20
А дальше все покатилось как под горку, и под горку крутую.
В субботу Настена истопила баню, закрыла ее и, зная, что Семеновна не
любит первого жара, пошла поперед всех. Но едва она намылила голову (Лиза
Вологжина где-то разжилась и дала полкуска черного мыла), кто-то пришел и
стал раздеваться в сенцах; замерев, Настена различила знакомое покряхтывание
свекрови. С маху Настена кинулась всполаскивать голову, чтобы выскочить из
бани, когда Семеновна войдет, сказать, что помылась, но потом одумалась и
удержала себя: коли свекровь пришла одна, все равно она ее не отпустит. Нет,
чему быть, того не миновать. И чего притащилась старуха - сроду вместе не
мылись! Как нарочно, как знала, что ее-то здесь больше всего и не ждут. А
может, действительно нарочно, может, действительно знала: присмотрелась
заранее, скараулила и решила проверить. Если так, сейчас будет потеха.
Настена забралась подальше в угол и, загородившись шайкой, попробовала
втянуть живот внутрь - а куда его втянешь, если он выкатился, куда его
денешь, если он здесь? Как ни старайся, видно же, видно.
На этот раз, на удивление, обошлось. Семеновна или не заметила ничего,
или, заметив, не поверила, перевела то, что баба раздобрела, на другую
причину. И все же дважды или трижды, пока мылись, Настена ловила на себе ее
упрямый, зыркающий взгляд и тогда подбиралась вся, поджималась так, что от
натуги сводило скулы. После, когда оделась и вышла, пожалела: чего
скрывалась? Самый удобный и верный был момент, чтобы, наоборот, показаться
во всю свою красоту, а спросит - сказать, что есть. Даже лучше, если бы
свекровь услышала это от нее, от Настены, а не от чужих людей. Наверно, не
хватила бы кипятком, а что раскричалась, распалилась бы - пусть, зато
Настена наконец освободилась бы от этого беспрестанного ожидания, от этого
страха, который чем дальше, тем страшней и невыносимей.
Но баня для Настены все-таки даром не прошла. Семеновна с тех пор стала
приглядываться к ней со своим особым, на один глаз, целящим прищуром,
который, Настена знала, ничего хорошего ей не сулит. Значит, старуха что-то
почуяла, не иначе. Началась самая настоящая охота: свекровь на дню по
двадцать раз вставала в стойку, уже и не пряча, куда, в какое место, она
наводит глаза, а Настена, скрываясь, или прошмыгивала бочком, или ходила,
загораживаясь руками, запахиваясь в просторный Андреев пиджак, или
сгибалась, выносила вперед грудь. А живот, тот в последнее время поднимался
как на опаре, и никакими хитростями утаить его было уже невозможно.
И как-то под вечер, когда Настена и Семеновна были одни, суетясь и
домашничая каждая за своим делом, - Настена больше во дворе, Семеновна по
избе, - свекровь, будто впервые наткнувшись на Настенин живот, спросила
прямо:
- Ты, девка, не брюхата ли? Што так расперло-то?
Сердце у Настены оборвалось: вот оно, вот. Вот он, порог пред ее
крестным путем. Перешагивай, Настена. Отказываться, скрываться дальше
некуда. И тем же словом, повернув его другой, твердой стороной, Настена
ответила:
- Брюхатая.
- Эва-а-а! - удивленно и даже как бы обрадованно, что подозрения ее
оказались непустыми, протянула Семеновна и вдруг подскочила на своих больных
ногах, сдавленно, зайдясь от бешенства, вскрикнула и долго не в состоянии
была выговорить ни слова, только трясла головой.
- Шуцка! - выкрикнула потом она, и Настена не сразу поняла, что это
"сучка". Раньше свекровь никогда не ругалась. - Шуцка! Ой-е-е-е-ей! -
заголосила она, хватаясь за голову. - Штыд, штыд, како-ой! Гошподи!
Прешвятая богородица! Покарай ты ее, покарай на меддте. Побежала! Не
дождалашь! И живет, притихла, шуцка такая! Андрюшка придет, а она, кобыла,
уж готовая... Штыд-то твой где был? Где он у тебя был, куды ты его дела? Да
штоб у тебя там цервяки завелишь! Штоб тебе вовек не оп-роштатьша! От бы
хорошо было, от бы хорошо! - Семеновна и сама испугалась своих проклятий и,
остановившись, поперхнувшись, с последней надеждой спросила: - Ты, может,
врешь? Может, нету нице?
- Есть, - с каменным бессилием, зная только, что иначе отвечать нельзя,
сказала Настена и невольно качнула вперед животом.
- Ешть, - простонала Семеновна. - Ешть, говорит. Будто так и надо. Не
подавитша штыдом - нет. Не кошка ли ты? Не кошка ли ты, пакоштливая,
блудливая? - нашла она новое слово и, как на кошку "же, крикнула, указывая
рукой на дверь: - Брышь! Брышь из дому, блудня! Штоб духу твоего тут
поганого не было. Уметайша немедленно! Где была, туды и беги. Андрюшка
придет - це мы ему шкажем? Кого держали? Кого пригрели на швой позор? Ить в
деревне-то узнают, в деревне-то узнают - гошподи! Я тебя, девка, ш первого
дни разглядела, я шразу по-цуяла, какая ты ешть. Побежала, принешла!
Уметайша, не жди, покель я ухватом тебя не помела. Штоб тобой тут боле не
пахло.
