Книга вторая. 3

Девица презрительно и спокойно смотрела на Ивлева.

- Марию не лапайте! - опять повысил голос Ивлев. - Она вам не чета. Я вас отучу от нее.

- Посмотрим.

- Посмотрим! Я вас каленым железом выжгу из города. Вы же воруете, гады, я же знаю. Эти мордастые воруют, а вы сбываете. Скоро эта лавочка закроется.

- Сколько время сейчас? - холодно спросила девица.

- Не знаю. Утро, - Ивлев кивнул на окно.

- Мария с ними ушла?

Ивлев не ответил, взял свою водку, выпил. Напомнили о Марии, и у него опять заболела душа.

Девица поднялась, поправила волосы, нашла на кровати свою шляпку... Остановилась на пороге, перед тем как выйти.

- Насчет этой лавочки... это доказать надо, а то...

- Что?

- Ничего! Нечего зря на людей говорить.

- А я и не говорю на людей, я на паразитов говорю.

- Вот так. А то быстро заткнут рот.

- Иди отсюда, выползай, - негромко, сквозь зубы сказал Ивлев.

Девица вышла.

...Мария пришла на другой день, к вечеру.

Ивлев прибрал в комнатах, перемыл посуду, выветрил тяжелый запах... Сидел у окна, положив подбородок на кулаки, смотрел на улицу - ждал жену. Он ждал ее весь день. Утром сходил на стройку; отпросился у бригадира еще на день, пришел и сел ждать.

Мария вошла тихонько... Вечер был теплый, дверь на улицу открыта - Ивлев не слышал, как она вошла. Она кашлянула. Ивлев обернулся... С минуту, наверно, смотрели друг на друга.

- Ну? - спросил Ивлев.

- Что?

- Нагулялась? - он встал, подошел к жене, взял в руки ее голову, долго целовал в теплые, мягкие губы, в щеки, в глаза... Она стояла покорная, смотрела на мужа грустно, с любопытством.

- Где была-то?

- Там, - кивнула она. - Петя... ты никогда не разлюбишь меня? Мне почему-то страшно жить. Не страшно, а тяжело как-то.

- Ты устала просто. Это - психика, - авторитетно сказал Ивлев. - Надо отдохнуть.

- Как отдохнуть?

- Так, спокойно пожить, не дергаться.

- Спокойно - значит, скучно.

- Сядем потолкуем, - предложил Ивлев. - Ты есть хочешь?

- Нет, Петя, ты, наверно, хороший парень, тебе, наверно, нужна не такая жена...

- Перестань, что ты завела панихиду какую-то. Сядь, - Ивлев посадил жену на кровать, а сам стал ходить перед ней.

- Ты малость не так начала жить, - заговорил он уверенно. - Я тебя хорошо понимаю. Со мной бывают такие штуки: идешь где-нибудь - в лесу или в поле - и доходишь до такого места, где дорога твоя на две расходится. По какой идти? - неизвестно. А идти надо. И до того момент этот тяжелый - выбирать, по какой идти, - аж сердце заболит. И потом, когда уж идешь по одной, и то болит. Думаешь: "А правильно?".Так и в жизни, по-моему: надо точно дорогу знать...

- Ты знаешь?

- Я?... - Ивлев не ждал от нее такого вопроса. - Я... если честно, тоже не совсем знаю. Но я найду. И я знаю еще, что ты сейчас кинулась совсем не в ту сторону, не туда...

- Эх, Петя, Петя... легко рассуждать - туда, не туда. А куда надо?

- Не знаю! - крикнул Ивлев. - Найдем! Вместе искать будем. На четырех ногах можно крепче стоять на земле - это я знаю.

Мария прилегла на подушку, закрыла глаза. Ивлев минут пять ходил по комнате, молчал. Собирался с мыслями. Он понимал, что разговор этот серьезный и ответственный.

- Эти... товарищи твои... я их не виню, - заговорил он мягко. - Они, может быть, хорошие люди, но они сами запутались и тебя запутают. Я тебе сейчас докажу, что они запутались. Первое: они ничего не делают, гоняют лодыря. Так жить нельзя. Возьми, к примеру, первобытное общество - там же все работали! А кто не работал, тому разбивали голову дубиной.

- Мы же не в первобытном обществе, - нехотя возразила Мария.

- Тем более!

- Они учатся все почти... И проводят время, как хотят. Это не запрещается.

- Они воруют! - опять сорвался на крик Ивлев, но тут же взял себя в руки. - Они - паразиты самые настоящие, а паразиты никогда людьми не были. Паразит никогда еще ничего хорошего не придумал. "Они учатся!" А чему сами учить будут? Учителя!... Убивать надо таких на месте. У них гной в жилах!

- А у тебя?

- А у меня - кровь! - Ивлев весь напрягся, сжал кулаки... И заговорил так, как никогда в жизни не говорил: - Я люблю свою родину! Я не продаю ее по мелочи, как вы... Не размениваю! И народ мой - это могучий народ, а я - сын его!...

Мария, не открывая глаз, слабо усмехнулась.

- За что же тебя, сына, из партии исключили?

- За дело. Я не спрашиваю, за что тебя из института исключили.

- Слюнтяй ты, - неожиданно зло и резко сказала Мария, села, посмотрела на мужа. - Слова красивые говоришь, а... Эх, слюнтяй. Тебя бьют, а ты говоришь - за дело.

Этот отпор Марии был так неожидан, что Ивлев сперва растерялся, смотрел на жену тоже зло и удивленно.

- Тебе только на четырех ногах и ходить, мужчина... - она встала с кровати, мельком оглядела комнату. - Я ухожу. Совсем. Люди эти, о которых ты говоришь, - слякоть. Но и ты не лучше. Тебя загнали в угол, тебя бьют, а ты только скулишь. В разнорабочие подался... нашел место в жизни! Эх, сын народа... Молчи уж.

Точно гвозди вколачивали в голову Ивлева.

"Сейчас изобью", - думал он и не двигался с места, слушал оскорбительные слова.

- Прощай, сын народа. И не гоняйся за мной - бесполезно. Ивлев подскочил к двери, толкнул Марию на кровать.

- Сядь.

Она встала и пошла грудью на мужа.

- Уйди. Прочь!

Ивлев опять сильно толкнул ее в плечо. Она упала на кровать, поднялась и опять пошла... Негромко трижды сказала:

- Уйди. Уйди. Уйди.

"Все", - понял Ивлев. Прошел в передний угол, сел на лавку.

Мария вышла.

"Все. Отняли все-таки".

Захотелось заплакать, как тогда под плетнем - обильно и сладко. Не плакалось. Было больно. Точно кто грубой рукой схватил за кишки, за мякоть, и потянул... Очень больно было.

Мария не пришла на второй день. Не пришла и на третий и на четвертый. Ивлев ждал ее вечерами, а она не шла.

"Увели все-таки, уманили. Не сумел ничего доказать...", - мучился он, сидя у окна и глядя на улицу.

На пятый день пришла с чемоданом та самая девица, с которой Ивлев так любезно беседовал после того, как разогнал гостей со своей свадьбы.

- Здравствуйте, - вежливо сказала она.

- Здравствуй, - Ивлев приготовился услышать что-нибудь о жене.

- Мария попросила меня взять тут кое-что из ее вещей.

- Пусть сама придет.

- Она не придет.

- Тогда ничего не получите.

Девица уставилась на Ивлева уничтожающим взглядом.

- Как не стыдно?...

- Нет, это вам как не стыдно!... - взвился было Ивлев, но тут же осадил себя - не этой же кукле открывать свое отчаянное положение. - Забирай, что надо, и уходи.

- Я только попрошу на минуту выйти.

- Зачем?

- Ну, нужно... Я буду женские вещи брать...

- Ну и бери, что ты пионерку из себя строишь. Юбки, что ли? Бюстгальтеры? Забирай на здоровье, не стесняйся - я все это видел.

- Все равно я прошу выйти, - уперлась на своем девица.

Ивлева кольнула догадка: "А юбки ли ей нужны-то? Может, не юбки?".

- Бери при мне.

- Нет.

- Тогда - будь здорова.

- Как только не совестно!

- Ты только насчет совести не распространяйся здесь, а то я хохотать начну.

- Выйди на десять минут. Неужели трудно?

- Трудно.

Девица постояла еще немного, хотела еще подействовать на Ивлева уничтожающим взглядом, но на того уже ничего не действовало. Догадка выросла в уверенность: "Не за юбками ты пришла, милая, а за чем-то другим".

- Не выйдешь?

- Нет.

- Но я прошу... как мужчину...

- Я не мужчина. Я - гермафродит.

- Дурак! - девица повернулась и вышла, крепко хлопнув дверью.

Ивлев подождал немного и принялся искать то, за чем приходила девица. И сразу почти нашел: в диване, под сиденьем, лежали заготовки для туфель. Пар на двадцать. Ивлев долго перебирал в руках это богатство. Хром был самого высокого качества, коричневый, мастерской выделки.

"Сапожники... - ядовито думал он. - Я вам устрою". О Марии - что она причастна к воровским делам - он почему-то не думал. Не мог так думать.

Собрал весь материал в вещевой мешок, дождался, когда на улице стемнеет, и пошел с мешком в милицию.

- Мне начальник нужен, - сказал он дежурному офицеру.

- Зачем?

- Я только ему скажу. Лично.

- Говорите мне, какая разница, - офицер обиделся. - В чем дело?

- Я же сказал: я буду говорить только с начальником.

- Его нет сейчас.

- Тогда я завтра приду.

- Погодите... Дело-то срочное?

- Не срочное, но в общем... не это... не маленькое.

- Сейчас я его вызову. Посидите.

Начальник пришел скоро. Вошел с Ивлевым в кабинет, сел за стол, приготовился слушать.

"Тоже - работка у них, - невольно подумал Ивлев, вытряхивая на пол материал. - Телевизор, наверно, дома смотрел, а тут - хочешь, не хочешь - иди".

- Что это? - спросил начальник. Наклонился, взял одну заготовку помял в руках. - Хорош!

- Высший сорт.

Начальник вопросительно посмотрел на Ивлева.

- Ворованное. Дома у себя нашел, - сказал тот.

- Подробнее немножко.

Ивлев подробно все рассказал. Назвал фамилии, какие знал.

- А жена, ты думаешь, непричастна?

- Нет, уверен. Просто прятали у нее - она даже не знала.

- Мда-а... - начальник долго смотрел в окно. - Ну ладно. Спасибо.

Ивлев пожал большую крепкую ладонь начальника.

- Не за что.

- Не боишься?

- Чего?

- Ну... могут ведь прийти за этим... - начальник показал глазами на товар. - Такими кусками не бросаются.

- Ничего. Пусть приходят.

- Тебя вызывать будем... Может быть, свидетелем пойдешь.

- Я понимаю.

...Месяца через полтора тугой узелок подпольных делишек развязали. Собственно, не узелок, а большой запутанный узел.

Ивлева раза три вызывали к следователю. Один раз встретил там Шкурупия. Шкурупий нисколько не изменился, смотрел маленькими глазками спокойно, даже несколько насмешливо. Он обрадовался, увидев Ивлева.

- Вот! Пусть он подтвердит! - воскликнул он. - Помнишь, я тогда на вашей свадьбе ударил одного?... Кирилла...

- Ну, - Ивлев хорошо помнил и Кирилла, и то, как ударил его Шкурупий.

- Так он теперь несет на меня черт-те чего. Ты ж понимаешь!... Мстит, собака!

Ивлев посмотрел на следователя. Тот рылся в бумагах и, слушая Шкурупия, нехорошо улыбался.

- Часто вы видели у себя дома этого человека? - спросил он Ивлева.

- Раза четыре.

- Он ничего не приносил с собой? Или может, уносил?

- Этого не видел.

- Он действительно ударил Кирилла?

- Да.

- За что?

- Тот развозился... хотел на меня кинуться...

- А как вы объясняете такое заступничество?... Хорошим отношением к вам Шкурупия?

- Нет. Просто он боялся лишнего шума. Я для них человек новый - неизвестно, чем все могло кончиться.

Шкурупий бросил на Ивлева короткий пронзительный взгляд. Ивлев обозлился.

- По-моему, он у них самый главный, - сказал он, глядя на Шкурупия. - Хочешь на Кирилле отыграться?

Шкурупий горько усмехнулся, качнул головой, сказал негромко:

- На самом деле ни за что посадят. От народ!

- Уведите, - велел следователь милиционеру.

Шкурупия увели.

Следователь нахмурился, опять долго копался в бумагах.

- Мне надо с вами... вам сказать...

Ивлев похолодел от недоброго предчувствия.

- Что?

- Жена ваша тоже замешана.

- Да что вы!

- Да.

- И сидит сейчас?

- Нет, они пока не сидят. Сидят вот такие, вроде Шкурупия.

- Как же так, а? - Ивлев расстегнул ворот рубахи. - Как же так?

- Пугаться не надо, - успокоил следователь. - Преступление-то не очень уж такое... - он помахал рукой в воздухе. - Перепродажа. Думаю, что их даже не посадят. По крайней мере не всех посадят.

Ивлев налил из графина воды, напился. Глубоко вздохнул.

- Черт возьми!... Она тоже перепродавала?

- Хранила ворованное.

- Но она же не знала!

- Знала.

- Черт возьми!...

- Зайдите к начальнику, он просил.

Ивлев прошел в кабинет подполковника - начальника милиции (прокуратура и милиция размещались в одном здании).

- Узнал? - спросил начальник, увидев взволнованного Ивлева. - Садись.

Ивлев сел.

- Сроду не думал этого.

- Если б думал, не сообщил бы нам?

Ивлев подумал и сказал честно:

- Нет.

Начальник понимающе кивнул головой.

- Ты сам откуда?

- С Алтая. За хранение ворованного что бывает?

- Тюрьма бывает.

- Значит, ее посадят?

- Думаю, что - да.

- И сколько дадут?

Начальник пожал плечами.

- Да немного, наверно. Для первого раза.

"Все. В тюрьме она совсем свихнется", - подумал Ивлев.

- А ничего нельзя сделать?

Начальник прикурил от зажигалки.

- А что можно сделать, ты подумай? Ничего, конечно.

- Черт возьми совсем! - Ивлев тоже достал папиросы.

- Ты служил? - спросил начальник, доставая из ящика стола бумаги.

"Прямо бюрократы какие-то", - подумал Ивлев, вспомнив, что и следователь все время рылся в бумагах.

- Служил.

- Старший лейтенант, командир подразделения особого назначения? Так?

Ивлев посмотрел на начальника; тот изучал бумаги.

- Расскажи о себе подробно.

- Зачем?

- Нужно. Занятий в армии можно не касаться.

Ивлев понял, что бумаги в руках начальника - это сведения о нем. Стал рассказывать. Все, как было. Начальник слушал и осторожно шуршал бумажками - перебирал их. Когда Ивлев кончил, он поднял голову.

- Все? А как служил?

- Ничего...

- Благодарности были?... Ты говори все, не скромничай.

- Были. Две от командующего округом, одна от министра... А в чем дело?

- Тетка про отца что-нибудь рассказывала? Кроме того, что их посадили...

