть в постели; а обхода
хирургических сегодня не было. И медленно переворачивая шершавую толстоватую
бумагу этой книги, Ефрем помалкивал, почитывал да подумывал.
Прош?л обход лучевых, погавкал на врача этот золотоочкастый, потом
струсил, его укололи; качал права Костоглотов, уходил, приходил; выписался
Азовкин, попрощался, уш?л согнутый, держась за живот; вызывали других -- на
рентген, на вливания. А Поддуев так и не вылез топтать дорожку меж кроватей,
читал себе и молчал. С ним разговаривала книга, не похожая ни на кого,
занятно.
Целую жизнь он прожил, а такая серь?зная книга ему не попадалась.
Хотя вряд ли бы он стал е? читать не на этой койке и не с этой шеей,
стреляющей в голову. Рассказиками этими едва ли можно было прошибить
здорового.
Ещ? вчера заметил Ефрем такое название: "Чем люди живы?" До того это
название было вылеплено, будто сам же Ефрем его и составил. Топча больничные
полы и думая, не назвав,-- об этом самом он ведь и думал последние недели:
чем люди живы?
Рассказ был немаленький, но с первых же слов читался легко, ложился на
сердце мягко и просто:
"Жил сапожник с женой и детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни
земли у него не было, и кормился он с семь?ю {74} сапожной работой. Хлеб был
дорогой, а работа деш?вая, и что заработает, то и проест. Была у сапожника
одна шуба с женой, да и та износилась в лохмотья."
Понятно это было вс? и дальше очень понятно: сам Сем?н поджарый и
подмастерье Михаила худощавый, а барин: "как с другого света человек: морда
красная, налитая, шея как у быка, весь как из чугуна вылит... С житья такого
как им гладким не быть, этакого заклепа и смерть не возьм?т".
Повидал таких Ефрем довольно: Каращук, начальник угле треста, такой
был, и Антонов такой, и Чечев, и Кухтиков. Да и сам Ефрем не начинал ли на
такого вытягивать?
Медленно, как по слогам разбирая, Поддуев проч?л весь рассказ до конца.
Это уж было к обеду.
Не хотелось Ефрему ни ходить, ни говорить. Как будто что в него вошло и
повернуло там. И где раньше были глаза -- теперь глаз не было. И где раньше
рот приходился -- теперь не стало рта.
Первую-то, грубую, стружку с Ефрема сняла больница. А теперь -- только
строгай.
Вс? так же, подмостясь подушками и подтянув колена, а при коленах держа
закрытую книгу, Ефрем смотрел на пустую белую стенку. День наружный был без
просвета.
На койке против Ефрема с самого укола спал этот белорылый курортник.
Накрыли его потяжелей от озноба.
На соседней койке Ахмаджан играл с Сибгатовым в шашки. Языки их мало
сходились, и разговаривали они друг с другом по-русски. Сибгатов сидел так,
чтоб не кривить и не гнуть больную спину. Он ещ? был молодой, но на темени
волосы прореженные-прореженные.
А у Ефрема ни волосинки ещ? не упало, буйных бурых -- чаща, не
продер?шься. И до сих была при н?м вся сила на баб. А как бы уже -- ни к
чему.
Сколько Ефрем этих баб охобачивал -- представить себе нельзя. Ещ?
вначале в?л им сч?т, ж?нам -- особо, потом не утруждался. Первая его жена
была -- Амина, белолицая татарка из Елабуги, чувствительная очень: кожа на
лице такая тонкая, едва костяшками е? тронь -- и кровь. И ещ? непокорчивая
-- сама ж с девч?нкой и ушла. С тех пор Ефрем позора не допускал и покидал
баб всегда первый. Жизнь он в?л перел?тную, свободную, то вербовка, то
договор, и семью за собой таскать было б ему несручно. Хозяйку он на всяком
новом месте находил. А у других, встречных-поперечных, вольных и невольных,
и имена не всегда спрашивал, а только расплачивался по уговору. И смешались
теперь в его памяти лица, повадки и обстоятельства, и запоминалось только,
если как-нибудь особенно. Так запомнил он Евдошку, инженерову жену, как во
время войны на перроне станции Алма-Ата-1 стояла она под его окном, задом
виляла и просилась. Их ехал целый штат в Или, открывать новый участок, и
провожали их многие из треста. Тут же и муж Евдошки, затруханный, невдалеке
стоял, кому-то что-то доказывал. {75}
А паровоз первый раз д?рнул. "Ну! -- крикнул Ефрем и вытянул руки.--
Если любишь -- полезай сюда, поехали!" И она уцепилась, вскарабкалась к нему
в окно вагона на виду у треста и у мужа -- и поехала пожить с ним две
недельки. Вот это он запомнил -- как втаскивал Евдошку в вагон.