Настена в чем была, в том и вышла. На крыльце она подобрала ведро, в
котором выносила теленку пойло и впопыхах забыла на ступеньке, и поставила
его на лавку. Из избы продолжали греметь и шипеть проклятия; Настена
постояла еще, как бы не понимая, не веря, что они относятся к ней и что ее
действительно изгнали из дому, потом нерешительно, все еще медля чего-то и
ожидая, открыла калитку. Неподалеку на полянке ребятишки играли в бабки,
среди них был и Родька. Настена спросила у него, дома ли мать, и он ответил,
что, наверно, дома. Больше идти было некуда - Настена пошла к Надьке.
Она не обижалась на Семеновну - что тут, в самом деле, обижаться? Этого
и следовало ждать. Но до самого последнего момента Настена надеялась, что,
раз она ни в чем не виновата, правда каким-то образом должна сказаться и
уберечь ее от такой расправы. И не справедливости она искала - сейчас
невозможно понять, что справедливо и что нет, она и сама давно заплутала в
этих двух соснах, но хоть маломальского сочувствия от свекрови, ее
молчаливой и вещей догадки, что ребенок, против которого она ополчилась, ей
не чужой. Неужели своя кровь ничего ей не шепнула, не плеснула в сердце
пытливым толчком? На что тогда рассчитывать от людей? Вот он, нарыв, который
долго нарывал, тянул из нее терпение и силы, наконец лопнул, а приложить к
ране нечего. Много ли помогут одни свои наговоры, бедное утешение в том, что
надо все перетерпеть ради чего-то, что наступит после? А что там хорошего
наступит? Нет, нечего ждать, нечего.
Сердце у Настены как упало, так и не поднялось, слабо стучало откуда-то
снизу. Или она уже обходилась сердцем, которым жил внутри ее ребенок? До
себя ей не было никакого дела, лишь бы спасти его, ребенка, не дать ему
тронуться страданием, которое выпало ей, в целости-сохранности донести до
того дня, когда придет пора выходить ему в мир. Может, люди, увидев его,
когда будет на что смотреть, проймутся жалостью и не изгонят от себя, как
изгнали сейчас из родного дома ее. Родной уж стал, восемь лет оттрубила. Не
обидно, что так вышло, - нет, не обидно, а стыдно; и не за себя стыдно, она
свою дорожку знает, смирилась с ней, а потому, что это произошло, что дошло
оно до того, что надобно проситься ей в люди, чтобы было где переночевать. И
уехать нельзя, двойной путой связана по рукам, по ногам, и ехать некуда.
Одна, совсем одна.
Она пришла к Надьке и тяжело привалилась к дверному косяку, не смея,
пока не договорится, пройти вперед. Кто знает, может, Надька откажет;
каждого человека теперь надо узнавать заново: стоит только сдвинуться с того
места, где стоял и к которому привыкли, как меняется все к тебе, люди готовы
называть тебя другим именем. Надька, возясь у растопленной печки, спросила:
- Че ухайдакалась?
- Пустишь меня пожить маленько? - сразу, не в силах тянуть и готовиться
к разговору, начала Настена.
- Кого - тебя?
- Меня.
Надька, собиравшаяся отмахнуться, вгляделась в нее внимательней:
- Че такое стряслось?
- Выгнали.
- Тебя выгнали?
Настена показала на живот:
- Видишь?
- Пи-пи-пи-и, - не своим голосом запела Надька и ахнула: - Заправду, че
ли? Ты откуль его взяла? Погоди-ка, погоди-ка. - Надька подскочила к Настене
и усадила ее на топчан, а сама, склонившись, встала напротив. - Это че на
белом свете деется? И верно, видать. А никто ниче... Ты откуль его взяла?
Ну, утво-рила-а! Вот это пикулька-свистулька! Засвистит, засвистит! Ничче
себе! Кто это тебя?
- Святой дух. - Чего только Настена не отдала бы, чтобы ее ни о чем не
спрашивали, не тормошили, не тыркали, чтобы ее оставили в покое. Тошно.
- Святой-то, святой, - подступала Надька. - Интересно же знать.
Конечно, если секрет, то не надо. Ни одного мужика вроде не было. Нет, ты
давай сразу рассказывай. Чтоб без околичностей. Я, может, сама этого святого
захочу проверить?
- Не догонишь, Надька. - Понимая, что больше объяснять никому ничего не
понадобится, достаточно одной Надьке, Настена решилась. Противно, но делать
нечего, что-то говорить надо. Не первый и теперь уж, наверно, не последний
грех на душу. - Помнишь, уполномоченный приезжал? - спросила она. - Который
на облигации подписывал?
- Ну?
- Вот и ну! - озлилась Настена. - Запрягли, поехали, и... привезла.
Долго ли умеючи?
- Недолго, недолго, я знаю, - торопливо согласилась Надька. - Долго
потом расхлебывать. Ну, Настена! А все тихоней прикидывалась, краснела. Вот
тебе и тихоня. А дальше-то как хочешь? Если Андрей придет? Он же убьет тебя.
- Пускай. Что ты спрашиваешь: как, как? Откуда я знаю?! Скажи лучше,
могу я у тебя первое время перебиться? Пустишь, нет?
- Да можешь, можешь. Куда тебя деть. Вместе будем, если че,
обороняться. Старуха тебя, конечно, не пожалеет, у ей счас все косточки
против тебя бренчат. Внучонка сподобила, - не утерпела, хихикнула Надька. -
То-то она все зырила за тобой. А бабу где же укараулишь? Баба сама себя
перехитрит, не то что других. Кто бы вот про тебя подумал? Ну, Настена-а!
Рисковая ты, рисковая, не сладко тебе придется. Ниче, вместе станем горе
мыкать. Я дак уж привычная. Ты так, с пустыми руками, и пришла? Ничего не
взяла? Может, мне сходить, собрать там?
- Не надо. Я потом сама.