- Нет. Мало... Говорила, что они были хорошие люди. - "В чем дело?", - соображал Ивлев.

Начальник протянул ему две бумажки.

- Читай.

Ивлев внимательно читал.

- Так... - Ивлев аккуратно положил бумажки на стол. - Кхэ... где-то папиросы... - захлопал по карманам.

- На, - начальник протянул ему "Беломорканал".

- Спасибо, - Ивлев размял папироску, от протянутой зажигалки отказался - руки тряслись, он не хотел, чтобы это заметили. Нагнулся, прикурил от спички.

- Документы я скопирую и отдам тебе.

- Спасибо.

- А дело вот какое, Ивлев: ты не хотел бы поработать в нашей системе? Никогда не думал?

- Как это?... Милиционером, что ли?

- В милиции.

- Не думал сроду.

- У нас сейчас есть возможность послать двух человек на двухгодичные курсы оперативных работников. Подумай, через недельку зайди. У тебя знакомые есть в городе?

- Нет, никого нету.

- Хочешь, пойдем ко мне?

- Нет, я домой пойду. Пойду отдохну маленько.

- Ну, ладно. Заходи через недельку, - подполковник встал, пожал руку Ивлеву.

Ивлев вышел из милиции... Остановился на улице, долго соображал: что сейчас делать, с чего начинать. Слишком много сразу свалилось всего. В голове путаница, на душе мглистая, сырая тяжесть-боль. Пошел домой. Шел, как ночью: боялся, что оступится и будет долго падать в черную, гулкую яму.

Дома, на двери, нашел записку:

"Не радуйся сильно, ты свое получишь, скрываться бесполезно - смерть будит тижелая".

"Тоже в смерть балуются, - как-то равнодушно подумал Ивлев. - Всякая гнида грозится стать вошью".

В комнате холодно, неуютно, жильем не пахнет. Ивлев включил свет, не раздеваясь, лег на кровать лицом вниз. Подумал, что надо бы запереться, но лень было вставать, и страха не было.

"Пусть приходят. Пусть казнят".

Захотел представить человека, автора записки, - всплыло лицо, похожее на лицо Шкурупия.

"Надо же так безответственно брякнуть: смерть будет тяжелая. Посадить тебя, сволочь, голой задницей в навоз и забивать осиновым колом слова твои обратно в глотку. Чтобы ты наелся ими досыта, на всю жизнь".

Опять потянулась бесконечная ночь. Часа в два Ивлев встал, нашел письма к Марии с родины, списал адрес и составил телеграмму ее отцу. Он знал только, что тот работает секретарем райкома партии на Алтае.

"Срочно вылетайте помочь Марии". Адрес и подпись. И стал ждать утро. Ходил по комнате, думал о чем угодно, только не о делах сегодняшнего дня. Вспомнил почему-то, как он пацаном возил копны, и его один раз понесла лошадь. То ли укусил ее кто, то ли испугалась чего - вырвала из его слабых ручонок повод и понесла. За ним на другой лошади летел мужик-стогоправ, не мог догнать, кричал: "Держись за гриву! Крепче держись!... Отпустишься - запорю потом!". Зыкнуться бы тогда головой об землю - ни забот бы сейчас, ни трудностей не знал.

За окном стало светлеть. Ивлев прилег на кровать и забылся в зыбком полусне.

Через два дня прилетел Родионов.

Ивлев шел с работы и увидел на крыльце своего дома пожилого мужчину. Он догадался, кто это.

- Здравствуйте. Ивлев.

- Здравствуй. Я - отец Марии.

- Я догадался. Сейчас войдем, я расскажу все, - Ивлев отомкнул замок, впустил Родионова в дом.

- Ну? - глаза Родионова покраснели от бессонницы. - Слушаю.

- Мария спуталась здесь с плохими людьми... В общем, ей грозит тюрьма.

- Что они делали?

- Воровали. А кто помоложе, продавали. Ворованное хранилось у Марии.

Левый уголок рта у Родионова нервно дергался книзу. Он закурил, крепко прикусил папироску зубами.

- Ты - муж, насколько я понимаю?

- Да.

- Как же ты позволил?...

- Я не знал ничего. Она еще до меня была знакома с ними.

- Сейчас она где? Сидит?

- Нет, не сидит. Но я не знаю, где. Она ушла из дома. Можно в милиции узнать, где она сейчас.

- Пойдем в милицию.

Почти всю дорогу молчали. У самой милиции Ивлев тронул Родионова за рукав, остановил. Сказал, глядя прямо в глаза ему:

- Как-нибудь отведите ее от тюрьмы. Она пропадет там.

Родионов смотрел на зятя угрюмо и внимательно.

- Как вы жили?

- Плохо жили. Любви у нее никакой не было... Почему пошла за меня, не знаю.

- Телеграмму-то раньше надо было дать.

- Я сам не знал, что так обернется...

- Пошли.

К начальнику Родионов вошел один. Ивлев сел на диван и стал ждать.

Ждать пришлось около часа. Наконец Родионов вышел... Увидел Ивлева, подошел, сел рядом.

- Ну?

- Плохо, - тихо сказал Родионов. - Не знаю... - Помолчал, повторил: - Не знаю.

- Я тоже зайду к нему, - Ивлев поднялся.

Родионов, продолжая сидеть, - Ивлев видел, как он раза два незаметно, под пиджаком, погладил левую сторону груди, - сказал:

- Я схожу к ней, а ночевать приду к тебе.

- Хорошо. Найдете?

- Найду.

Ивлев вошел к начальнику.

- Здравствуйте.

- Здравствуй. Садись. Отца ты вызвал?

- Я.

- Поздновато. Дело-то уже там гуляет, - подполковник показал глазами на потолок - на втором этаже была прокуратура. - Я лично ничего не могу сделать. Жалко, конечно, отца.

- Неужели ничего нельзя сделать?

Начальник не сразу ответил.

- Не знаю. Может, и можно что-нибудь... Там, - он кивнул в сторону окна, в направлении к центру города. - Там - люди большие. Подумал насчет нашего предложения?

- Думаю.

- Давай, давай, думай. На, кстати, эти документы. Мой тебе совет: иди к нам. Что вы боитесь милиции, как пугала?

- Я не боюсь. Но подумать-то надо.

- Вот и думай. Проучишься два года, начнешь работать, а там можно подавать заявление о восстановлении в партии.

- Подумаю. Один вопрос можно?

- Можно.

- Почему вы именно меня хотите послать? Что, желающих что ли, нету?

- Желающих больше, чем надо. Это, знаешь... потом поймешь. Жду тебя через три дня.

Ивлев взял документы и вышел из кабинета.

"А ведь пойду, наверно, в милицию-то", - подумал он.

Родионов пришел поздно. Мрачный.

- Вот какие, брат, дела. Дай умыться.

Ивлев налил воды в рукомойник, подал мыло, полотенце. Очень хотелось спросить о Марии - что она, как? И не хватало решимости. Родионов точно подслушал его мысли.

- Что же о жене-то не спросишь?

- Как она?...

- Плохо наше дело: и твое и мое.

"Уеду к чертовой матери отсюда, - решил Ивлев. - Поеду на эти курсы".

- Я примерно так и думал.

- А?

- Я знаю, что плохо. Мое - особенно. А ваше... Мне начальник намекнул, что можно похлопотать... там.

- Не знаю. Буду стараться, конечно.

- Есть хотите?

- Нет, - Родионов вытерся, повесил полотенце, сел к столу, сгорбатился. Опять погладил под пиджаком левую сторону груди.

Молчали. Все было ясно.

На улице шел поздний осенний дождик. Уныло хлюпало под окнами, в стекла мягко и дробно стучало.

- Ты сам здешний?

- Нет, тоже с Алтая.

- Откуда?

Ивлев назвал деревню.

- А как сюда попал?

- Служил в этих местах... остался.

- А родители там живут?

"Ничего домой не написала обо мне, - подумал Ивлев. - Она и жить-то со мной не собиралась".

- Родители мои... Вот, вручили сегодня... - Ивлев достал из кармана справки и подал Родионову. Тот внимательно их прочитал, недоуменно уставился на Ивлева. Тот сперва не понял, в чем дело.

- Что?

- Твоя фамилия Ивлев?

- Ивлев, да.

- А тут - Докучаевы.

Ивлев рассказал свою постылую историю. Родионов слушал, глядя в стол. Из-за кустистых бровей не видно было глаз его, и непонятно было, как он относится ко всему этому. Впрочем, Ивлев и не хотел знать, как он относится. Ему было все равно. Рассказал, забрал бумажки, положил в карман.

- Давай спать, - решительно сказал Родионов.

- Давайте.

Родионов лег на кровать. Ивлев на диван. Закурили, выключили свет. Молчали. Плавали в темноте два папиросных огонька, то вспыхивая, то совсем почти угасая. Сыпал в окна дождь, тоскливо барабанил по крыше.

- Предлагают ехать учиться на оперативного работника, - сказал Ивлев. - На два года. Как думаете - стоит?

Огонек родионовской папироски ярко вспыхнул, выхватил из тьмы его лицо, часть подушки...

- По-моему, стоит. И надо восстановиться в партии.

- Я тоже так думаю.

Замолчали. Папироски погасили. Непонятно - спали или нет. В комнате было тихо.

Через три дня Ивлев уехал на курсы в областной центр, Родионов остался вызволять дочь из мусорной ямы, куда завлекла ее развеселая жизнь.

Простились утром, дома. Ивлев собрал барахлишко в чемодан, сел на него, посмотрел на Родионова. Тот усмехнулся.

- Готов?

- Долго нищему собраться - только подпоясаться.

- Закурим на дорожку.

Закурил. Встали.

- Счастливо тебе. Напиши, как устроишься. Адрес есть?

- Есть. - Ивлев достал записную книжку, заглянул в нее. - Есть.

- Напиши.

- Обязательно. Вы мне тоже напишите, как тут все...

- Напишу.

Пожали руки... Ивлев подхватил чемодан и вышел, не оглядываясь. И потом, когда шел по улице, ни разу не оглянулся на дом, где убили его первую большую любовь... Растоптали в вонючем углу, испинали тяжелыми сапогами, замучили.

В воскресенье за завтраком Ефим Любавин повел перед сыном и племянником такую речь:

- Строится народишко шибко. Прямо как блины пекут - дом за домом. Не успеешь оглянуться - уж дом стоит.

- В гору пошел мужик, - поддакнул Пашка. - Набирает сил.

- Как вы насчет своей дальнейшей жизни соображаете? - прямо спросил Ефим.

- Тоже надо в гору, - легкомысленно сказал Пашка. Иван не понял, куда клонит дядя.

- Строиться надо, - выложил Ефим, неодобрительно глядя на сына. - Когда-никогда, а семьи-то будут. Где жить? Тут Андрей будет.

Пашка почесал мизинцем переносье, скосоротился - сделал вид, что глубоко задумался; Иван на самом деле задумался.

- Мой вам совет такой, - продолжал Ефим, - берите ссуду - каждый по десять тыщ и зачинайте строиться. Место вам Николай отведет хорошее - какое сами выберете. Строиться лучше вместе - легче. Рубите крестовый дом на два семейства и живите. Как?

- Пойдемте в горницу, потолкуем, - предложил Иван, мысль о строительстве собственного дома понравилась ему.

Перешли в горницу, закурили.

- Я уже все обдумал, - заговорил Ефим. - Сейчас первым делом надо брать ссуду. Потом езжайте вверх, в Чернь, наймите там человек пять плотников и срубите сруб. Иногда там уже готовые стоят - на продажу. Это станет тыщ семь-восемь, не больше. А за девять-то можно ха-ароший домину заворотить. Вот. Плотите там плот и сплавляйте сюда. Только это тоже надо быстрее делать, пока вода высокая держится. Крестовый дом - это как раз плот. Можно еще небольшой салик подцепить - на банешку, на пристройки разные. Вопчем, там поглядите. На месте.

- А если на машине вывезти сруб? Не лучше? - спросил Пашка.

- Дороже. Ты за одни машины ухнешь тыщи полторы, если не больше. А по реке его за два дня сплавляют.

- Надо знающего человека - по реке-то. А то накуряемся на порогах.

- Гринька сплавает с вами, я говорил с ним. Вот. А тут, приплывете, помощь отведем - навалимся все сразу и за неделю поставим. Тесу можно в совхозе купить. А можно так, взять пару машин, съездить ночью на Бию, наторкать выше кабин и привезти на совхозную пилораму - как будто сами приплавили. А за распиловку - ерунда, копейки берут. Поняли? К первым снегам дом будет уже под крышей стоять. А окосячить там, печку сбить, отштукатурить - это плевое дело.

- Ну, что? - Пашка посмотрел на Ивана.

- А ссуду-то дадут мне? - спросил тот.

- А чего?

- Я же не совхозник.

- Ерунда, - авторитетно сказал Ефим. - Поговорим с Родионовым, он сделает.

- Поедем прямо сейчас, а? - загорелся Пашка. - Посмотрим на месте - как, что... Доскочим до Онгудая...

- Зачем до Онгудая? - встрял Ефим. - Вы доезжайте до Симинского перевала, там уже можно рубить. Зачем далеко забираться.

- Сейчас схожу к Родионову, узнаю насчет завтра.

- Слушай!... - Пашке пришла в голову какая-то мысль. - Если он завтра никуда не поедет, попроси "Победу".

- Даст думаешь?

- А чего ему? Что она, его собственная, что ли?

- Ладно, - Иван пошел к секретарю.

Через двадцать минут он подъехал к дому на "Победе".

- Дал. У них завтра бюро. Ссуду тоже обещал помочь...

- Ну!...

Мигом собрались, захватили продуктов на случай ночевки, ружьишко и покатили.

Пашка сел на заднее сиденье, развалился, спел про восемнадцать лет, потом перелез к Ивану.

- Посижу хоть раз, как начальник.

- Как насчет дома-то думаешь? - спросил Иван.

- А что?... Давай строиться. Надо ведь.

- Надо. А хватит двадцати тыщ?

- Хватит, я думаю. Не хватит - у отца есть в загашнике, раскошелится. Знаешь, где поставим?

- Где?

- У реки. Я знаю одно местечко... над обрывом. Красотень! С одной стороны - река, острова, березник на том боку... Когда солнце садится, там как все равно пожар разгорается. А с другой стороны - гора. Банешку прямо на лбу, над обрывом поставим. Залезешь зимой на полок, глянешь в окошечко - все позастывало, а тут жарынь, спасу нет!...

- Хм, - Иван с удовольствием слушал.

- А летом, например: я приехал с работы, и ты приехал... Так? Взяли бутылочку, поставили ее в сенцы, а сами на реку с неводом - рядом! Добыли на пару сковородок, твоя или моя жена поджарит...

- Нету их, вот беда.

- Будут! - твердо сказал Пашка. - Нашел об чем горевать.

- Как у тебя с этой, с Майей-то?

- Та-а...

- Что?

- Та-а... Пока никак. Под нее учитель клин бьет. Я, конечно, не сдаюсь, но... Да будут жены!

- Конечно. Нет, дом действительно надо сделать, - сказал Иван серьезно. Его все больше и больше увлекала эта мысль.