И так, что увидел Ефрем в бабах за всю жизнь, это привязчивость. Добыть
бабу -- легко, а вот с рук скачать -- трудно. Хоть везде говорилось
"равенство", и Ефрем не возражал, но нутром никогда он женщин за полных
людей не считал -- кроме первой своей ж?нки Амины. И удивился бы он, если б
другой мужик стал ему серь?зно доказывать, что плохо он поступает с бабами.
А вот по этой чудной книге так получалось, что Ефрем же во вс?м и
виноват.
Зажгли прежде времени свет.
Проснулся этот чистюля с желвью под челюстью, вылез лысой голов?нкой
из-под одеяла и поскорей напялил очки, в которых выглядел профессором. Сразу
всем объявил о радости: что укол перен?с он ничего, думал хуже будет. И
нырнул в тумбочку за курятиной.
Этим хилякам, Ефрем замечал, только курятину подавай. На барашку и ту
они говорят: "тяж?лое мясо".
На кого-нибудь другого хотел бы посмотреть Ефрем, но для того надо было
всем корпусом поворачиваться. А прямо смотреть -- он видел только этого
поносника, как тот глодает курячью косточку.
Поддуев закряхтел и осторожно повернул себя направо.
-- Вот,-- объявил и он громко.-- Тут рассказ есть. Называется: "Чем
люди живы".-- И усмехнулся.-- Такой вопрос, кто ответит? -- чем люди живы?
Сибгатов и Ахмаджан подняли головы от шашек. Ахмаджан ответил уверенно,
весело, он выздоравливал:
-- Довольствием. Продуктовым и вещевым.
До армии он жил только в ауле и говорил по-узбекски. Все русские слова
и понятия, всю дисциплину и всю развязность он прин?с из армии.
-- Ну, ещ? кто? -- хрипло спрашивал Поддуев. Загадка книги, неожиданная
для него, была-таки и для всех нел?гкая.-- Кто ещ?? Чем люди живы?
Старый Мурсалимов по-русски не понимал, хоть, может, ответил бы тут
лучше всех. Но приш?л делать ему укол медбрат Тургун, студент, и ответил:
-- Зарплатой, чем!
Прошка чернявый из угла навострился, как в магазинную витрину, даже рот
приоткрыл, а ничего не высказывал.
-- Ну, ну! -- требовал Ефрем.
Д?мка отложил свою книгу и хмурился над вопросом. Ту, что была у
Ефрема, тоже в палату Д?мка прин?с, но читать е? у него не получилось: она
говорила совсем не о том, как глухой собеседник отвечает тебе не на вопрос.
Она расслабляла и вс? запутывала, когда нужен был совет к действию. Поэтому
он не проч?л "Чем {76} люди живы" и не знал ответа, ожидаемого Ефремом. Он
готовил свой.
-- Ну, пацан! -- подбодрял Ефрем.
-- Так, по-моему,-- медленно выговаривал Д?мка, как учителю у доски,
чтоб не ошибиться, и ещ? между словами додумывая.-- Раньше всего --
воздухом. Потом -- водой. Потом -- едой.
Так бы и Ефрем ответил прежде, если б его спросили. Ещ? б только
добавил -- спиртом. Но книга совсем не в ту сторону тянула.
Он чмокнул.
-- Ну, ещ? кто? Прошка решился:
-- Квалификацией.
Опять-таки верно, всю жизнь так думал и Ефрем.
А Сибгатов вздохнул и сказал, стесняясь:
-- Родиной.
-- Как это? -- удивился Ефрем.
-- Ну, родными местами... Чтоб жить, где родился.
-- А-а-а... Ну, это не обязательно. Я с Камы молодым уехал и нипоч?м
мне, есть она там, нет. Река и река, не вс? ль равно?
-- В родных местах,-- тихо упорствовал Сибгатов,-- и болезнь не
привяжется. В родных местах вс? легче.
-- Ладно. Ещ? кто?
-- А что? А что? -- отозвался приободренный Русанов.-- Какой там
вопрос?
Ефрем, кряхтя, повернул себя налево. У окон были койки пусты и
оставался один только курортник. Он объедал куриную ножку, двумя руками
держа е? за концы.