- Сама... Ты уж досамакалась. Да не вянь ты, не вянь, не пропадешь. Не
то бывало. Встарь бывало и собака с волком живала. Проживем. А то че ж:
названье одно, что баба. Нет, ты роди, потом поглядим. Как его хоть звали?
- Кого?
- Кого... Кого еще - этого твоего, который тебя на заем подписывал?
Ловкий какой! Имя-то хоть спросила?
- Нет.
- Имя не спросила? Дура ты, Настена. Как же ты ребенка навеличишь. От
что значит: не рожала. В метрику ведь придется записывать, а там спросят.
Ниче, сочиним. Покуль суд да дело, найдем ему отца, самого хорошего.
Надька поохала еще, поахала и шмыгнула за порог. Все равно деревня
узнает - как же было упустить возможность рассказать первой! А Настена,
оставшись одна, упала на топчан, закрыла глаза, и дыхание ее перехватило
крутой, обжигающей болью. Она бы и заплакала - так хотелось вволюшку
пореветь, чтобы вынести из себя эту непомерную, охватившую уже все тело,
несусветную боль, но боялась, не повредили бы слезы ребенку. И долго с одним
тянущимся стоном каталась она на топчану, то вскакивая, то падая снова, и
малой каплей не было ей ни в чем облегчения, не было ни затишья, ни
усталости измученной душе.
Пбздно вечером пришел Михеич и через Родьку вызвал Насте-ну в ограду.
Он сел на суковатый, истыканный топором чурбан, Настена осталась стоять. Она
едва держалась на ногах, но сидеть не смогла бы сереем - так хоть оставалась
возможность переминаться, шевелиться, а неподвижность ее давила. Корявыми,
трясущимися пальцами Михеич набил трубку и закурил, не сразу добыв из
кресала огонь. Хватил дыму и захлебнулся, закашлялся, отвернувшись,
склонился к земле, зашелся, натягивая и надрывая внутренности, и отдышался
не скоро. Настена ждала. Отдышавшись, сделав еще несколько успокаивающих
затяжек, Михеич поднял на Настену слезящиеся глаза и устало, вымогающе
сказал;
- Он здесь, Настена. Не отказывайся, я знаю. Никому не говори, откройся
мне одному. Откройся, Настена, пожалей меня. Я ить отец ему.
Настена покачала головой.
- Дай один только и в последний раз увидаться. Христом-богом молю,
Настена, дай. Не простится тебе, если ты от меня скроешь... Хочу я спросить
его, на что он такое надеется? А? Не говорил он тебе? У нас в родове всякие
бывали, но чтоб до такого дойти... От стервец дак стервец. Доигрался...
Сведи нас, Настена, - почти с угрозой потребовал он. - Христом-богом молю:
сведи. Надо заворотить его, покуль он совсем не испоганился. Ты сама видишь:
дале некуда играться. Хватит. Пожалей меня, Настена, подмогни. И тебе легче
будет.
И, уже задумываясь, поддаваясь его мольбе, она покачала опять головой:
- О чем ты, тятя? Что я тебе скажу? Сказать-то нечего. Нету тут никого,
придумал ты. Нету.
- Не ври, Настена. - Михеич поднялся и пристукнул трубкой по ноге. -
Кому ты врешь? Я с тобой по-хорошему хотел. Это ж от него пузо-то твое! От
кого еще?! Будто я тебя не знаю. Будто не знаю, какая ты есть. Это ты
старухе, бабам сказки рассказывай, а не мне. И ружье ты ему унесла, и много
чего стаскала. От оно, доказательство-то. - Он чуть не достал трубкой до
Настениного живота и отдернул ее. - Куды ты его денешь? Куды? Я тебя
спрашиваю!
Понимая, что не надо бы этого говорить, но не найдя, не зная, что
больше сказать, стараясь закончить, оборвать скорей разговор и уйти, упасть
опять на топчан, она достала черного, нечистого, подложного козыря:
- Я с вашим Андреем четыре года прожила и - ниче. А ты говоришь:
доказательство.
Он замер, испуганно заморгал, глядя на нее, и повернулся, тяжело
зашагал к воротцам. Кто-то, видно, проходил в это время по улице; Михеич,
открыв воротца, дернулся обратно, но подтолкнул себя и вышел.
21
Настена долго лежала, притворяясь спящей, дожидаясь, пока Надька и
ребятишки угомонятся, накинула и вытерпела добавочное время на тот случай,
если кто сморился не сразу, и лишь тогда тихонько поднялась, прихватила
платье, фуфайку и чирки в руди и босиком на цыпочках вышла. На крыльце под
глухой стеной она оделась и обулась и так, в полном облачении, но
простоволосая, пристыла на верхней ступеньке, набираясь решимости и проверяя
себя, надо ли делать то, что вознамерилась, не лучше ли никуда не двигаться,
а завалиться обратно в постель и забыться наконец, хоть ненадолго,
потерянным, желанным покоем.
Ночь была жутковатая - морошная, глухая, темная до крайней темноты. В
прошлую ночь прошел дождь, с утра тоже принималось порывисто брызгать
крупными редкими каплями, будто ветром, как с деревьев, сбрасывало последнее
с туч, но дождь не направился, и весь день попусту простояла плотная, злая
хмурь, которая теперь, похоже, накрепла еще сильней. Постройки в кромешной
темени почти и не выделялись, приходилось пристально вглядываться, напрягать
глаза, чтобы с трудом различать ближние избы, а может, даже не различать,
лишь угадывать их на привычных местах; тяжелое небо нависло так низко, что
чувствовалась его инакая, чем на земле, холодная сырость и чужое, кружное
шевеление воздуха. Ночь, чтобы спрятаться, самая подходящая, если бы Настена
не боялась такой крутой, зловещей темноты, которая там, на Ангаре,
мерещилась и того страшней.