- Сделаем, что мы, калеки, что ли.

- Над рекой поставим - это было бы...

- Значит, так: там вон двое голосуют, - перебил его Пашка, - я изображаю начальника, а ты шофер. Понял?

"Ну балаболка!", - изумился Иван.

- Ладно.

"Голосовали" старушка и девушка. Иван тормознул около них.

Девушка подбежала первой, обратилась к Ивану:

- До Маймы довезите, пожалуйста.

Иван молча кивнул в сторону Пашки. Пашка важно нахмурился, окинул девушку строгим взглядом... Девушка просительно смотрела на молодого "начальника".

- Можно, - разрешил Пашка.

- Бабушка!... Давай сюда! - крикнула девушка.

Приковыляла бабка.

- Бла-адать, от бла-адать-то, - говорила она, тоже влезая в "Победу".

Поехали.

- Зачем в Майму-то, бабка? - спросил Пашка. Обернулся назад и уставился на девушку.

- Вы меня спрашиваете? - спросила девушка.

- Я же ясно сказал: бабушка, - начальственным голосом, грубовато сказал Пашка.

- Я-то? Хлопотать, сынок, насчет пензии. Я работала там, а теперь еду добывать справки, - охотно объяснила бабушка.

- А вы? - спросил Пашка девушку.

- Я тоже в Майму.

- Тоже насчет пенсии?

- Что вы!...

Слушая краем уха Пашкину болтовню, Иван крепко задумался насчет дома. За всю жизнь у него не было не только своего дома, но даже угла, куда бы можно было прийти и делать, что хочется, и чтоб тебя никто не одергивал, не косился. Как подхватила его с семи лет суетливая казенная жизнь, как закрутила, так крутит до сей поры. Детдом, интернаты, казармы, блиндажи, окопы, рабочие общежития... Даже когда женился, и то жил, как в общежитии - пять человек в одной комнате. И как-то свыкся с этим - как будто так и надо. И вдруг, оказывается, можно построить свой дом над рекой, можно прийти вечером, лечь, закрыть глаза - отдохнуть. Надо, видно, и отдохнуть иногда - за тридцать перевалило. Сколько можно. Вместе с домом, вернее, в доме он видел и Марию... Его не смутила первая неудача, только озлобила и подхлестнула.

"Рано я начал действовать, рано. Надо было не с этого начинать".

С того самого вечера, когда Мария так великолепно отшила его, Иван видел ее два раза. Один раз дома, когда приходил узнавать у Родионова, куда и когда ехать. Дело было вечером, Родионовы уже ужинали. Хозяин пригласил его к столу, Иван отказался. Узнал, когда ехать и ушел. На Марию ни разу не глянул, но чувствовал, что она смотрела на него. Второй раз, когда возил Клавдию Николаевну и Марию в город. Женщины сидели сзади и негромко разговаривали о том, что необходимо купить в городе в первую очередь. Иван краем глаза видел в зеркальце Марию и всю дорогу наблюдал за ней. Нарочно ехал не так быстро - чтобы продлить удовольствие. Потом ждал их у магазинов, без конца курил и думал: "А ведь влюбился!... Эх, черт тебя задери".

В Майме ссадили девушку со старушкой. Зашли в чайную, выпили по кружке пива, поехали дальше.

- Тут я не бывал, - сказал Иван.

- Давай я порулю, а ты посмотри. Тут здорово!

Поменялись местами.

- Только не гони, - попросил Иван.

Красота кругом была удивительная. Горы подступали к самому тракту, часто серые отвесные стены поднимались прямо от кювета, слева. А внизу, далеко, ослепительно сверкала чешуей Катунь. То поднимались, петляя, то ехали вниз... То видно было далеко вокруг, и тогда у Ивана захватывало дух от невиданного простора, от силы земной. Всюду, куда хватал глаз, горы, горы... Серо-зеленые, с каменными боками, обшарпанными временем, громоздились они одна на другую, горбатились, щетинились редким сосняком. А внизу было прохладно и немножко тоскливо, и хотелось, чтобы тракт снова полез вверх.

К обеду доехали до Симинского перевала.

- Ну, вот, - сказал Пашка, - Симинский начинается. Давай осмотримся. Тут есть один зверосовхоз, туда, что ли, свернем?

- Давай свернем.

Приехали в совхоз, остановились у крайней избы. Разговорились с хозяином.

- Это вам надо в Чуяр, деревня такая на Катуни, - сказал хозяин, белоголовый старик с медной серьгой в ухе. - Езжайте по той же дороге, потом она, дорога-то, на две разойдется: одна по правую руку пойдет, другая по левую. Вот, которая по левую, вы по ней и езжайте. И прямо до Чуяра. Там и рубят дома.

- Спасибо, отец.

Старик вышел проводить их за ворота. Посмотрел на "Победу"...

- Большой дом-то надо?

- Крестовый.

- Там у меня зять живет. Расторгуев Ванька... Как заедете в Чуяр, так четвертый дом по левую руку. Поговорите с ним, может, он согласится. Он лес готовил нынче, хотел тоже рубить да вниз плавить, а сам занемог чего-то. Он лесником работает.

- Расторгуев?

- Расторгуев, Расторгуев. Ванька Расторгуев, спросите, вам любой покажет. Он готовил лес-то, я знаю.

- Ну, спасибо.

- Ага. А найдете, скажите, что просил, мол, отец-от, я, значит, чтоб он не продавал всех поросят. У него скоро пороситься будет, так пусть мне двух оставит.

- Ладно.

До Чуяра доехали часа за полтора. Небольшая деревня на самом берегу реки. На плетнях сушатся невода, сети, переметы. Кругом тайга, глухомань, тишина. На единственной улице - ни души.

Подъехали к четвертому дому, постучали в ворота. Вышел высокий сухой мужик, сел на лавочку возле ворот. Выслушал приезжих, поковырял большим пальцем босой грязной ноги сухую землю, потрогал поясницу, сказал:

- Восемь, - посмотрел вопросительно на парней. - За неделю срубим. Дешевле никто не возьмется.

Пашка начал торговаться. Расторгуев ковырял землю и повторил упрямо:

- Дешевле никто не возьмется.

Иван отвел Пашку в сторону, сказал:

- Черт с ним, слушай...

- Погоди ты! - воскликнул Пашка. - Дай уж я буду.

- Ну, давай.

Иван попросил у Расторгуева ведро, пошел к реке за водой - радиатор парил.

Солнце коснулось уже верхушек гор, на воду легли длинные тени. От реки веяло холодком.

Иван сел на теплый еще камень-валун, засмотрелся на воду. Она неслась с шипением: лопотали у берега быстро текучие маленькие волны, кипело в камнях...

"Будет дом, будет Мария - и все, больше мне ничего не требуется, - думал Иван. - Буду сидеть вот так вот на бережку... может, сын будет...".

Пока Иван ходил на реку, пока мечтал там, Пашка успел поругаться с Расторгуевым. Сторговались так: за восемь тысяч срубить дом, баню и помочь сплотить плот. Пашке это все-таки показалось дорого. Он обозвал Расторгуева куркулем, тот обиделся и посоветовал Пашке "мотать отсюда, пока светло".

Когда Иван подошел к ним, они сидели на лавочке и молчали.

- Что? - спросил Иван.

- Не вышло дело, - сказал Расторгуев. - Он хочет и рыбку съесть и...

У Ивана упало сердце.

Пашка вскинул голову.

- Давай так, - заговорил он, - семь тыщ...

- Руби сам за семь тыщ. Мне надо шестерых плотников на неделю брать, мне надо им харч ставить, надо заплатить да еще напоить в конце.

Пашка встал, сказал Ивану:

- Пойдем пройдемся малость. Машина пока пусть здесь постоит.

- Пусть постоит, - согласился Расторгуев.

Пошли по улице, заспорили негромко.

- Что ты делаешь! - начал Иван. - Ты что, не хочешь...

Пашка сделал рукой успокоительный жест.

- Спокойствие. Все будет в порядке. Никуда он от нас не уйдет. Походим по домам, приспросимся. Если дешевле не рубят, значит, отдадим восемь.

Зашли в три дома, поговорили с хозяевами: цена, в общем, нормальная. А если Расторгуев соглашается еще срубить баню и помочь сплотить плот - это совсем по-божески.

- Ну вот, - сказал Пашка, - пойдем теперь окончательно договариваться. Только ты не встревай.

Расторгуев колол в ограде дрова.

- Значит, так: семь с половиной - и дело в шляпе, - сказал Пашка.

- Не-е, - Расторгуев хэкнул - развалил огромную чурку пополам. - Руби сам за семь с половиной.

- Сгниет у тебя заготовленный лес. Кто же сейчас, осенью, приедет дом заказывать, ты подумай? Это уж я - женюсь, поэтому мне приспичило. Нормальные люди с весны строятся.

Это были разумные слова. Расторгуев промолчал, опять хэкнул - развалил еще одну чурку.

- Как?

- Лишние разговоры, - сказал Расторгуев, нацеливаясь колуном в чурку. - Сказал - значит все.

- Поехали, - решительно заявил Пашка. - Проедем в другую деревню.

Расторгуев бросил колун, вытер рукавом рубахи вспотевший лоб.

- Семь восемьсот. Это вообще-то называется грабеж средь бела дня. Я еще таких заказчиков...

- Семь шестьсот...

- Тьфу!... - Расторгуев, обессилевший, сел на дровосеку. - Черт с тобой: семь семьсот - и пойдем магарыч пить.

- Все, - сказал Иван. - Согласны. Вы тут до второго потопа будете торговаться. Семь семьсот.

- Магарыч с тебя! - Пашка показал пальцем на Расторгуева. - Я первый сказал.

Иван захохотал; даже Расторгуев усмехнулся и покачал головой.

- Ты, парень, не пропадешь.

Выпили самогона, разомлели...

- Переночуем? - предложил Иван.

- Давай.

- Могу вас с собой взять переметы ставить. Потом получим сплаваем.

- Никогда не видел? - спросил Пашка брата.

- Что?

- Как лучат?

- Нет.

- Поплывем.

Переметы Расторгуев раскинул на той стороне, против деревни. А лучить завелись далеко вверх.

Причалили к берегу. Расторгуев закурил и стал налаживаться. На носу долбленной лодки укрепил "козу" - приспособление, напоминающее длинную тонкую руку с растопыренными пальцами. В "козу" - меж "пальцев" - аккуратно наложил смолья, подточил подпилком острогу, выплюнул в воду окурок, сел, закурил новую.

- Подождем - пусть стемнеет получше.

Тишина навалилась на реку и на ее берега. Ни собака не взлает, ни телега не скрипнет, никто нигде не кашлянет, не засмеется... Тишина. Гнетущая, сосущая душу тишина. Только шипит в камнях вода.

- Как вы тут живете! - негромко воскликнул Пашка. - С ума же сойти можно.

- Почему это? - не понял Расторгуев.

- Дико. Тишина, как в гробу...

- Привычка. Я сейчас в шумном месте неделю не вынесу - голова начинает болеть.

- А молодые-то есть в деревне? Девки, ребята...

- Молодые уходют. Есть четыре молодых мужика, так им уж теперь трогаться никуда нельзя - семейные.

- Ну и жизнь!...

- Поплыли с богом. Ты на корму садись, - распорядился Расторгуев, подавая Пашке кормовое весло, - а ты, - к Ивану, - посередке, на досточку вот. И не шуметь. Ты будешь... Как тебя зовут-то?

- Павел Ефимыч.

- Вот... Ты, значит, будешь держать ближе к берегу, старайся, чтоб лодку не отуряло.

- Знаю.

- Вот.

Расторгуев поджег смолье, взял острогу, стал в носу. Замер.

Тихонько заскользили по воде. Смолье быстро разгорелось, ночь придвинулась плотнее, стало еще тише.

- Вот туда смотри, - шепнул Пашка брату и показал рукой на воду сбоку от огня.

Иван стал смотреть туда.

Расторгуев стоял на носу, как древний варвар: отблески света играли на его бородатом лице, на голой волосатой груди... Он казался сзади огромным. Косматая голова усиливала это впечатление.

Вдруг Иван увидел, как из тьмы, из-под лодки, в круг света выплыли две прямые темные стрелки. И замерли. Расторгуев стал медленно поднимать острогу. Пашка толкнул ногой Ивана. Иван, боясь пошевелиться, смотрел на темные стрелки, ждал.

Расторгуев мучительно долго поднимал острогу... Потом он резко качнулся вперед, вода коротко всхлипнула... Одна стрелка мгновенно исчезла, вторая забилась на остроге. Расторгуев присел, выхватил рыбину из воды и стряхнул в лодку. Рыбина начала подпрыгивать вровень с бортами.

- Ломай ей лен! - заорал Пашка.

- Какой лен? - Иван пытался поймать рыбину и никак не мог: она была скользкая от крови.

Пашка бросил весло, упал на рыбину, схватил ее и сломал хребет около головы - лен. Рыбина перестала биться.

- Теперь опять тихо, - велел Расторгуев.

Опять ровно заскользили вниз по реке. И почти сразу в круг света выплыла длинная узкая стрела... Блеснула на развороте серебряным боком и замерла. Только чуть заметно шевелились прозрачные плавники - рыбина подвигалась вниз по течению вместе со светом.

"Ну, не дура ли!", - изумился Иван.

Опять Расторгуев стал медленно поднимать острогу... Опять качнулся; всхлипнула вода, взбурлило в глубине, и острогу повело в сторону. Расторгуев присел, рванул острогу вверх... Рыбина трепыхнулась в воздухе, шлепнулась в воду и исчезла. Пашка застонал на корме, а Расторгуев тихонько эаматерился. Иван так вцепился в борт, что пальцы заныли.

- На полпуда, не меньше, - сказал Пашка.

- Тихо! - скомандовал Расторгуев.

...Пока доплыли до деревни, закололи еще две хорошие рыбины - килограммов на восемь в общей сложности.

- Ничего, - сказал Расторгуев. - Завтра уха будет на похлебку!

Он ушел домой, а братья задержались на берегу у лодки. Закурили.

- Весь день я про этот дом думаю, Паша, - признался Иван. - Охота пожить как следует.

Пашка зажигал спички и гасил их в воде; спички гасли с приятным коротким звуком "чк".

- Сделаем, чего же... Мне тоже, в общем-то, не мешает насчет семьи подумать: двадцать пять скоро. Вся трудность теперь - жена.

- Ну а что с Майей-то?

- Та-а... крутит носом. Высшее образование губит их здорово.

- А нравится?

- Нравится, - не сразу ответил Пашка. - Но, по-моему, пустые хлопоты.

Почему Иван не мог думать о себе так плохо? На что он, собственно, надеялся? Он сам не знал. Не думалось плохо, и все тут.

- Но ты не вешай голову, - посоветовал он Пашке.

- Я не вешаю. Зло берет только: что я, хуже какого-нибудь задрипанного учителя, что ли?

- Это штука сложная, - философски заметил Иван.

- Пошли спать, - сказал Пашка.

Легли на сеновале. Иван долго не мог заснуть - думал о доме.

"Надо начинать жить, надо начинать", - думал он.