Так и сидели они друг против друга, будто ч?рт их назло посадил.
Прищурился Ефрем.
-- Вот так, профессор: чем люди живы? Ничуть не затруднился Павел
Николаевич, даже и от курицы почти не оторвался:
-- А в этом и сомнения быть не может. Запомните. Люди живут: идейностью
и общественным благом.
И выкусил самый тот сладкий хрящик в суставе. После чего кроме грубой
кожи у лапы и висящих жилок ничего на костях не осталось. И он положил их
поверх бумажки на тумбочку.
Ефрем не ответил. Ему досадно стало, что хиляк вывернулся ловко. Уж где
идейность -- тут заткнись.
И раскрыв книгу, уставился опять. Сам для себя он хотел понять -- как
же ответить правильно.
-- А про что книга? Что пишут? -- спросил Сибгатов, останавливаясь в
шашках.
-- Да вот...-- Поддуев проч?л первые строки.-- "Жил сапожник с женой и
детьми у мужика на квартере. Ни дома своего, ни земли у него не было..."
Но читать вслух было трудно и длинно, и подмощ?нный подушками он стал
перелагать Сибгатову своими словами, сам стараясь ещ? раз охватить: {77}
-- В общем сапожник запивал. Вот ш?л он пьяненький и подобрал
замерзающего, Михаилу. Жена ругалась -- куда, мол, ещ? дармоеда. А Михаила
стал работать без разгиба и научился шить лучше сапожника. Раз, по зиме,
приезжает к ним барин, дорогую кожу привозит и такой заказ: чтоб сапоги
носились, не кривились, не поролись. А если кожу сапожник загубит -- с себя
отдаст. А Михайла странно как-то улыбался: там, за барином, в углу видел
что-то. Не успел барин уехать, Михаила эту кожу раскроил и испортил: уже не
сапоги вытяжные на ранту могли получиться, а только вроде тапочек. Сапожник
за голову схватился: ты ж, мол, зарезал меня, что ты делаешь? А Михаила
говорит: припасает себе человек на год, а не знает, что не будет жив до
вечера. И верно: ещ? в дороге барин окачурился. И барыня дослала к сапожнику
пацана: мол, сапог шить не надо, а поскорей давайте тапочки. На м?ртвого.
-- Ч-ч?рт его знает, чушь какая! -- отозвался Русанов, с шипением и
возмущением выговаривая "ч".-- Неужели другую пластинку завести нельзя? За
километр нес?т, что мораль не наша. И чем же там -- люди живы?
Ефрем перестал рассказывать и перев?л набрякшие глаза на лысого. Ему то
и досаждало, что лысый едва ли не угадал. В книге написано было, что живы
люди не заботой о себе, а любовью к другим. Хиляк же сказал: общественным
благом.
Оно как-то сходилось.
-- Живы чем? -- Даже и вслух это не выговаривалось. Неприлично вроде.--
Мол, любовью...
-- Лю-бо-вью!?.. Не-ет, это не наша мораль! -- потешались золотые
очки.-- Слушай, а кто это вс? написал?
-- Чего? -- промычал Поддуев. Угибали его куда-то от сути в сторону.
-- Ну, написал это вс? -- кто? Автор?.. Ну, там, вверху на первой
странице посмотри.
А что было в фамилии? Что она имела к сути -- к их болезням? к их жизни
или смерти? Ефрем не имел привычки читать на книгах эту верхнюю фамилию, а
если читал, то забывал тут же.
Теперь он вс? же отлистнул первую страницу и проч?л вслух:
-- Толстой.
-- Н-не может быть! -- запротестовал Русанов.-- Учтите:
Толстой писал только оптимистические и патриотические вещи, иначе б его
не печатали. "Хлеб". "П?тр Первый". Он -- трижды лауреат сталинской премии,
да будет вам известно!
-- Так это - не тот Толстой! - отозвался Д?мка из угла.-- Это у нас - Лев Толстой.
-- Ах, не то-от? -- растянул Русанов с облегчением отчасти, а отчасти
кривясь.-- Ах, это другой... Это который -- зеркало русской революции,
рисовые котлетки?.. Так сю-сюкалка ваш Толстой! Он во многом, оч-чень во
многом не разбирался. А злу надо противиться, парен?к, со злом надо бороться!
-- И я так думаю,-- глухо ответил Д?мка. {78}
www.lib.ru
viperson.ru