На Ангару она и наметилась, поднявшись с крылечка; по ночам да
непогоде, скрываясь от людей, она давно уже знала только один путь. Мелко и
часто перебирая ногами, чтобы не запнуться о что ни попало и не зашибиться,
она прошла по телятнику к бане, которую еще три дня назад считала своей, и
нащупала в сенцах лопашны и шест. Одноручное весло Настена не тронула:
управляться как следует им она не научилась. Теперь, когда она не жила у
Гуськовых, пользоваться без спросу лодкой Михеича походило на воровство, нет
ничего другого Настене не оставалось. Не брать же совсем у чужих - еще
науськают собак или придумают что похлеще; достаточно с нее и того, что
есть. Как бы отзываясь на ее страхи, где-то посреди деревни вдруг забрехала
непонятно с чего собака, к ней пристегнулась вторая - Настена испуганно
остановилась и присела у прясла, с бьющимся сердцем пережидая, когда собаки
затихнут. Сегодня она боялась всего: и темноты, которая на самом деле была
ей на руку, тишины, как никогда густой и чуткой, выдающей любой маломальский
звук, и вот этого лая, который скорей всего был пустячным, с сонной собачьей
дури, потому что скоро умолк, - во всем ей чудились намеренность,
подстроенность, дурное предзнаменование. Осторожно, чуть не ползком,
припадая при каждом шаге и прислушиваясь, спустилась она под яр, но скрип
гальки под ногами на каменишнике показался ей оглушительным, так же громко,
оглушительно зашуршала сталкиваемая лодка: Отпихнувшись, Настена
перевалилась в нее и пригнулась, примолкла, давая течению стянуть шитик за
деревню.
Здесь, на Ангаре, было светлей: от реки поднималось серое, исподнее
мерцание, в котором взблескивала и терялась вода, как бы изгибаясь и опадая
вниз. Выше его за мерклой прокладкой виделось полосами другое, более мутное
и слабое свечение, неизвестно откуда берущееся; сразу за ним начиналась
дремучая тьма. Настена отыскала глазами огонек бакена - белого, который она
помогала деду Матвею ставить и который сплавляли вторым, и оттого, что он
здесь, не исчез, не погас, не сгинул, ей стало немножко легче. Шум воды на
перекате ночью представлялся глуше, спокойней, но зато упругий, протяжистый,
с легким подсвистом шорох течения слышался сейчас совсем хорошо. Слепо
кружал, нарождаясь, подхватываясь и немощно опускаясь, предутренний
ветерок...
Пора было браться за весла: как ни морошно, а летняя ночь все равно
коротка. Настена рассчитывала поначалу еще до свету пригнать лодку обратно,
но теперь понимала: не получится. Слишком долго пролежала в постели,
просидела на крылечке, долго скрадывала весла и таилась, пока снесет, на
воде - время не ждало. Добро бы воротиться хоть и по свету, но до того, как
поднимутся и вылезут на реку люди, чтобы не причаливать на виду и не
подавать на пересуды-разговоры лишнего намека. Быть может, в последний разок
и плывет, впредь не понадобится. Нельзя дальше испытывать судьбу -
достаточно. Похоже, что она, Настена, и без того где-то когда-то
промахнулась, показала больше, чем следовало, - где, когда, что? К чему
теперь доискиваться? Ничего это не даст. Успеть бы предупредить Андрея,
уговориться с ним, а там будь что будет. Такую страшную, непосильную
чувствовала она усталость, что хотелось отгрестись подальше, опустить весла
и лечь, закрыть глаза - пускай бы тащило, уносило куда попало, хуже б не
стало.
Три дня прошло, как Семеновна помела ее из дому, а Настена все не
хотела поверить, что живет она где-то в людях, что нельзя ей, как раньше,
пройти в свою комнатенку, переодеться и, опустившись на деревянную кровать,
стыдливо приласкать перед сном живот. Теперь, когда прятать его было ни к
чему, когда каждый кому не лень, тыкался в него глазами и опивался, как
сластью, его открывшейся тайной, начала подтачиваться и глохнуть и нежность
к ребенку, чуткое, дрожливое ощущение его наполняющейся жизни. Остался один
страх: что с ним будет? Непросто было без конца выдерживать на себе хваткие
и судные взгляды людей - любопытные, подозрительные, злые; как сама Настена
не в состоянии была понять, что все, происшедшее с ней, - правда, так и
другие не могли поверить, что она и есть та Настена, которую они знали, и
всякий раз искали подтверждения молве: тут ли он живот-то, не опал ли, не
исчез? Никто, ни один человек, даже Лиза Вологжина, своя в доску, не
подбодрил: мол, держись, плюнь на разговоры, ребенок, которого ты родишь,
твой, не чей-нибудь ребенок, тебе и беречь его, а люди, дай время, уймутся.
Если б чуть сходилось по срокам, наверно, и Лиза покатила бы на нее,
подозревая, не Максим ли там был. А может, и теперь задумывалась,
подсчитывала - кто ее знает? Катерина вон, жена Нестора, не на шутку
косилась, дурила про себя, а не подходить же к ней, не объяснять - мол,
успокойся, твой Нестор тут ни при чем. Не всякий поверил Настениной сказке
про уполномоченного - так, пожалуй, и должно быть, но Настене от этой
отговорки легче не становилось. Бабы - ладно, с бабами обойдется, она знала,
что не виновата пред ними - той хотя бы виной, которую они примеряли к ней,
поэтому смотрела на них без стыда; куда хуже было, когда намекали на что-то
близкое к правде. Иннокентий Иванович, щуря свои хитрые, пронырливые глаза и
понимающе качая головой, в первую же встречу, когда обнаружился ее грех,
закинул:
- Надо еще разобраться, бабонька, кто это тебя такой медалью наградил.