Обсуждение вопроса о переводе Верх-Катунского колхоза "Заря коммунизма" в совхоз затянулась. Устали.

Выступает - в третий раз - председатель этого самого колхоза, толстый короткий человек с белыми веселыми глазами. Ласково смотрит куда-то мимо членов бюро и тихим голосом торопливо говорит:

- Я вас перестану уважать всех, если вы не поймете здесь одной простой вещи: пре-жде-вре-менно. Я сейчас докажу. Первое: база. Второе: база. Третье: опять база же. А базы нет.

- Не устраивай клоунаду, Кречетов. Что ты задолдонил одно: база, база. Наша база - техника.

- Вот! - обрадованно воскликнул Кречетов; он всякий раз открыто радовался репликам с мест - они давали ему возможность говорить и говорить без конца. - Давайте порассуждаем. Техника? Правильно. Согласен. У вас есть техника, и у меня есть техника... Так?

- Короче, Кречетов, - попросил Родионов.

- Хорошо. Значит, так, я считаю: не-об-хо-ди-мо расширить производство. Надо выстроить фермы, - Кречетов стал загибать пальцы, - ремонтную мастерскую, какой-нибудь, хоть небольшой, кирпичный заводишко, автопарк, пару, самое малое, столовых, и так далее, и так далее. Переведи нас сейчас с нашей базой в совхоз, большинство людей будут сидеть зимой сложа руки. Умно это? Нет. По-хозяйски? Нет. Мы же сразу залезем в государственный карман - раз. Дальше: колхозники сейчас начали строиться. Хлеба зарабатывают много, деньги даем... Ну, не секрет, что тут им крепко помогает и их личное хозяйство. Это неважно. Пусть хоть обстроятся. А то в совхоз-то переведемся, а как жили в кособоких халупах, так и будем - это уже позор нашему государству будет. Мы до этого не должны допустить. Значит, пускай хоть сейчас нажимают - строятся. А мы тем временем постепенно будем готовить базу для совхоза. Все наши денежки сейчас на капстроителъство пустим. Я же за совхоз! Я руками и ногами за совхоз, но я еще раз говорю: для нас это преждевременно. Ферму мы заложим, кирпичный завод уже заложили... Дайте нам еще три-четыре года, и мы потом сами скажем: теперь можно. А равнять, например, ваше районное село с нашим глупо. Вы на всем готовом организовали совхоз. Да и то вам сейчас несладко. Так что вот мое предложение: с совхозом подождать, но нацелиться.

Встал Ивлев, заговорил решительно:

- Все правильно и все неправильно, - вытащив из кармана авторучку, взял в руку, как нож, привычка такая. - Колхоз "Заря коммунизма" надо переводить в совхоз. Я хоть и недавно здесь, но знаю, что в большом колхозе, на базе которого организовали один из первых совхозов, тоже не было механизированных ферм, тоже не было автопарка, а теперь есть. Выстроили. Тоже не было такой реммастерской, а теперь есть. Выстроили.

- За чей счет? - вежливо спросил Кречетов.

- За государственный.

Кречетов посмотрел на всех, улыбнулся.

- Не улыбайся, Кречетов. Мы не последний год живем - рассчитаемся. А ты будешь пять лет строить свой кирпичный завод и так и не достроишь его. Зато твои колхозники будут круглый год торчать на базаре, в городе, будут закладывать крестовые дома - и плевали они на твою базу. Ты нацелиться-то нацелился, но не туда малость. Я понимаю, у тебя сейчас ни горя, ни заботы: план выполняешь, колхозники не жалуются...

- А что еще требуется?

- Коммунизм строить.

- А я что делаю?

- Ты, в основном, хочешь спокойной жизни. Жиреть хочешь.

- Спасибо на добром слове.

- Ты говоришь: совхознику нечего будет делать зимой. А колхозник что у тебя зимой делает? Занимается собственным хозяйством. Он хочет строиться, хочет богатеть - все понятно. Я тоже за то, чтобы он был зажиточным, но вместе со всеми, со всем народом. Вот когда он будет совхозник и когда ему нечего будет делать зимой, тогда он придет к тебе и потребует работы. Тогда он будет знать, что его собственное благосостояние зависит и прямо связано с ростом совхозного производства. Жизнь для тебя, Кречетов, будет не такая спокойная. Работы ты ему найдешь, и он будет работать. Он будет откармливать тех же свиней, только в тридцать раз больше. И не один человек от семьи работать будет, как сейчас, а все трудоспособные. И зарабатывать они могут не меньше, а больше, чем получают с собственного хозяйства. Об этом мы с вами тоже должны позаботиться. Я уж не говорю сейчас о том, что в условиях совхоза мы имеем гораздо больше возможностей заниматься воспитанием людей. Рабочий совхоза занят на работе не больше восьми часов, у него больше свободного времени... Взрослая молодежь в совхозе легче совмещает работу с учебой в вечерних школах, больше занимается в кружках художественной самодеятельности...

Тут Кречетов снисходительно поморщился.

- Да, да, Кречетов, так: больше занимается самодеятельностью, больше читает... Это истина.

- Можно мне? - вскочил Кречетов.

- Одну минутку... Кончил, Ивлев?

- Да, - Ивлеву нездоровилось, он устал и говорил вяло, поэтому решил лучше замолчать. Тем более что главная борьба за совхоз предстоит не здесь, а на общем собрании в "Заре коммунизма".

- Докучаев просил слова.

Военком Докучаев, красивый седеющий майор, посмотрел серыми выпуклыми глазами на Ивлева, спросил строго:

- Я не понял: ты что, вообще против колхозов?

Засмеялись. Майор недоуменно огляделся... Ивлев сказал:

- Я считаю, что в "Заре коммунизма" есть все возможности для того, чтобы организовать там совхоз. Это мое мнение, и я его буду отстаивать. База, о которой говорил Кречетов, там есть. Он просто побаивается, что его не назначат директором. Это тоже мое мнение. А если есть возможность организовать совхоз, я не понимаю, почему этого не сделать.

- Мгм.

- Я не против колхозов, но за совхозы.

- Мгм.

- Вот так.

- Ясно, - майор кивнул головой.

- Можно? - опять вскочил Кречетов.

Родионов посмотрел на часы.

- Кречетов, нам же ясна твоя позиция. Что ты нового хочешь сказать?

- Я отвечу товарищу Ивлеву насчет директорства...

- Это мнение Ивлева, он сказал об этом. У меня, например, другое мнение: я думаю, ты не боишься, что тебя не назначат директором. Серьезно. Тебе просто жалко ломать привычную форму хозяйствования. Да и силенки, конечно, уже не те. Теперь подведем итог, что ли. Ясно одно: вопрос этот надо обсуждать, и очень серьезно, с самими колхозниками. Обсуждение будет нелегкое. Послушаем, что скажут колхозники. Теперь в порядке информации. Давай, Ивлев.

- Дело вот в чем, товарищи, - заговорил Ивлев сидя. - Решили мы тут с комсомолом создать в райцентре пока штаб культуры. Что это такое? Это, вообще говоря, борьба за высокую культуру на селе. Нужно, чтобы молодежь наша взялась за это самым серьезным образом. Послезавтра вечером мы собираем в клубе весь комсомольско-молодежный актив села и будем договариваться, как и с чего мы начнем эту нелегкую работу. Желательно, чтобы члены бюро присутствовали на этом совещании, и не просто присутствовали, а посоветовали бы что-нибудь. Вот и все.

- Все, товарищи.

Из райкома оба секретаря шли вместе. Ивлев жил на той же улице, что и Родионов, только дальше.

- Тебе что, нездоровится, что ли? - спросил Родионов.

- Есть немного... Туман какой-то в голове, черт его знает.

- Ложись в постель. Пару дней на лечение.

- Когда собрание в Верх-Катунске планируешь?

- Не знаю еще. Торопиться не надо - подготовимся как следует. Трудновато будет... Кречетов сейчас дополнительно настроит своих...

- Надо прямо объяснить людям, почему он боится совхоза.

- Будешь выступать - не горячись. У тебя еще есть эта замашка. Спокойнее.

- Ну, они и разложат нас, спокойных-то.

- А разложат, так не потому, что мы не горячились. Спокойнее - значит умнее. Насчет базара полегче с колхозниками.

- А что, не так, что ли?

- Большинство работают, а ты под всех черту подвел, - Родионов помолчал. - Вообще я тебе признаюсь: немножко и мы торопимся.

- Как это?

- Так. Повременить бы надо. Не три-четыре года, как Кречетов предлагает, а с годик хотя бы. Надо сперва в тех совхозах, какие уже есть, как следует дело поставить. Тогда и агитировать никого не надо будет - сами начнут проситься.

- Не понимаю тебя. А почему же ты...

- А потому самому... почему! Потому что не сумел ничего доказать в крае. Поработаешь подольше, будешь понимать.

- Но времена-то не те!

- Люди остались те. И много еще.

- Ты мне расскажи толком... Я же в глупом положении могу оказаться. Пройдем ко мне?

Родионов кивнул головой, зашагал дальше - мимо дома.

- Дело такое, Петро: совхозы - дело хорошее, нужное... Тут и рассуждать не приходится. Но горячку пороть ни в каком деле не нужно, особенно в таком. Это же люди! У нас есть уже семь совхозов, в них не все благополучно, как ты знаешь. С зарплатой не отрегулировано, без работы зимой сидят, это факт... А самое главное - мы в долгах, как в шелках. Хоть ты и говорил давеча, что расплатимся, а вот никак не можем расплатиться. А ведь государство-то не чужое какое-нибудь, не Америка - наше. Неловко в нахлебниках-то ходить. И знаешь, что я думаю? Сейчас придем, расскажу.

Вошли в квартиру Ивлева. Родионову шибанул в нос застарелый, тяжкий запах табачного дыма. В квартире кавардак, на столе объедки.

- Ты бы хоть женщину какую попросил, что ли... - заговорил он, но посмотрел на Ивлева и замолчал. Тот, нахмурившись, стирал газеткой со стола. Потом открыл окно.

- Ну?

- Совхозы надо круто поднимать. К примеру, Бакланский: убыток - два миллиона. Сокращаем мы его из года в год на триста-четыреста тысяч. Это кот наплакал. А между прочим, выход есть, - Родионов ходил по комнате, несколько ссутулившись. Слегка размахивал правой рукой, левую держал в кармане кителя. - Смотри: поголовье рогатого скота в нем уже сейчас в три с лишним раза больше, чем при колхозе, - так? А будет еще больше: с кормами легче стало, молодняк растет, фермы механизированы - молока будет пропасть! А что мы с ним делаем? Возим в город - это за семьдесят километров! Гробим машины, горючее жжем, молоко квасим...

- Ну?

- Надо строить маслозавод.

- Хм... Это что-то вроде техникума?

- Техникум не поднять, черт с ним пока. А завод поднимем. Электроэнергия через полгода будет - раз, строительные организации к нашим услугам - два. С клубом и с баней можно пока повременить...

- С клубом нельзя временить. Это отпадает.

- Найдем выход. Но зато сколько мы выиграем? Мы же в год окупимся.

Ивлев сидел на подоконнике, смотрел на Родионова - соображал.

- Да?

- Да!

- Что-то слишком уж просто.

- Зато верно.

- А почему раньше такая мысль никому в голову не пришла?

- Потому что скота столько не было, потому что не стоила овчинка выделки. Потом: раньше построить завод - это надо было, самое малое, три года. А сейчас нам его в полгода отгрохают. Понял?

- Понял.

- Теперь смотри: будет завод - можно увеличивать поголовье дальше. Опасности никакой: кормов с кукурузой хватит, молоко - определено. Будем окупать себя - можно еще фермы закладывать. И мы не только будем план выполнять, мы будем производить продукцию - масло, сыр, творог Нам за такое дело только спасибо скажут. И помогут всегда. Понял? Будет завод, будут фермы - у нас люди будут при деле зимой и летом. У нас отрегулируется зарплата. Вот тогда-то нам не надо будет ездить в Верх-Катунск и убеждать колхозников переходить в совхоз.

- Это верно, - Ивлев встал с подоконника, тоже прошелся по комнате. - А с Верх-Катунском как же?

- По-доброму, там надо сейчас действительно готовить базу. Надо прикрыть эту лавочку с кирпичным заводом и все силы бросить на фермы. Когда база там будет готова, когда мы с нашими совхозами вылезем из долгов и пойдем в гору, все получится само собой. На это уйдет два года - от силы.

Ивлев внимательно посмотрел на Родионова.

- Выходит, Кречетов-то был прав?

- Кречетов неправ, потому что он о другом думает. Про базу он говорит так... слышал звон, да не знает, где он. Он действительно побаивается перестройки.

- Кузьма Николаич, как же так?... - Ивлев остановился против Родионова. Тот вскинул голову.

- Почему же ты на бюро-то другое говорил?

Родионов обошел Ивлева, сел к столу, вытащил из кармана пачку "Беломора", бросил на стол. Долго молчал, глядя в открытое окно. Впервые, может быть, за много-много лет его так просто, так убийственно просто спросили: почему он поступил не так, как считает нужным? И он не может так же просто и ясно ответить: потому. Говорить о том, что есть партийная дисциплина, что он научился свято чтить ее, не хотелось. Ответ должен быть такой же простой, а его нет. Говорить длинно, что-то объяснять - язык не поворачивается.

Ивлев жестоко молчал. Ждал.

- Не смог доказать в крае, поэтому и говорил так. Неужели не ясно?

- Не верю. Ты же мне доказал! А уж я-то уверен был, что надо торопиться с совхозами. И тебя я считал...

- Перестань наивничать, - резко сказал Родионов; шрам его потемнел. - Почему ты Ивлев, а не Докучаев? - это было совсем не то, что он хотел сказать, но как-то ничего другого не нашлось, и он сказал это.

Ивлев стоял посреди комнаты, засунув руки в карманы галифе, подтянутый, худой, с усталыми, сверкающими решимостью глазами. Плечи развернуты, грудь - вперед.

- Я - Ивлев, потому что я врал, - отчеканил он. - Я обманывал. Мне хотелось жить, как всем...

Родионов, глядя на него, усмехнулся.

- Тогда другое дело. А я думал, тебе жить не хотелось, поэтому ты врал.

Ивлев осекся. Крутнулся на носках, прошел к двери, обратно к столу. Родионов все смотрел на него. Не усмехался.

- Сядь, - сказал он.

Ивлев сел, потянулся к пачке "Беломора". На Родионова не глядел.

- Больно мне от тебя, молокососа, такие слова принимать, а ничего не сделаешь, нужно, - негромко и грустно сказал Кузьма Николаевич.

- Не надо об этом, - попросил Ивлев.

- Я, каяться перед тобой не собираюсь, - возвысил голос Родионов.

- Мне покаяния не нужны.

- И бить себя в грудь, и гордиться тем, что я врал, тоже не стану.

- Я, по крайней мере, честно говорю, - жестко сказал Ивлев.

- А я тебе тоже честно говорю: горько мне от тебя упреки слышать, а надо. Если мне перед кем стыдно, то не перед тобой, а перед своей жизнью.

Ивлев встал, начал ходить по комнате.

Долго молчали. Ивлев все ходил, поскрипывая сапогами. На него опять накатила волна противной слабости: в ушах шумело.

- Значит, так: завтра снова собираем бюро, - заговорил Родионов сурово, - и выкладываем все, что мы думаем. Надеюсь нас поймут и поддержат. С решением бюро ты едешь в край. Если там сорвется, давай телеграмму - я тут же направляю копию решения бюро в ЦК.

Ивлев остановился. Ему стало почему-то жалко Родионова. Все-таки человеку уже под шестьдесят; то, что раздражает и злит в тридцать, то больно и надолго ранит в шестьдесят.

- Может быть, мы сначала съездим в Верх-Катунск? Неудобно - сегодня одно говорили, завтра другое. Побудем там пару дней, изучим обстановку...

- Чего ее изучать, она и так вдоль и поперек изучена. Неудобно перед членами бюро? Ничего, поморгаем. Не бойся, я все скажу честно, тебе моргать не придется.

- Я не боюсь! - воскликнул Ивлев.

- Ну и хорошо, - Родионов вертел в пальцах пачку "Беломора". - На том и договорились.

Электрическая лампочка трижды мигнула. Родионов посмотрел на нее, не пошевелился. Лампочка начала медленно гаснуть. Ивлев сел к столу.

- Зажечь лампу?

- Не надо. Долго в крае не задерживайся.

- Ладно.

- Вот так, Петр Емельяныч... - непонятно было, что хотел сказать этим Родионов.

Ивлев промолчал.

Родионов нащупал папиросы, закурил.

- Ты долго сидел, Кузьма Николаич? - спросил вдруг Ивлев.

- Полтора года, - не сразу ответил Родионов. - А что?

- Так просто... Горько это?

- Горько? Черт его знает... Горько, конечно. Не от тюрьмы горько - вообще жить в такое время очень горько. Бывают штуки пострашней тюрьмы.

- В чем обвиняли?

- Та-а... неизвестно в чем. Бывают, я говорю, штуки пострашнее тюрьмы. Меня, когда освободили, вызвали в Москву. А в Москве в то время был мой один старинный дружок, мы с ним на заводе вместе работали. В Москве он в больших чинах ходил. Нашел я его, рассказал свою историю. Он пообещал на другой день разузнать все и помочь, если что, вылезти из грязи - я чуял, что меня неспроста опять вызвали. Ну, поговорили с ним с глазу на глаз, он порассказал многое... На другой день встречаемся, он мне: "Беги, куда хочешь, иначе худо будет - опять посадить хотят". Я и дернул. На курорт! Бумажку мне там сделали, какую надо. Два с лишним месяца отсиживался на курорте, а тем временем связался с бывшими друзьями отца, с которыми он в ссылке был, и выкарабкался. А дружка моего... - Родионов помолчал, достал из пачки папироску, но прикуривать не стал. - Дружка моего, Сергея Малышева, самого забрали. Как я узнал потом, на другой же день после моего отъезда. И расстреляли. И вот с тех пор - двадцать уж лет! - как вспомню Сергея, так сердце скулить начинает: мог ведь он перед смертью подумать, что это я донес на него. Рассказал он мне по дружбе кое-что, никто больше не слышал, только, значит, я и донес.

- Ну, зачем так-то уж...

- Подумал, наверно, что я тем самым решил шкуру свою спасти...

- Не мог он так подумать.

- А кто его знает. Всякое думается, когда ждешь себе... Может, с тем и погиб человек. Вот что горько так горько! Надо хуже - не придумаешь.

Ивлева не тронул рассказ Родионова.

"Отец мой на курортах не отсиживался", - подумал он.

"К чему рассказал? - мучился в это время Родионов. - Ни к селу, ни к городу. Все равно им сейчас не понять ничего... Только уважать перестанут, и все".

Он встал.

- До свидания.

- Спокойной ночи.

Родионов вышел из комнаты и тотчас вернулся.

- А здоровье-то как?... Тебе же лежать надо.

- Ничего.

- Смотри, легче не станет утром - не выходи. Лучше отложим бюро на пару дней.

- Ладно... утром видно будет.

Родионов ушел.

Ивлев, не зажигая огня, снял сапоги, китель... Лег на кровать в галифе, укрылся тулупом. Знобило.

На другой день, часа в три, он выехал в край.

...Молодые Любавины яростно принялись за дом. Через полторы недели сруб был готов. Иван работал с плотниками (отпросился на неделю у Родионова), ворочал бревна, накатывал ряды, тесал, пилил... Настолько ушел в дело, что забыл все на свете, даже Марию.

К дню, когда надо было плотить, Пашка привез Гриньку. Рано утром.

Гринька походил вокруг дома, постучал обушком по бревнам, сказал:

- Ничего, ребятишки, на наш век хватит. Давайте плотить.

Раскатали сруб, выволокли бревна на берег и к вечеру сплотили плот.

- Завтра с утречка тронемся. А сейчас спать, - распорядился Гринька. - Пить с плотниками не вздумайте. Дома выпьем.

- Тогда я пойду на плот спать, а то они меня соблазнят, гады, - сказал Пашка. - Я слабый на это дело.

Утром, чуть свет, поднялись. Выгреблись, благословясь, на середину реки и поплыли.

- Три места будет гиблых, - рассказывал Гринька, лежа на спине. - Первое - у Ярков, другое - где Иша втекает, третье - около нас там... Как только Бакланский порог проплывем, так, считай, мы дома. Эх, хорошо проплыть!... Люблю.

Иван - посильнее - стоял на носовом весле, Пашка на кормовом. Плыть было легко. Слегка только подправляли плот, чтобы его не разворачивало, дело даже приятное. Вокруг буйствовала природа. Берег в первобытных зарослях; чуть не в воду свисают кусты ежевики, смородины, калины. Заманчиво пламенеет в кустах малина. На полянах, на солнечных местах, растопырив колючие ветки, бережет свои редкие, никому не нужные ягоды боярка. Торчмя торчат рясные початки - желтые и красные - облепихи. И все это перезрело, осыпается. Человек здесь бывает раз в год по обещанию.

"Ну и места! - с восхищением думал Иван. - Носил же меня где-то черт полжизни".

- Ярковские камушки я хорошо знаю, - вспоминал Гринька. - Когда-то разбой там держал.

- Один? - поинтересовался Пашка.

- Один. Я почти всегда был один. Значит, так орудовал: брал цепь хорошую, присобачивал ее одним концом к камням, а к другому концу "кошку" приделывал, какой ведра из колодцев достают. И сидел ждал. А место там не широкое, вода к одному берегу бьет. Плывет плот, как вот мы теперь, плавят шерсть, кожтовары в тюках, мед, меха разные - от алтайцев... Подплывают к моему камешку, а я сверху кричу: "Поберегись, ребятушки!" - и "кошку"-то на плот к ним кидаю. Она глядишь, и подцепит тюк с мехами... Прибыльное дело.

- А если б выскочили?

- Выскочи, у меня два ружья с собой да припасов - на три дня отстреливаться. Во-вторых, там не выскочишь: камень-то стеной к воде опускается. Выскочить только ниже можно, но... тогда ищи меня: кругом, вишь, что делается.

- Стреляли в тебя?

- Стреляли. Там не попасть сроду. Поплывем - увидишь.

- Хорошо устроился, - с завистью сказал Пашка. - Но уж материли они тебя, наверно, не приведи бог.

- Ага, лаялись. А я только хохотал над ними. Их несет, они ничего сделать не могут, а я у них на глазах тюк кверху подымаю. Потом стали по берегу милиционеров вперед высылать.

- Пожил ты все-таки, дядя Гриня! - сказал Пашка.

Гринька задумался.

- Не то чтоб пожил, а помаялся вволю. Такая житуха, она только с виду привольной кажется, а как на своей шкуре вынесешь все, так не пожелаешь лихому татарину.

В одном месте, на повороте, плот понесло прямо на крутой каменистый берег. Иван начал было отчаянно работать веслом, но Гринька успокоил:

- Не трусь, пронесет.

Плот разогнало на камень, он почти коснулся его, но затем плавно отвалил и поплыл дальше.

- Здесь все в штаны кладут, - пояснил Гринька.

Иван действительно перетрусил.

День проплыли благополучно. Ярковские камни проскочили. На ночь причалили плот к острову, развели костер и легли спать.

- Слышь, Иван, - толкнул Пашка брата в бок, когда Гринька уже храпел. - Спишь?

- Нет.

- А люблю ведь я ее, паразитку. Весь день про нее думал.

- Майю, что ли?

- Ну...

Иван ничего больше не сказал. Пашка подождал и добавил:

- Приплывем, надо что-то придумывать. А то высохнуть можно.

- Спи, - посоветовал Иван. - Или думай про луну вон... Там, говорят, холодище!...

- На луне?

- Ага.

- Я ему одно, он - другое. На кой она мне, луна, сдалась? Тут на земле никак не устроишься...

- Тогда спи.

- Легче всего сказать - спи. Не спится.

- Считай.

- Пробовал. До ста досчитал.

- А теперь наоборот считай: сто, девяносто девять, девяносто восемь... вот так.

- Эх, - вздохнул Пашка. И замолчал.

Приплыли в Баклань на другой день, к вечеру. На берегу их уже ждал Ефим с мужиками и пять подвод - спаренные передки от бричек.

- Вы идите отдыхайте, а мы его сейчас выдерем, - сказал Ефим. - Давайте, мужики!

Иван попросил Николая Попова (он тоже был на берегу) показать место, какое Пашка облюбовал для дома.

- Сейчас... помогу вот мужичкам... - сказал тот.

Иван тоже решил остаться помочь.

Пашка и Гринька ушли в деревню - торопились, чтобы успеть в магазин.

Скоро выкатили все бревна на берег; тогда только Николай пошел с Иваном смотреть место.

- Место хорошее, - похвалил Николай. - Жить да радоваться. Что же ко мне никогда не зайдешь?

- Да все как-то...

- Пошли сейчас? Посмотрим и пойдем. Не сильно устал?

- Можно.

- Вот и хорошо.

Посмотрели место (Ивану очень понравилось), пошли к Николаю.

- Ну, а как сердечные делишки? - спросил Николай весело. - Двигаются?

- Стоят. Махнул я на это дело рукой, - слукавил Иван.

- Как же так?

- Да куда уж мне... Раз ей Ивлев нехорош, то уж мне...

- Зря, - с сожалением сказал Николай. Он, видно, горячо и всерьез принимал эту любовь. - Ивлев Ивлевым, а ты сам по себе. Что же рукой-то махать! Это, брат, легче всего.

- Они жили с ним здесь-то? - поинтересовался Иван.

- Нет, не вышло у них здесь. А жил он с ней давно и мало, после него она еще раз замужем была...

Иван качнул головой, Николай заметил:

- А ты на это не обращай внимания, я тебе серьезно говорю. Она замечательная женщина. Ей только помочь надо...

- Да в чем помочь-то?

- А черт ее знает. Можете детей ей надо... Черт ее знает.

- А Ивлев, значит, отвальную получил?

- Получил, да. Приехал, думал жить с ней, а она не захотела.

- Он давно приехал?

- С год, наверно. Работал сперва начальником милиции у нас, а потом его секретарем выбрали - тут Родионов постарался.

- Так и не захотела жить?

- Так и не захотела.

- Непонятная баба!

- Да ну!... Непонятная. Все они непонятные - до поры до времени.

Ивлев вернулся из края через неделю. С ним вместе приехал представитель крайкома партии - толстый, добродушный на вид мужчина лет сорока пяти, Лукин Семен Спиридонович.

Лукин вошел в кабинет Родионова, как в родную хату.

- Здорово, старина! Что же это ты?... А?...

- Здорово, Семен Спиридонович.

Лукин весь светился приветливой улыбкой.

- Что же это у тебя?...

- Что? - Родионов тоже улыбнулся.

Ивлев, неузнаваемо похудевший за эту неделю, стоял в дверях кабинета и мрачно смотрел в затылок крайкомовцу.

- Говорят, зашиваешься?

- Кто говорит?

- Протоколы. Ха-ха-ха... Садись. Помощник силен у тебя!... - Лукин обернулся к Ивлеву; тот по-прежнему смотрел мрачно. - О!... Ну хватит, молодой человек, хватит. Мир.

- Вы в курсе дела? - спросил Родионов серьезно.

- В курсе, в курсе. О делах пока не будем. Я бы, например, помылся где-нибудь... А? К тебе, что ли, пойдем, Родионов?

- Можно.

- Баньку бы сейчас, если можно. А?

- Можно, конечно.

- Це дило! Пойдемте попаримся, молодой человек. Весь крайком на ноги поднял твой второй секретарь. Как вихрь налетел, как ураган! Ха-ха-ха-ха...

- Мне, между прочим, не смешно, - сказал Ивлев.

- А мне смешно. Пойдемте в баню! Давай докладывай о поездке и... жду вас, - Лукин подхватил чемоданчик и вышел из кабинета.

- Ну? - спросил Родионов.

Ивлев сел на диван.

- Нас объявили консерваторами. Этот шкаф приехал наводить порядки.

- У первого был?

- Он в Москве.

- Так... - Родионов зябко поежился. - Это хуже. Он хочет провести собрание в Верх-Катунске, насколько я понимаю?

- Да.

- Пусть проводит. Не кручинься.

- Я его ненавижу, - признался Ивлев, глядя на первого секретаря с некоторой тревогой.

- Телеграмму почему не дал?

- Ждал первого, оттягивал, сколько мог, отъезд...

- Решение бюро пока подождем посылать. Посмотрим... Еще неизвестно, кому будет весело. Не вешай голову.

...Собрание в Верх-Катунском колхозе длилось часов пять. Иван успел выспаться в машине, почитал книжку, опять задремал... Проснулся от звука приближающихся шагов. Уже было темно.

Первым к машине подошел Лукин, рванул переднюю дверцу, рухнул на сиденье. Родионов и Ивлев уселись сзади.

- Домой? - спросил Иван.

- Домой, - сказал Родионов.

- Вы заранее настроили колхозников, - деловым тоном, как вывод, заключил Лукин. - Сыграли на слабых струнах людей... Я тебя не понимаю, Родионов: то, что простительно твоему второму секретарю...

- У меня есть фамилия, - резко сказал Ивлев. - И я не второй секретарь Родионова, а секретарь райкома партии.

- То, что простительно второму секретарю, то непростительно тебе.

- Я прощения ни у кого не прошу, - спокойно сказал Родионов. - И второе: не советую так легко швыряться словами насчет того, что мы заранее настраивали колхозников. Это надо доказать.

- Не будем здесь разводить дискуссию. Поговорим в другом месте.

- Поговорим, - согласился Родионов.

Замолчали.

В Баклани, возле райкома партии, Лукин тронул Ивана за рукав.

- Станови.

- Куда? - спросил Родионов.

- Я ночую в райкоме. С дежурным. До свидания.

- До свидания.

- До свидания.

- Как ты себя чувствуешь? - спросил Родионов, когда Лукин вылез и машина поехала дальше. - На тебе лица нет.

- Неважно. Сейчас лягу, отдохну.

- Может, врача вызвать?