А?
И пытко, зорко, весь в нюху, уставился на нее, ожидая, не дрогнет ли
где жилка, не выкажет, не откроет ли что ненароком.
- Разбирайся, разбирайся, Иннокентий Иванович, - как всегда в последнее
время настырничая с ним, не давая ему спуску, ответила Настена. - А я покуда
шепну, что ребенок-то, однако, на тебя будет походить.
- Тьфу, язва! - сплюнул он и пригрозил, отходя:- Нич-че, выясним, на
кого он будет походить.
Вот это уже выходило пострашней, и что тут делать, Настена не
представляла. Она вообще нисколько не представляла, что ей делать, не в
силах была задуматься и что-то решить: как оцепенела в первый день, когда на
нее накричала Семеновна, так и не отошла.
Все кругом стало немило, все казалось чужим, направленным против нее,
высматривающим каждый ее шаг, подслушивающим каждую мысль. Она шевелилась,
чтобы не застыть, не обмереть окончательно, выходила на работу, говорила
какие-то слова, когда спрашивали, но о чем говорила, какую работу исполняла,
где была, сразу же забывала. Ночами она почти не спала, изнываясь тяжистой,
горькой болью, когда ни в чем нельзя было отыскать спасенья, а при свете не
отличала утра от вечера - заблудилась, закружилась, заплелась. Надька
покрикивала на нее, подталкивая то к столу, то в постель, то в поле, -
Настена послушно двигалась, делала, что требовалрсь от нее, и снова
коченела, уставившись перед собой невидяще и замаянно. И все ждала сенокоса,
который должен был начаться со дня на день; почему-то верилось Настене, что
в эту веселую, любимую ею прежде страду должна переломиться, прийти к
какому-то одному концу вся ее мучительная, смутная заверть. Хватит - сколько
можно?!
Она не собиралась сегодня к Андрею, но вечером пришла с посиделок
Надька и доложила:
- Слушай-ка, Настена, че про тебя говорят... Говорят, будто ты от
родного мужика, а не от чужого, пузо-то наростила.
Настена почувствовала, как ее с головой захлестнуло жаром.
- Где бы я его взяла, своего-то? - заставила она себя хмыкнуть. -
Четыре-то года, однако, много будет для пуза?
- Это Иннокентий Иванович догадки все строит. От него, мне кажется,
пошло, - объяснила Надька. - Неймется ему, старому хрычу. Сам-то для бабы
бесполезный человек - вот и мутит народ, придумывает что поинтересней.
- От своего - так от своего, - согласилась Настена, чтобы показать:
говорите что хотите, не жалко.
Уже после разговора ее пробрал страх: а ведь дотянется, ушлятина,
дотянется. Другого такого Иннокентия Ивановича во всем свете нет. Будет
рыскать до тех пор, пока не выйдет на прямую дорожку: раз уж запало ему - не
отступится. Поедет в район, разыщет уполномоченного и с подмигом ему: мол,
скоро в Атамановке ждут от него приплод. А тот, ясное дело, открестится,
возмутится, и пойдет разговор у них всерьез. Нет, надо уходить Андрею - хоть
куда, в какую угодно сторону, но уходить. Или выходить и сдаваться: когда по
своей воле, надежды на пощаду больше. Господи, да сколько веревочке ни
виться, а конец будет. Какую заварил кашу... какую кашу... к чему! Если и
уйдет он, укроется на веки вечные, будто его и не было вовсе, - она уж и не
знала, чего хотела! - все равно на ребенка после этого падет слава, от
которой больше всего он хотел его уберечь: ходил-де в свою пору слух, что
отец ему - бегляк с войны. И ничем эту славу не вытравить - так устроен
человек, что скажи ему, будто кто-то рожден от самого дьявола, он поверить
не поверит, но про дьявола не забудет и даже найдет сотню доказательств: от
него, от нечистого. Стало быть, и ребенок родится на стыд, с которым не
разлучаться ему всю жизнь. И тут не выйдет, как хотели, - ничего не выйдет.
И грех родительский достанется ему, суровый, истошный грех, - куда с ним
деваться?! И не простит, проклянет он их - поделом.
Темно; до чего темно, беспросветно кругом! И давит, давит тяжестью с
неба, и нет берегов - только вода, которая в любой момент может, не
останавливаясь, разомкнуться и снова сомкнуться. И не понять, светит ли еще,
не умерк ли робкий огонек бакена - то сверкнет, то потеряется. Ночью на воде
неживой дух - дух размытого старого кладбища, когда свербит и свербит в
горле поврежденной кислой затхлостью, а душа боязливо замирает в уголке,
прячась от неясных подзывов, и чудится, что вот-вот мелькнет в глубине
голос, скажет что-то зловеще-верное, с чем не захочется дальше и плыть.
Настена мягко, без всплесков, опускала лопашны и осторожно протягивала
их в воде, подавая лодку вперед. Она двигалась, казалось ей, бесшумно, чутко
внимая каждому звуку - речному, чужому ли, потустороннему, - ко всему
настороженная, ко всему готовая. И когда на берегу что-то коротко и сухо
стукнуло, будто опустили дерево на дерево, она тотчас поймала этот стук и
замерла. И сразу же услышала тот внятный, скребущий шум, с каким сталкивают
с галечника лодку. Булькнула потревоженная вода, затем все стихло, но скоро
до Настены донеслись мерные, чуть чмокающие чесы одноручного весла.
Сомневаться не приходилось: кто-то плыл за ней. Кто-то скараулил,
подождал, пока она отгребла, и тронулся следом. Кто - Михеич или чужой?