- Зачем? Сейчас лягу, отдохну... Устал очень.

Около своего дома Родионов вылез, хлопнул дверцей.

- До свидания.

- До свидания.

- Спокойной ночи.

Оставшись один на сиденье, Ивлев прилег было, но тут же сел, коротко сквозь зубы простонал:

- Давай быстрей.

Иван подвез его к самым воротам дома. Ивлев кивнул на прощание, вылез... Подошел к пряслу, навалился на него грудью. Его вырвало. Иван подошел к нему.

- Что, плохо?

- Мм... На... тьфу!... Упаду, кажется. На... открой дом, - подал Ивану ключ.

Иван отомкнул замок на двери, помог Ивлеву взойти на высокое крыльцо, вошел с ним в квартиру, включил свет... И тут только увидел, как перевернуло Ивлева. Провалившиеся глаза его горели нездоровым блеском, на скулах выцвел пятнами желтый румянец, руки тряслись.

- Захворал?

- А? Да... - Ивлев прилег на кровать. - Захворал.

- Я сейчас за врачом съезжу.

- Не надо. Пройдет. Побудь со мной, если не торопишься.

- Ладно. Мотор только заглушу пойду... - Иван вышел на улицу, заглушил мотор. А когда вернулся в квартиру, Ивлев без кителя, в одной нижней рубахе стоял на коленях перед тазом - его опять рвало. Причем рвать уже нечем было, и все равно выворачивало всего.

- Схожу за врачом?

Ивлев замотал головой.

- Чаю согрей... И затопи камелек.

Иван затопил камелек, поставил на плиту чайник с водой... Присел к столу. Ивлев лежал на кровати, вытянув руки вдоль тела, шевелил пальцами.

- Лучше становится, - сказал он.

- Ты сними сапоги-то и ложись как следует.

Ивлев сел, склонился к сапогам. У него, наверно, закружилась голова. Он схватился за спинку кровати.

- Эхх... Помоги, Иван.

Иван стащил с него сапоги. Ивлев лег, показал глазами на тулуп. Иван накрыл его тулупом.

Потом пили чай с медом. Ивлев сидел на кровати, глотал кипяток, обжигался, крутил головой и смешно морщился.

- Ничего, ничего, - говорил Иван. - Пусть продерет. Зато легче станет.

- Уже легче... чую. Вон, видишь? - Ивлев шаркнул ладонью по лицу, показал ладонь - на лице выступил пот, но очень слабо.

- Пей, пей.

- Хоть жилым духом запахло в комнате... Верно?

- Да... уже прохладно становится. Зима скоро.

- Зима, да. Черт с ней.

Говорилось легко, но говорить было не о чем, да и особой нужды в этом не испытывали оба. В комнате действительно стало тепло и уютно. Гудело в камельке, пощелкивало... Чуть припахивало дымком.

- Дом строишь? - спросил Ивлев.

- Ага.

- Зачем?

- Охота пожить по-человечески.

- Это надо... Я тоже, наверно, когда-нибудь себе дом выстрою.

- Тебе-то зачем? Тебе дадут.

- Нет, сам, в том-то и дело. По-моему, каждый человек должен построить хотя бы один дом на земле.

- Хм...

- Ты стихи любишь?

- Нет.

- Зря. Я б тебе прочитал...

- Прочитай.

Ивлев отставил пустой стакан, лег, натянул на грудь тулуп.

- Еще налить?

- Нет, все. Легче стало... Такое состояние сейчас, как будто водки стакан выпил.

- Читай стихи.

Электрическая лампочка трижды мигнула.

- Лампешка есть?

- Не надо. В камелек вот подкинь.

Иван подкинул в камелек. Свет погас. Только на полу и на потолке играли красноватые мягкие блики. У Ивана сделалось отчего-то очень хорошо на душе.

- Читай.

- Значит, так...

Тары- бары-растабары...
Чары- чары -
очи - ночь.
Кто не весел,
Кто в печали, -
Уходи с дороги прочь.
Во лугах,
под кровом ночи,
Радость даром раздают.
Очи- очи...
Сердце хочет...
Поманите -
я пойду.
Тары- бары-растабары...
Всхлип гармони.
Тихий бред.
Разбазарил...
Тары- бары...
Чары были,
Счастья нет.
- Ничего, - одобрил Иван.

- Да?

- А еще знаешь?

- Знаю.

И разыгрались же кони в поле,
Поископытили всю зарю.
Что они делают!
Чью они долю
Мыкают по полю?
Уж не мою ль?...
Тихо в поле. Устали кони.
Тихо в поле -
зови, не зови.
В сонном озере,
как в иконе, -
Красный оклад зари.
- Это мне больше поглянулось.

- Правильно. Ты спать хочешь?

- Нет.

- Тогда полежим просто так. Устал маленько. Ложись на диван вон.

Иван прилег на диван и стал смотреть, как на потолке играют призрачные пятна света. Стихи разбудили какое-то затаенное чувство безболезненной грусти...

Утром Родионов вызвал врача к Ивлеву.

Молодой розовощекий врач деловито осмотрел Ивлева, обстукал, обслушал... Посмотрел значительно на Родионова. Тот вышел на улицу. За ним вышел врач.

- Ну?

- Воспаление легких. В самой такой... свирепой форме. Или в больницу надо, или здесь, но обязательно с врачом...

Родионов вернулся в комнату.

- В больницу ляжешь?

Ивлев хмуро смотрел на первого секретаря.

- Что у меня?

- Воспаление легких.

- Здесь можно лежать?

- Лучше в больницу...

- Я не могу в больнице. Мне там хуже будет.

- Давай здесь. Как же ты достукался до этого? В Барнауле-то можно было сходить... Нет, надо какой-то дурацкий героизм проявить.

Ивлев молчал. Смотрел на ковер, который висел над кроватью: Красная Шапочка и Серый Волк на поляне. А вдали, между деревьев, виднеется избушка с красной крышей, а в углу, справа, струится синий ручеек. А на полянке солнечно и много цветов. И волк на редкость нестрашный.

Иван был тут же. Смотрел на Ивлева и думал о Марии:

"Дура ты, дура... От такого мужика отбрыкиваешься".

А вечером к Ивлеву пришла Мария. Он лежал один (старушка-сиделка пошла домой взять вязанье). Коротко скыргнула сеничная дверь... Незнакомые шаги по сеням. Легкий стук в дверную скобу.

Ивлев промолчал - лень было говорить "да!". Нужно было говорить громко, а он громко не мог. Дверь открылась... Вошла Мария.

- Здравствуй.

Ивлев приподнялся на локтях, некоторое время оставался в таком положении - трясся, потом опустился в изнеможении.

- Здравствуй. Садись.

Мария присела к нему на кровать.

- Как дела?

Ивлев усмехнулся, глотнул пересохшим горлом.

- Как сажа бела.

- Ничего, поправишься, - Мария положила ладонь на горячий лоб его... Сухие воспаленные глаза Ивлева зияли из подсиненных кругов глазниц напряженным, до жути серьезным блеском. Мария прикрыла их ладонью, склонилась и начала исступленно целовать Ивлева в губы. Шептала: - Милый ты мой, хороший... Стерженек ты мой железненький... Устал? Занемог...

Ивлев чувствовал, как на лицо ему падают теплые тяжелые капли. Одна капля сползла к губам, он ощутил вкус ее - солоновато-горький.

- Зачем ты плачешь?

- Я тоже устала... Я пришла к тебе совсем.

Ивлев обнял ее, прижал к груди слабыми руками.

- Ну, вот...

- Я тебя выхожу. Мы с тобой будем хорошо-хорошо жить.

К горлу Ивлева подкатил твердый комок.

- Конечно.

- Дураки мы, чего мы мучаемся?... Можно так хорошо жить.

- Конечно.

Пришла старушка-сиделка и ушла.

- Вот и хорошо, - сказала она на прощанье. - Так-то оно лучше.

После старушки пришел Иван с одеялом и книжкой. И тоже ушел. Этот на прощание спросил только:

- Ничего не надо сделать?

- Ничего, - ответила Мария. - Спасибо.

"Вот и все, - думал Иван, шагая от Ивлева домой. - Так всегда и бывает. Мне, что ли, жену свою попробовать вызвать сюда? Не поедет, ведьма...".

И дом расхотелось строить, и о будущем своем расхотелось думать... Захотелось напиться.

С Майей у Пашки так ничего и не вышло. Он не на шутку закручинился. Не радовал новый дом, не веселили мелкие любовные похождения. Опять пришла как будто настоящая большая любовь, и опять ее увели.

Жили они с Иваном пока в одной половине дома. Вечерами, если не ходили в кино или на танцы, сидели дома. Иван читал книги, Пашка крутил патефон. Один раз Иван пожаловался:

- Слушай, я уже озверел от этого "паренька кудрявого". Отдохни ты маленько.

Пашка остановил патефон, долго смотрел в черное окно, думал о чем-то - все о том же, наверно.

- Ваня, - заговорил он грустно, - у меня в кабине под сиденьем лежит "злодейка с наклейкой". Принести?

Иван отложил книжку.

- Неси. Закусить есть чем?

- Посмотри в сенях... Нюрка приносила что-то давеча.

...Выпили бутылку, закусили.

- Ваня, - опять начал Пашка грустно, - у меня в кабине под сиденьем лежит еще одна такая же сволочь. Принести?

- Неси.

Пашка ушел за "сволочью", а Иван задумался. У него на душе было не веселее. Радость, которую принес собственный дом, оказалась недолговечной, прошла. С любовью тоже не вышло. Стала одолевать тоска.

Пришел Пашка, поставил на стол вторую бутылку. Молча выпили ее.

- Ваня, - в третий раз заговорил Пашка, - у меня в кабине под сиденьем лежит хороший провод. Давай удавимся?

- Что же это такое получается, Павел? Ерунда какая-то. Почему мы так живем?

- Ерунда, - согласился Пашка. - Давай в самодеятельность запишемся?

- Пошел ты к черту, я серьезно с тобой... Почему мы так дохло живем?

- Пойдем к Майе? А?

- Зачем?

- А так просто. В гости. Пойдем?

- Пошли. Не выгонит она нас?

- За что? Мы же культурно... Помнишь, я ей проиграл бутылку коньяку?

- Ну.

- Пойдем отдавать. Я уж недели две как купил его, а отнести... все времени нету.

- Хм... Пошли.

Майя жила у стариков Сибирцевых, занимала горницу.

В тот вечер, когда к ней пришли Пашка и Иван, там засиделся парень-учитель. Учителя звали Юрий Александрович.

Юрий Александрович ходил по комнате и очень убедительно доказывал Майе, что дважды два - четыре.

- Пойми: если ты пойдешь работать в редакцию, ты должна проститься с профессией педагога. Навсегда.

- Почему?

- Потому!... Ты что, всю жизнь здесь собираешься оставаться?

- Нет.

- Так в чем же дело?

- Поработаю в редакции, и все. Это интересно, - Майя сидела с ногами на кровати. Была она в простеньком ситцевом халатике... Волосы слегка растрепаны; шпильки лежали на этажерке с книгами, которая стояла у изголовья кровати. Юрий Александрович - без пиджака, галстук - на спинке кровати.

- Ты упустишь время, и тот опыт, который здесь все-таки можно получить, работая в школе, ты не получишь. Тебе трудно будет начинать в городе. Ты приобретешь никому не нужный опыт литсотрудника районной газетки - для чего?

- Это интересно, - капризно повторила Майя.

- Это неинтересно! Это значит - тратить попусту время! - Юрий Александрович заметно нервничал. - Скажите, пожалуйста, ее убедили!

- Меня никто не убеждал!

- Тебя убедили.

- Юрка, ты иногда становишься невыносимым. Меня никто не убеждал. Мне сказали: "У нас очень трудное положение в редакции - нет толкового литсотрудника". И все. Спросили: "Вы не хотели бы пойти поработать туда?". Я сказала: "Можно".

- Тем хуже! У них трудное положение! А у тебя...

Тут вошли Пашка и Иван.

- Здравствуйте! - громко сказал Пашка.

Майя и Юрий Александрович слегка растерялись. Майя опустила с кровати ноги, нащупывала туфли, смотрела на нежданных гостей.

- Здравствуйте. Проходите. Садитесь.

Пашка прошел к столу, достал из кармана коньяк.

- Долг принесли. Должны были Майе Семеновне, - особо пояснил он Юрию Александровичу.

Иван стоял у двери, жалел, что согласился идти с Пашкой.

"Какого черта приперлись. Помешали, кажется".

Юрий Александрович взял коньяк, посмотрел этикетку... Качнул головой, тонко улыбнулся, подал бутылку Пашке.

- Возьмите. Выпейте где-нибудь в другом месте.

Пашка взял бутылку, снова поставил ее на стол. Терпеливо объяснил учителю:

- Мы же не к тебе пришли, верно?

Майе было очень неловко. А Иван - наоборот - успокоился. Тоже прошел к столу, сел, посмотрел на учителя.

- А давайте выпьем, правда! - громко сказала Майя. Сказала - как головой в речку; покраснела, глянула на Юрия Александровича, тряхнула головой: - А что?

Учитель опять тонко улыбнулся, чуть заметно пожал плечами.

- Я не буду, например.

- А мы без тебя, - грубовато сказал Пашка. - Давай, Семеновна! Неси стаканы.

Майя, на ходу оправляя волосы, ушла в прихожую комнату. Учитель прошелся по комнате...

- Все-таки, ребятки, вваливаться поздно вечером к девушке... да в таком состоянии... это, знаете, не очень вежливо.

- А ты сидишь тут - это вежливо? - спросил негромко Пашка.

- Во-первых, не "тыкайте" мне! Во-вторых, я повторяю, что вваливаться ночью к девушке - это невежливо, некультурно. Ясно?

- А ты сидишь тут - это культурно?

- Мы коллеги с ней!

- А мы с ней друзья.

- Так не компрометируйте друзей! Она девушка, я еще раз повторяю, во-вторых, она учительница. А здесь деревня-матушка...

Вошла Майя. Сразу поняла, что без нее тут крупно поговорили. Расставила стаканы... Засмеялась неестественно.

- Ну, что вы? Давайте пить?

Пашка взял бутылку, откупорил, стал разливать коньяк по стаканам.

- А о вас я лучше думал, между прочим, - сказал вдруг учитель, глядя на Ивана. - Жаль, ошибся.

Иван понимающе кивнул головой, сказал серьезно:

- А ты не думай никогда хорошо про людей - ошибаться не будешь.

- Ты будешь пить с ними? - резко спросил учитель Майю.

- Да, - она посмотрела на него. - Буду.

Учитель подошел к стулу, на котором сидел Пашка, взялся за пиджак... Пашка прижал пиджак спиной.

- Не дури... Выпей с нами.

- Разрешите!

- Не обижайся... Просто нам тоскливо сделалось, мы и пришли к вам. Что тут обидного?

Учитель сел к столу, закурил.

- Не в такое время и не в таком виде надо приходить, - буркнул он.

- Давайте! - сказала Майя. - Тебе налить, Юра?

- Налей.