Неподалеку под одним яром стояли еще две лодки - Иннокентия Ивановича и
Агафьи Сомовой, можно было взять любую, та и другая не замыкались. Настена
не шевелилась; шитик ее развернуло и понесло, лопашны растопыренно бороздили
по воде. Нечего было и думать, чтобы двигаться дальше: если слышит она,
услышат и ее. Сплавала, предупредила! Надо возвращаться. Добро бы Михеич -
не так страшно, а вдруг не он? Кто б это ни был, воду ему она уже показала.
Та лодка, потеряв Настену, тоже примолкла, потом опять тихонько
заработало кормовое весло. Настена догадалась, подлаживаясь под его звуки,
грести к берегу. До него было неблизко, но ниже далеко в Ангару выдавалась
релка, там на камнях билась вода. Дотянуть бы до релки - и греби без боязни,
только не стучи. Аккуратные, едва различимые всплески весла поравнялись с
Настеной и прошли мимо; снова там затаились, ожидая, чтобы Настена выдала
себя, и снова, не дождавшись, тронулись дальше.
Настене показалось, что светлеет; в воздухе появились мутные ржавые
разводины. Перед утром настужалось, натягивался ветерок, определяясь в
низовку, за бортом зарябила мырь. По-прежнему таясь, Настена добралась
наконец до релки и шестом подтолкалась к берегу. Сейчас бы не сторожиться,
а, наоборот, застучать, загреметь, чтобы знал он, тот, кто гоняется за ней,
что она и не собиралась переплывать Ангару, а всего-навсего с бессонья
вздумала прокатиться под своим берегом, развеять грусть-тоску. Устала она,
от всего устала. Измоталась. Скорей бы конец: любой конец лучше такой жизни.
Хотелось спать, но она понимала, что от неудачи, от того, что попасть в
Андреевское не удалось, она не заснет. Только навредила: выдала Ангару.
Она пристала к берегу и неизвестно зачем вскарабкалась на яр. И правда,
светлело: в темном небе со стороны горы мерцали прогляди. Ночь подвинулась;
похоже, шевельнулась и погода может, к белому дню все-таки стянет с неба эту
угрюмую железную навесь. Тяжелая, недобрая ночь - в такую ночь маются и с
чистой душой, а у нее, у Настены, истерзанная, беспутная душа надорвалась и
только ноет, ноет, жалуясь и плача без капли надежды.
Настена вдруг оступилась и вскрикнула, ухватившись рукой за
покосившийся деревянный крест. Господи, куда попала?! Куда попала?! К
утопленникам! От ужаса ее продрал мороз, ноги обмякли и не слушались.
Ползком Настена выбралась из обвалившейся могилы и покатилась вниз, к лодке.
Господи, пожалей! Что же это такое?! К чему это, зачем? Неужто мало ей еще
своих страхов? Не раздумывая, что ее могут услышать, она схватилась за шест
и изо всей мочи погнала шитик вверх, прочь от поганого, жуткого места.
Кладбище это развел за лето Мишка-батрак, еще в начале войны прибившийся к
Атамановке из детдома мальчишка, вымахавший с тех пор почти во взрослого
парня.
Нынче, как никогда, много несло утопленников. Отчего? Война кончилась,
надежды стало больше - или жизнь сделала слишком крутой крен, и не все
удержались на повороте, слабые попадали в Ангару? Кто знает... Мишка-батрак,
которому дали прозвище за то, что пробавлялся он по-первости в работниках,
не брезговал вылавливать их и хоронить, получая от сельсовета за каждую
могилу по десять рублей. Заработок этот ему понравился, целыми днями
Мишка-батрак пропадал на реке, высматривая цепкими ястребиными глазами
добычу, и зарыл на нижней поскотине уже четверых - зарыл как попало, без
усердия, лишь бы колхоз заверил справку, что зарыт, по которой сельсовет
выплачивал деньги.
И всю дорогу, пока Настена заталкивалась, ее трясло. Ведь помнила же,
помнила, днем за версту обходила, боялась взглянуть в ту сторону, а ночью
полезла. Прямо в могилу завалилась - что ж это такое?! И, ахая, содрогаясь
от страха и омерзения, уже боялась за себя: заляпалась. И мыла, мыла потом
руки, которыми хваталась за глинистую, липкую могильную землю, и все
казалось ей, что пахнут они чем-то похожим на дрожжи.
Но она не забыла проверить: тот, кто плыл за ней, взял лодку Агафьи
Сомовой.
22
Утром Настена не вышла на работу. Не вышла и Надька - ничего плохого в
этом не было: завтра выезжали на покос, а последний день, кому надо, как
обычно отдавался на сборы. Наконец-то Настена дождалась сенокоса, на который
возлагала нынче какие-то особенные спасительные помыслы, хотя и близко не
ведала, чем он ей сможет помочь. Но ведь сенокос же... Всегда в эту пору
чувствовала она себя просветленно и празднично, податливо к любому покосному
делу. Любила еще до солнца выйти по росе, встать у края деляны, опустив
литовку к земле, и первым пробным взмахом пронести ее сквозь траву, а затем
махать и махать, всем телом ощущая сочную взвынь ссекаемой зелени. Любила
стоялый, стонущий хруст послеобеденной косьбы, когда еще не сошла жара и
лениво, упористо расходятся после отдыха руки, но расходятся, набирают пылу,
увлекаются и забывают, что делают они работу, а не творят забаву; веселой,
зудливой страстью загорается душа - и вот уже идешь, не помня себя, с
игривым подстегом смахивая траву, и кажется, будто вонзаешься, ввинчиваешься
взмах за взмахом во что-то забытое, утаенно-родное. Любила даже гребь по
мертвой жаре, когда сухо и ломко шебуршит собираемое сено и густым, едким
дурманом пахнет урожайное разнотравье; любила спорое, с оглядкой на небо и
вечер, пока не отошло сено, копненье; любила тесную суету у зародов - любила
все от начала и до конца, от первого и до последнего дня.
Но то была другая Настена. То была другая Настена, но эта еще
нетерпеливей той, с непонятным порывистым чаянием и слепой верой ждала
сенокоса, будто от него решалась вся ее судьба. И верно, мерещилось ей: в
сенокосные дни все и выяснится - где ей быть, с кем жить, на кого злобиться,
на кого молиться. И так хотелось выйти опять до солнца одной-одинешеньке,
встать на меже по пояс в заросшей дурнине и взмахнуть литовкой - и упрямо,
задиристо махать, не опинаясь, до тех пор, пока не выстелется дорожка к
другому краю гона. И тогда оглянуться и вздохнуть свободно. Не зря говорят:
работа робит человека, но она же, работа, до гроба кормит его и хранит.
Главное, что хранит.
Но и это было вчера, а сегодня, после ночи, когда Настене не дали
увидаться с Андреем, она совсем потерялась; усталость перешла в желанное,
мстительное отчаяние. Ничего ей больше не хотелось, ни на что не надеялось,
в душе засела пустая, противная тяжесть. То, что вчера еще представлялось
возможным, просветным, сегодня опустилось стеной. За ночь она не сомкнула
глаз, голова болела - и не болела уже, а истягивалась непрерывной мукой;
что-то давило и занывало внутри - там, где ребенок, и она не знала, должно
так быть или она успела покалечить ребенка. "Ишь что вознамерилась, - угрюмо
кляла она себя и теряла мысль. - Так тебе и надо".
Делать она ничего не делала, ни за что не бралась, мыкалась и мыкалась
с опущенными руками из угла в угол, из избы на улицу и обратно, будто что-то
искала, чего-то ждала - и не находила, не могла дождаться. Ловила Лидку,
обнимала, ласкала ее и надоела той. Лидка стала прятаться от нее.
- Тронулась ты, че ли? - прикрикнула на нее Надька. - Где ночью
блудила-то?
Настена не удивилась и не испугалась: и верно, блудила - почему не
спросить?
- К мужику своему хотела пробраться, да раздумала, - ответила она.
Когда говоришь правду, легче не верят. А ей легче говорить ее. Надоело
обманывать. Все надоело.
- Тронулась, - решила Надька. - Ну и черт с тобой, если ты человечьих
слов не понимаешь. Рожай ты скорей и не изводи себя. Ребенка же родишь - не
щененка.
Спасибо Надьке, хоть она не гонит. А больше Настене и держаться некого.
Только что ей жаловаться на людей? Сама от них ушла. Той же Надьке, которая
к ней с открытой душой, она врет, будто клятому врагу. Надька простоватая,
верит, но когда-нибудь и она увидит, что ее водят за нос, и не поблагодарит.
Заплуталась, некуда идти.
Перед обедом, пробравшись заулком, пожаловал Михеич и вызвал опять
Настену в ограду. Он торопился и заговорил сразу, глядя в упор на Настену
без капли тепла и жалости и точно отрубая слова:
- Слушай, дева. Если он здесь, пускай скорей уходит или ишо че, покуль
не словили. Мужики, кажись, чего-то задумали. Туту них Иннокентий Иванович
комиссарит. Нестор седни в Карду поехал. Неспроста это...
Настена молчала. Повернувшись уже уходить, Михеич добавил все тем же
сухим, каленым голосом:
- Проклял бы я тебя, дева, что не дала мне с им свидеться, да на твою
голову и так достанет хулы. А грех этот на тебе, никуды тебе от его не
деться. - И выбилась все-таки горькая горечь, признал Михеич: - И он тоже
гусь: с отцом испугался поговорить. А-а, ну вас...
И, махнув рукой, он полез обратно через заплот, смешно, уродливо
задирая хромую ногу.
А Настена замерла и, долго еще оставалась без движения посреди ограды,
пытаясь достать, сработать какое-то важное и нужное решение и не дотягиваясь
до него, раз за разом прокручиваясь невнятной мыслью впустую. Все -
выгорело, а пепел не молотят. Да и что теперь придумаешь? Поздно.
Она уже ничему не верила - ни тому, что был Михеич, ни тому, что ночью
кто-то выслеживал ее на Ангаре. Ей чудилось, что она выдумала все это с
больной головы и забыла, что выдумала. Она любила раньше от скуки
представлять, будто с ней случаются всякие забавные истории, и заигрывалась
порой до того, что с трудом отличала правду от неправды. Так, наверное, и
тут. Голова действительно разламывалась. Настена готова была содрать с себя
кожу. Она старалась поменьше думать и шевелиться - не о чем ей думать,
некуда шевелиться. Хватит.
Вечером Надька принесла новое известие: приехал Бурдак, милиционер.
Настена молча усомнилась: может, приехал, а может, и нет. Точно никто не
знает. Верь им, они наговорят. А хоть и приехал - что страшного? Мало ли
зачем понадобилось ему в Атамановку? Рыбки, к примеру, половить или
подогнать своей властью тех, кто не вносит налогопоставки. Атамановка - его
участок, он тут волен околачиваться каждый день. Приехал и приехал - что
такого?
Она легла рано и тут же, несмотря на возню Надькиных ребятишек, уснула
легким и скорбным сном. Точно в загаданное мгновение будто кто подтолкнул ее
- она очнулась. Чувствовала она себя отдохнувшей и бодрой, в голове
установился покой. Настена не знала, сколько прошло ночи - ходики на
заборке, обвиснув гирькой, молчали, - но почему-то верила, что не опоздала,
что ее не успели опередить. Оделась не таясь и так же не таясь вышла, плотно
притворив за собой дверь. Когда не скрываешься, не прячешься, получается
удачней, а удача на этот раз была ей необходима позарез.