Иван внимательно смотрел на учителя, изучал. Тонкое бледное лицо, красивые волнистые волосы, большие темные глаза - красив, нежно красив. Глаза умные.

"Что он так рассвирепел на нас?"

Майя выпила первой... Поперхнулась, долго кашляла и стонала. Учитель смотрел на нее недовольно и грустно.

"Нет, Пашке с таким тягаться трудно", - думал Иван.

Учитель выпил с усилием, но не кашлял, не морщился... Отщипнул длинными белыми пальцами кусочек хлеба, заел.

Пашка сосредоточенно смотрел на стакан, не пил.

- А ты что, Павел? - спросила Майя.

- Я-то? - Пашка очнулся от своих невеселых дум. - Выпью... За твое счастье.

- Спасибо.

- И за твое, - Пашка кивнул учителю. - За ваше.

- Спасибо.

- Давай, Ваня.

Иван взял свой стакан, выпил.

- А вы за кого выпили? - спросила его Майя весело.

- Сам за себя.

- Это эгоизм.

- Ну и что? - просто спросил Иван. - За вас?... А что за вас пить? Вы и без того счастливые, наверно, - он говорил искренно. Он завидовал учителю. - Вообще это глупость - пить за чье-то счастье. Да и не пьет никто за чужое счастье. В душе всегда пьют за свое.

Замолчали. Пашка опять задумался.

- Да... - сказал он. - Ну, что ж?... Пошли, Иван?

- Пойдем, - Иван поднялся. Ему действительно хотелось уйти - тяжело было сидеть рядом с учителем, неловко.

Их никто не удерживал.

- До свидания. Извините нас.

- Ничего. До свидания.

- До свидания.

Ночь была морозная, лунная. Снег звенел под ногами.

- Фу-у, - вздохнул Пашка. - До чего же трудно с этими интеллигентами.

- Она живет, что ли, с ним?

- Что ты, не видишь? Живет, конечно. Знаешь что?... Пойдем в одно место! Я не могу домой идти - зареву.

- Пойдем.

Одно место - это крайняя изба в Баклани. Рядом, через дорогу, лес. Ни ворот, ни плетней вокруг избушки... Торчит, как скворешня.

Пашка стукнул в окно.

В избушке вспыхнул слабый огонек.

Долго никто не выходил. Потом избяная дверь с треском отодралась, заспанный женский голос спросил недовольно:

- Кто это?

- Я, - ответил Пашка.

- Павел?...

Женщина медлила.

- Ты к свету еще не мог явиться?

- Спорить будем, да?

Громко звякнул железный засов... Дверь приоткрылась, Пашка сунулся было в сени, но его тотчас крепко толканули оттуда.

- Пьяный?... Иди к черту! - засов коротко громыхнул. - Я тебе говорила, чтоб ты пьяный сюда не являлся. Говорила? Говорила.

- Нинка!

Избяная дверь захлопнулась. Свет в избе погас.

- Поджечь их, что ли? - подумал вслух Пашка.

- Докатились Любавины, - остервенело сказал Иван.

Пашка изо всей силы пнул в дверь.

Тотчас в сени из избы вышли, и уже другой женский голос - постарше - сердито предупредил:

- Пашка, если ты будешь фулиганить тут!...

- Открой, Муся.

- Зачем напился?

- Не откроешь?

- Нет. Не надо было пить.

Иван пошел от крыльца.

Пашка еще что-то говорил с Мусей, а Иван шел по улице и зло думал: "Докатились... Какие-то... и те гонят".

Пашка догнал его.

- Пойдем еще в одно место...

- Ну их к черту! Пойдем к Ивлеву?

- К Ивлеву?

- Ага. Он хворает - попроведаем.

- Нет, к Ивлеву ты один иди. А я пойду еще в одно место.

- Счастливо.

Разошлись в разные стороны.

"Что- то не так... не то, -думал Иван. - Надо как-то менять житуху".

Навстречу ему, из центра, стали попадаться люди. И чем дальше он шел, тем больше было людей. Шли группами, громко разговаривали о совхозных делах. Иван понял - с собрания идут. Остановился, подслушал разговор двух парней. Те спорили.

- Да знаю, знаю я это! - бубнил один. - Что ты мне на мозги капаешь, знаю я все эти штуки!...

- Пошел ты к... - заматерился другой. - Задолдонил: знаю, знаю.

- Знаю!

- Тебе бы наторкать полную кладовую хлеба и лежать на печке - это ты знаешь. А я плевать хотел на такое богатство! Понял? Я хочу телевизор купить. Понял?

"Может, мне тоже телевизор купить? - подумал Иван. - Что бы такое сделать?"

К Ивлеву он не пошел. Дошел до ворот его дома, постоял, повернулся и пошел домой.

"Что бы такое сделать?", - думал он.

Петр Ивлев поправился скоро. И не только поправился, а обрел какую-то особенную, редкостную энергию в работе. Казалось, этот невысокий, крепкого покроя человек хочет прожить пять жизней за одну, хочет доказать, что сердцу человеческому нет износа.

Закладывали две новые фермы, строили новый клуб, строили общественную баню, завозили стройматериалы для строительства маслозавода и пенькозавода. Организовывали в Баклани школу механизаторов, начинал действовать штаб культуры, готовились к районной комсомольской конференции... Каким-то чудом Ивлев поспевал всюду.

...На очередном заседании бюро райкома партии обсуждали работу райкома комсомола. Первый секретарь райкома комсомола, долговязый парень, прилизанный и точный, нудно перечислял мероприятия райкома комсомола за отчетный период, значительно паузил, хмурился, когда говорил о недостатках, важничал... И не догадывался по простоте душевной, как смешон он в роли молодежного вожака, организатора, запевалы в горячих делах.

Ивлев морщился, не глядел на комсомольского "лидера". Скулы воротило от скукоты, от безысходной, вялой казенщины.

"Гнать в шею, гнать. Но прежде измордовать публично, на конференции".

Секретарь кончил наконец жевать мочало мероприятий и цифр, сел, вытер лоб платком.

Встал Ивлев.

- Не знаю, как вам, товарищи, но мне этот доклад в одно ухо влетел, в другое вылетел. Что был он, что не было. А вид-то какой у секретаря - дело сделал! Панихида это, а не доклад!... Молодой парень, комсомольский секретарь, час двадцать минут подсчитывал мероприятия, как старуха на базаре гроши считает - трясется. Как не стыдно?!

У секретаря райкома комсомола полезли глаза на лоб.

- Не так я понимаю комсомольскую работу, - продолжал Ивлев жестко. - Ну что это?... Тридцать семь приводов в милицию дружинниками - сосчитал. И баста. А там хоть трава не расти. Тридцать семь раз отметил карандашом - привели! Кого привели? Почему? Не его дело.

- Приводили хулиганов!

- В селе тридцать семь хулиганов живут?! Да ты что? Откуда? Кто они? Ведь эти хулиганы, о которых ты говоришь, это же обыкновенные золотые ребята, они когда надо, по пятнадцать - восемнадцать часов из кабин не вылезают...

- Я не заношу их всех в хулиганы, - оправдывался секретарь, - но иногда эти "золотые ребята" выпивают и...

- Выпивают, потому что больше делать нечего. Потому что секретарем в райкоме комсомола сидит бесхребетное существо...

- Ивлев!...

- Я, что ли, им дело буду находить? - спросил секретарь.

- Ты. А кто же?

- Я не нянька.

- Нянька тут не нужна, тут нужен свойский парень, и не бюрократ. Тут голова нужна. Если не так, то зачем ты вообще нужен? Я побывал, товарищи, на многих отчетных собраниях в первичных комсомольских организациях, везде одна и та же картина: скука зеленая! Дышать нечем. Это называется работой? Вы по двадцать пять человек огулом в комсомол принимаете - это работа? Чем же вы, райком, еще-то занимаетесь, если вам некогда побеседовать с каждым вступающим в комсомол? Что же есть еще главнее этого в вашей работе, если это не самое главное? В общем, на районной конференции я буду выступать против такой работы, против таких комсомольских организаторов. Все. Предлагаю признать работу райкома комсомола за отчетный период неудовлетворительной.

Ивлеву не хватало времени. Он приходил домой поздно вечером. Рассказывал что-нибудь жене (не знал, чем еще развлечь ее, скучающую), старался вспомнить смешные или нелепые случаи. А иногда говорил серьезно, с горячим натиском о делах, волновавших его... Мария внимательно и терпеливо слушала. У Ивлева от ее подчеркнутого внимания пропадала всякая охота говорить серьезно, и вообще говорить ни о чем не хотелось. Ужинали, ложились спать.

"Что же делать?... Как с ней быть? - мучился Ивлев, обнимая спокойную жену. - Критикую комсомольского секретаря, а у самого жена от скуки с ума сходит".

Утром вставали, и Ивлева снова подхватывал суетной вихрь срочных, неотложных, обязательных дел. Он забывал о жене.

Однажды, впрочем, попробовал заговорить с ней так:

- Думаем организовать выступление самодеятельности по радио. Спой чего-нибудь...

Мария посмотрела на мужа, горько усмехнулась.

- Ты это серьезно?

- А что? Хорошо ведь поешь.

Мария ничего больше не сказала. Ивлев тоже прикусил язык. В другой раз он предложил ей принять участие в работе штаба культуры...

- "Штаб культуры" - слова-то какие, - сказала она. - Там где "штаб", там не может быть культуры, и наоборот. Не делом вы занимаетесь, товарищ секретарь. Простительно отцу моему - он человек старых навыков, а вы-то молодые!

Ивлев решил серьезно понять ее.

- А как ты считаешь, надо насаждать культуру в селе? - как можно спокойнее спросил он.

- Все дело в том, что ее не надо насаждать. Это не кукуруза.

- А что надо делать?

- Ничего. Все придет само собой в свое время.

- Неправда. К нам с тобой ничего не пришло само собой, нас учили люди, нам рассказывали...

- Нас учили грамоте. А культура - это совсем другое. Ты считаешь себя культурным человеком?

- Во всяком случае, разберусь, где черное, а где белое, где настоящее, а где суррогат, наигрыш, кривляние...

- Меня, что ли, имеешь в виду?

- По-твоему, культурно - стать в позу и фыркать на все? Чем пропадать от безделья, подготовила бы хорошую лекцию о литературе, например, прочитала бы молодежи. Разве это плохо? А может, послушает какой-нибудь толковый парень и задумается... Или о живописи, о музыке... Ведь нужно все это! Ты посмотри, как тебя будут слушать, если будешь говорить интересно. Нет, вы от скуки чахнете. Бессовестные люди...

Мария опять усмехнулась. И замолчала.

Прошла районная комсомольская конференция. В райком избрали других людей. Членом бюро комитета избрали, между прочим, и Майю Семеновну, литсотрудника районной газеты "Боевой клич".

По этому поводу у нее состоялся короткий разговор с Юрием Александровичем.

- Поздравляю, - сказал он, снисходительно улыбаясь.

- Спасибо. А почему ты с таким ехидством поздравляешь?

- Никакого ехидства. Я горжусь тобой. Ты здесь далеко пойдешь.

- Перестань, Юрка!

- Я серьезно. А выступила ты неважно. В институте лучше выступала.

- Ну... как могла.

Новым секретарем райкома комсомола стал Воронцов Степан, сын того Воронцова, который когда-то помогал Кузьме Родионову наводить в Баклани советские порядки. До этого Степан работал механиком в Бакланской МТС. Кузьма Николаевич с радостью поддержал кандидатуру Воронцова.

В субботу выехали на двух машинах в Краюшкино - Родионов, Ивлев, Воронцов, три инженера (двое молодых), ревизор из сельхозотдела, Майя Семеновна - проверять положение дел в краюшкинском колхозе. После того, как Кибякова избрали секретарем парторганизации колхоза, оттуда опять посыпались благополучные сводки. Родионов настоял на немедленной проверке (вместе с благополучными сводками он получил из Краюшкина несколько писем, о содержании которых пока никому не сказал).

Инженеры ехали экзаменовать новоиспеченных краюшкинских механизаторов. Майя Семеновна - от газеты, секретарь и ревизор - для общего знакомства с делами колхоза.

Кибяков не ждал такую страшную комиссию, растерялся, заегозил. Особенно старался перед Ивлевым - знал, что молодой секретарь пользуется у Родионова большим доверием и уважением. Ивлев сразу невзлюбил парторга.

Работать начали в тот же день.

В клубе за столом сидели инженеры. На столе на газетах лежали детали тракторных и автомобильных моторов, на стене висели схемы двигателей внутреннего сгорания, какие нашлись в райцентре. К столу по одному подходили молодые трактористы, шоферы... Им задавали вопросы, они отвечали, как могли.

Тут же, в клубе, в актерской комнате, Степан Воронцов знакомился с комсомольским активом колхоза.

Родионов, ревизор, председатель колхоза и бухгалтер сидели в конторе колхоза, считали, пересчитывали, сверяли сводки, складскую документацию, разные накладные. Ивлев изучал протоколы общеколхозных и партийных собраний, беседовал с коммунистами в отдельном кабинете.

Председатель колхоза, Цапов Федор Федорович, сидел рядом с Родионовым и хмуро смотрел, как тот въедается в бумаги. (Делами в колхозе ворочал Кибяков, председатель зачастую был ширмой).

Кибяков сидел дома. Ждал.

Через три дня комиссия закончила работу.

- Нет худа без добра, - сказал Родионов Ивлеву. - Будь сейчас здесь другой секретарь, мы бы, может быть, и не собрались сюда еще два года. Ну, га-ад!

Кибяков развернулся здорово.

Было, например, в краюшкинском колхозе четыре пасеки. По документам везде проходило четыре. Но количество ульев в каждой было занижено. Фактически существовала пятая пасека, которая в документах нигде не числилась. Мед с четырех пасек продавали государству, часть раздавали колхозникам на трудодни. Мед с "пятой" шел "налево" - на базар. Нужно было додуматься, как продавать колхозный мед. Так просто не вывезешь и не продашь: накроют. И тогда председатель, наученный Кибяковым, предложил колхозникам: "Давайте так - чем ездить в город продавать мед в одиночку (почти все колхозники продавали мед, потому что получали его много), мы здесь будем его собирать у всех, сливать в бочки и отвозить на машине в город. И продавать. А вы будете получать чистые денежки в зависимости от того, кто сколько сдавал. Цены базарные всем известны". Так и делали: собирали со всех дворов мед и отвозили в город. Кибяков даже хвастался, что они таким образом убивают сразу двух зайцев: помогают и колхозникам, и колхозу. Колхозу - потому что колхозники не "базарничают", а работают на общественных работах. Все было так, только убивали не двух зайцев, а трех: мед с "пятой" пасеки спокойненько сплавлялся на базар. Продавал мед свой человек, и никто не знал, сколько его там продано. С колхозниками честно расплачивались, а выручку от "пятой" пасеки делили между собой Кибяков, председатель колхоза, четыре пасечника и еще два-три человека, причастных к махинации.

Были и еще дела, более или менее пакостные и темные. Завели, например, у себя в колхозе небольшое хозяйство для выведения черно-бурых лисиц. Сколько-то выводили этих самых лисиц, а в основном ловили их в государственном заповеднике, который был под боком. Подкупили для этой цели несколько человек из охраны заповедника. И "законным" образом отвозили драгоценные шкурки в "Заготпушнину".