Только сейчас Настена заметила, что за день худо-бедно прояснило и
теперь на небе мигали, пробиваясь, звездочки. Ночь была тихая, потемистая,
но в ровном бедном свете виделось все же достаточно хорошо, а на Ангаре, в
длинном просторном коридоре, и того лучше. Настена сняла с берега лодку,
оттолкнула и сразу взялась за лопашны. Надо успеть, надо предупредить
мужика. Надо попрощаться. Навсегда, до других ли времен - неизвестно:
Стыдно... почему так истошно стыдно и перед Андреем, и перед людьми, и
перед собой? Где набрала она вины для такого стыда?
До чего легко, способно жить в счастливые дни и до чего горько, окаянно
в дни несчастные! Почему не дано человеку запасать впрок одно, чтобы
смягчать затем тяжесть другого? Почему между тем и другим всегда пропасть?
Где ты был, человек, какими игрушками ты играл, когда назначали тебе судьбу?
Зачем ты с ней согласился? Зачем ты, не задумавшись, дал отсекать себе
крылья именно тогда, когда они больше всего необходимы, когда требуется не
ползком, а летом убегать от беды?
Настена гребла и с покорным, смирившимся чувством соглашалась с тем,
что происходило: так, видно, надо, это она и заслужила... Доверь непутевому
человеку после одной его жизни вторую, все равно не научится жить. До чего
тихо, спокойно в небе. А вчерашней ночью было жутко; боязно, когда глаза
совсем ничего не различают в темноте, мерещится, что вот-вот что-то
случится. Правду ли говорят, что звезды со своей вышины видят под собой
задолго вперед? Где они ее, Настену, разглядели за этой ночью, что они чуют?
Слабенькие сегодня звездочки - куда им задолго?
Она гребла, смутившись непривычными и непосильными, праздными мыслями,
удивляясь, что душа тщится отвечать им.
На душе от чего-то было тоже празднично и грустно, как от протяжной
старинной песни, когда слушаешь и теряешься, чьи это голоса - тех, кто живет
сейчас, или кто жил сто, двести лет назад. Смолкает хор, вступает второй...
И подтягивает третий...
Нет, сладко жить; страшно жить; стыдно жить.
И вдруг посреди этих мыслей ее застигли другие, совсем не песенные
голоса. Она удивленно обернулась и увидела на берегу фигуры людей.
- Вон она, вон! - кричал Нестор. По воде хорошо слышно было и что
говорили и кто говорил. Нестор матюкнулся ляпким, хлестким, словом, и
Настена догадалась, что слово это послано ей. - Помела, поперед хотела
проскочить. Не выйдет, голуба, не выйдет. Догоним.
- Вторую лодку сталкивай, - это уже голос Иннокентия Ивановича. -
Скорей - чего телишься!
- Доста-а-нем!
С испугу Настена кинулась было грести во весь дух, но тут же опустила
весла. Куда? Зачем? Она и без того отплыла достаточно, дальше грести ни к
чему.
Устала она. Знал бы кто, как она устала и как хочется отдохнуть! Не
бояться, не стыдиться, не ждать со страхом завтрашнего дня, на веки вечные
сделаться вольной, не помня ни себя, ни других, не помня ни капли из того,
что пришлось испытать. Вот оно наконец, желанное, заработанное мучениями
счастье, - почему она не верила в него раньше? Чего она искала, чего
добивалась? Напрасно, все напрасно.
Стыдно... всякий ли понимает, как стыдно жить, когда другой на твоем
месте сумел бы прожить лучше? Как можно смотреть после этого людям в
глаза?.. Но и стыд исчезнет, и стыд забудется, освободит ее...
Она встала в рост и посмотрела в сторону Андреевского. Но оно,
Андреевское, задалено было темью...
Лодки приближались. Сейчас, сейчас уже будет поздно.
Она шагнула в корму и заглянула в воду. Далеко-далеко изнутри шло
мерцание, как из жуткой красивой сказки, - в нем струилось и трепетало небо.
Сколько людей решилось пойти туда и скольким еще решаться! ч
Поперек Ангары проплыла широкая тень: двигалась ночь. В уши набирался
плеск - чистый, ласковый и подталкивающий, нем звенели десятки, сотни,
тысячи колокольчиков... И сзывали те колокольчики кого-то на праздник.
Казалось Настене, что ее морит сон. Опершись коленями в борт, она наклоняла
его все ниже и ниже, пристально, всем зрением, которое было отпущено ей на
многие годы вперед, вглядываясь в глубь, и увидела: у самого дна вспыхнула
спичка.
- Настена, не смей! Насте-е-о-на! - услышала еще она отчаянный крик
Максима Вологжина - последнее, что довелось ей услышать, и осторожно
перевалилась в воду.
Плеснула Ангара, закачался шитик, в слабом ночном свете потянулись на
стороны круги. Но рванулась Ангара сильней и смяла, закрыла их - и не
осталось на том месте даже выбоинки, о которую бы спотыкалось течение.
Только на четвертый день прибило Настену к берегу недалеко от Карды.
Сообщили в Атамановку, но Михеич лежал при смерти, и за Настеной отправили
Мишку-батрака. Он и доставил Настену обратно в лодке, а доставив,
по-хозяйски вознамерился похоронить ее на кладбище утопленников. Бабы не
дали. И предали Настену земле среди своих, только чуть с краешку, у
покосившейся изгороди.
После похорон собрались бабы у Надьки на немудреные поминки и
всплакнули: жалко было Настену.