Кибяков понял, что погорел, выпутаться невозможно. Два дня, пока комиссия работала, сидел дома, на третий не выдержал - сбежал. Потом на общеколхозном собрании выяснилось, что на его счету были и другие дела, не строго "коммерческого" характера: он, пользуясь властью в колхозе, склонял молодых женщин и девушек к сожительству.

Ивлев ехал из Краюшкина в подавленном состоянии. Ехал он один (оставался проводить партийное собрание).

- Вот дела какие! Слышал? - спросил он Ивана.

- Слышал, - откликнулся тот. - Главный-то сбежал?

- Найдется, дело не в этом... Когда они выведутся, эти паразиты? Все настроение убивают, сволочи.

- Когда выведутся? Никогда.

- Как так?

- Очень просто: кто же от денег откажется, какой дурак? Можно украсть - воруют.

- Ну, это ты, брат, сгущаешь краски. Ты воруешь?

- Мне негде.

- А воровал бы, если б было где?

Иван промолчал.

- Если так думать, лучше завязывать глаза и бежать куда-нибудь. Просто бдительность нужна. Давить надо гадов, уничтожать в каждом углу, где обнаружатся.

- Как здоровье-то? - спросил Иван.

- Все в порядке. Мое, что ли? Нормально. Нет, меня вот что удивляет: в колхозе полторы тыщи человек; пять-шесть человек воруют почем зря, ворохами, возами, и полторы тыщи человек ничего не замечают - этого я не понимаю, - рассуждал Ивлев. - Какая-то куриная слепота напала на всех.

- Кому какое дело.

Ивлеву вспомнилась Мария со своим божественным равнодушием; она, наверно, сказала бы точно также: "Кому какое дело".

- Пошли вы к черту с такими взглядами! - рассердился он. - Тоже мне откопали философию.

Долго молчали.

- Построил дом-то? - спросил вдруг Ивлев.

- Построил.

- Ну и как?...

- Что? Живу...

- Жениться-то когда будешь? Пригласил бы на свадьбу хоть.

"Будь я малость понастырнее, я бы тебя пригласил на свадьбу. Только ты бы не пошел на нее". Иван в глубине души был уверен, что проморгал Марию из-за собственной нерешительности - все чего-то ждал, тянул резину.

- Жениться - не напасть, женатому бы не пропасть, - буркнул он.

Ивлев засмеялся. Ему почему-то стало весело. Он часто так переходил из самого мрачного настроения в самое веселое.

- Ничего, Ваня, не робей - все будет хорошо.

Штаб культуры начал разворачиваться. Делались первые шаги.

В работе штаба принял участие и Пашка Любавин. Это случилось так.

Однажды вечером в новый дом к Любавиным пришла Майя Семеновна. Братья опешили. Майя улыбнулась и повела такой разговор:

- Ребята, мы организовали в Баклани штаб культуры. Задача наша - поднимать культуру на селе. Мы обращаемся к вам за помощью.

- А что мы должны делать? - спросил Иван.

- Завтра, в воскресенье, мы, например, организуем рейд под названием: "Долой пошлость!". Будем заходить в дома и объяснять хозяевам, особенно молодым, что всякие картинки с лебедями, разные кошечки, слоники - все это ужасная безвкусица, мещанство. Это не красиво, а пошло! Надо объяснять людям, что это некультурно. Чем так засорять свои комнаты пестрым хламом, лучше купить две-три хорошие репродукции картин больших мастеров и повесить у себя. Это, кстати, будет и дешевле. И это будет культурно. Пусть не все сразу поймут, мы на это и не рассчитываем. Но не может быть, чтобы никто не понял. Поймут. Причем, когда говорить об этом будете вы, односельчане, это подействует сильнее, чем когда говорим мы, городские.

- Я согласен! - сказал Пашка, глядя на девушку влюбленными глазами.

- А вы?

Иван усмехнулся.

- Я нет.

- Почему?

- Не выйдет у меня ничего. И у Павла не выйдет.

- Пардон, пардон, - загорячился Пашка. - Как это у меня ничего не выйдет?

- Почему не выйдет?

- Да потому... На смех только поднимут, и все.

- Ну-у, напрасно вы так... Надо же попробовать.

- Правильно, надо попробовать! - Пашка ходил по комнате, делал вид, что он очень заинтересован, даже волнуется, а сам не спускал глаз с Майи.

- Попробуйте. А что, они мешают вам, эти слоники?

- Мешают. И потом... Вообще это уже другой разговор. Павел, ты согласен?

- Я за! Пора на самом деле привыкать к культуре. Что это такое!... Зайдешь в избу - одни слоны. У нас - пожалуйста - никаких слонов.

- Мы с тобой перекультурили - у нас вообще ничего нет.

- Будет!

- Конечно, будет, - поддакнула Майя. И засмеялась. - А мне даже нравится у вас, вы знаете.

Пашка замер, как на стреме.

- На полном серьезе?

- Да. Только... А вам не скучно одним здесь?

Братья переглянулись.

- Слушай, - сказал Пашка, - приходи к нам жить?

Майя вытаращила на него глаза.

- Как это?

- Да не сюда, а в ту половину. Та половина тоже ведь наша.

- Серьезно?

- Абсолютно!

- Я бы с удовольствием... Только... я ведь не одна. Мы ведь поженились с Юрой. Правда, сдайте нам ту половину?

"Как дите малое! - изумился Иван, глядя на Майю. - Обрадовала - замуж вышла... Этот высох из-за нее, а она к нему на квартиру просится с мужем".

- С законным браком, - сказал Пашка упавшим голосом.

- Спасибо, - Майя сообразила наконец, что не обрадовала Пашку своей радостью. - Ну, хорошо. Прихода завтра в райком комсомола. Да?

- Ладно.

- До свидания.

- До свидания. Приходи хоть в гости.

Майя опять засмеялась и вышла. Сказала на прощанье:

- Спасибо.

- Вот так, Иван Егорыч!... - Пашка опять заходил по комнате. - Они поженились с Юрой. С Юрочкой.

- Пойдешь завтра?

- Куда? А-а, схожу. Все равно делать нечего. Они поженились с Юриком. Слышал?

- Слышал. Комсомольской свадьбы почему-то не было.

- Неужели мы плохие ребята? - Пашка остановился перед братом. - Что мы, в поле обсевки, что ли? Почему нам так не везет? Ведь любил бы я ее!... - Пашка почти заорал, показывая руками на дверь. - На руках бы носил, не дышал бы! В чем же дело?!

- Носом не вышел, - Иван отвернулся с книжкой к стене.

В воскресенье с утра в райкоме комсомола собрались человек двенадцать молодых ребят и девушек. Набились в одну комнату, расселись кто где. Пришел Ивлев, громко поздоровался со всеми. Азартно поблескивая глазами, стал говорить о задачах штаба культуры.

- Главное, ребята, чтобы мы сами в калошу не сели. Мы начинаем большое дело, начинать всякое дело трудно, а такое особенно. Брать на арапа нельзя. Убеждайте, критикуйте, смейтесь, но не становитесь в позу, делайте все просто, по-свойски. Если в дом войдет этакий молодой гений и начнет свысока все охаивать, - пропало дело.

Пашка слушал Ивлева, снисходительно сморщившись, выказывал заметное нетерпение, скучал - такой вид, будто он всю жизнь только тем и занимался, что боролся с пошлостью. Он был старше всех здесь и единственный из старожилов.

Майя сидела на подоконнике, что-то записывала карандашом в сиреневую книжечку. На ней было простенькое синее платьице, которое ей очень шло, волосы гладко зачесаны и собраны сзади в пучок - аккуратненькая, в меру полненькая, вся налита молодым добрым здоровьем, чистая, свежая. Какая-то особенно красивая в это утро. Пашка старательно не смотрел в ее сторону.

Пошли по деревне - кто куда.

Пашка направился к Лизуновым. Когда-то, когда он крутил с Катькой любовь, он видел у нее в горнице этих самых слоников и кисочек.

Все Лизуновы были дома. Завтракали.

- Приятного аппетита, - сказал Пашка.

- Садись с нами, - пригласил хозяин.

- Спасибо, - Пашка присел на припечье. - Только что из-за стола.

Катька с нескрываемым интересом смотрела на раннего гостя; она не понимала, зачем он пришел. Может, к ней? У нее не склеилась семейная жизнь: муж попался пьющий, драчливый... Пожила с ним года три, помучилась и выгнала. Теперь сидела - вдова не вдова и не мужняя жена.

- Я к тебе, Катерина, - сказал Пашка.

- Сейчас, - Катерина торопливо дохлебала из тарелки, вышла из-за стола. Прошли в горницу. - Ты что?

Пашка поглядел на слоников на угловом столике, на кисочек, на бумажные цветы... Потом посмотрел на хозяйку... Стоит - молодая, изождавшаяся... Легкое ли это дело - еще до тридцати лет остаться совсем одной, и никакой надежды, что впереди будет друг, семья, дети. А годы идут.

- Так... зашел попроведать тебя... Шел мимо, дай, думаю, зайду, - Пашка натянуто улыбнулся; ему стало жалко Катерину.

"Морду бить таким мужьям", - подумал он о муже Катерины.

Катерина недоверчиво смотрела на Пашку.

- Что-то непонятно...

- Как живешь-то? - спросил Пашка и опять невольно глянул на слоников.

- Ничего... Какая моя жизнь! Кукую, - Катерина присела на высокую кровать, задумалась.

"Приду сегодня к ней", - решил Пашка.

- На танцы пойдем вечером?

Катерина удивленно посмотрела на Пашку. Горько усмехнулась, вздохнула.

- Легко вам, ребятам... Куда же я на танцы попрусь? Ты что! Совесть-то у меня есть?

- Тогда я в гости приду вечером. Мм?

- Зачем?

- В гости.

Катерина опять посмотрела на Пашку долгим взглядом.

- От ворот получил поворот у Ниночки?

- Не в этом дело. Прийти в гости-то?

- Как же ты придешь? Что я, одна, что ли?

- А чего они тебе? Ты на них - ноль внимания.

- Ноль внимания...

- А приходи-ка ты к нам!

- В новый дом-то?

- Ну.

- А для чего, Павлуша?

Пашка ответил не сразу. Действительно, для чего? Жалко Катерину... Но, честно говоря, что это, выход из положения? Ну - ночь, ну - неделя, месяц... А дальше?

- А я откуда знаю? Так просто... тоскливо ж тебе одной. И мне тоскливо.

- Тоскливо.

- Ну вот!...

- Думаешь, вдвоем веселее будет?

- Не знаю.

- Нет, не будет. Так это... самообман.

- Ну, ты уж сильно-то не унывай.

- Я не унываю.

"Может, взять ее в жены? - серьезно подумал Пашка. - Чем не баба - все на месте. Заботливая будет, суп будет варить, ребятишек нарожает... Может, так все и делают? Она, правда, посплетничать любит... А кто из них не любит посплетничать?"

- Замуж-то чего не выходишь?

Катерина усмехнулась.

- Бери. Пойду.

- Вот и приходи сегодня, потолкуем.

- Перестань ты... ботало! - рассердилась Катерина. - Зачем пришел-то?

- Некультурная ты, Катерина. Темнота.

- Ох ты!... Давно ты культурным-то таким стал?

- Что это, например, такое? - Пашка подошел к слоникам, взял пару самых маленьких. - Для чего? Или кот вот этот... - Пашка презрительно прищурился на кота (кот, кстати, ему нравился). - Это же... предрассудки. В горнице, как в магазине. Мой тебе совет; выкидывай все, пока не поздно.

Катерина удивленно слушала Пашку. А Пашка начинал расходиться.

- Вы сами, Катька, виноватые во всем. Обвиняете ребят, что они за городскими начинают ударять, а вас забывают, а нет чтобы подумать: а почему так? А потому что городские... интереснее. С ней же поговорить и то тянет. Наша деревенская, она, может, три раза красивше ее, а нарядится в какой-то малахай... черт не черт и дьявол не такой. Нет, чтобы подтянуть все на себе да пройтись по улице весело, станцевать там, спеть... Нет, вы будете сидеть на лавочке, семечки лузгать да сплетничать друг про друга. Ох, вот эти сплетни!... - Пашка стиснул зубы, крутнул головой. - Это надо бросить к чертовой матери. Ты делай вид, что ничего не знаешь. Не твое дело, и все. А то ведь пойдешь с иной, и вот она начинает тебе про своих же подружек: ля-ля-ля-ля... Все плохие, она одна хорошая. Бросать надо эту моду.

- Ты что, с цепи, что ли, сорвался? - спросила Катерина. - Ты чего это?

- Ну вот, пожалуйста, сразу тебе по лбу - с цепи сорвался. А ты бы сейчас спросила меня с улыбкой: "В чем дело, Павлик?".

- Пошел к дьяволу!... Приперся нотации тут читать. Мне без них тошно.

- А ты перебори себя. Тебе тошно, а ты улыбайся, как ни в чем не бывало. Вот тогда ты будешь интересная женщина. Ходи, будто тебя ни одна собака никогда не кусала: голову - кверху, грудь - вперед. И улыбайся. Но громко не хохочи - это дурость. А когда ты идешь вся разнесчастная, то тебя жалко, и все. Никакой охоты нет подходить к тебе.

- Ну и не подходи. Я и не прошу никого, чтобы ко мне подходили, пошли вы все к черту кобели проклятые. Ты зачем приперся? Тебе чего от меня надо? Думаешь, не знаю? Знаю. А туда же - некультурная. Ну, так и иди к своим культурным. Или не шибко принимают они тебя?

- Никакого движения в человеке! - горько воскликнул Пашка. - Как была Катя Лизунова, так и осталась. Я ж тебе на полном серьезе все говорю! Ничего мне от тебя не надо.

- Я тебе тоже на полном серьезе: пошел к черту. Культурный нашелся. Уж чья бы корова мычала, а твоя бы молчала. Культурный - к чужим бабам в окна лазить. Кто к зоотехниковой жене вот сюда ночью приходил? Думаешь, я не знаю? Сидел бы... Полдеревни уж охватил, наверно?

- Я от тоски, - сказал Пашка. - Я нигде не могу идеал найти.

- Вот когда найдешь, тогда и читай ей свои молитвы по воскресеньям. А мне они не нужны. Ясно?

Пашка оделся и с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах, вышел от Лизуновых. Буркнул на прощание:

- Поработай в таких вот условиях.

На улице сунулся в карман, закуривать, там лежат два маленьких слоника - положил их туда нечаянно и забыл.

"Нарушил теперь все твое счастье, Катя-Катерина".

Шел домой и пытался понять, почему этим "штабистам" не нравятся слоники, кошечки и коты - ведь красиво же. У Катьки Лизуновой, например, просто здорово в горнице...

Степан Воронцов рано остался без отца (Пронька Воронцов умер от тифа в 1934 году), рано узнал, что такое труд. Рано научился огромному русскому терпению.

Работать пошел лет с двенадцати. Бывало, поедет на мельницу зимой, а мешки - каждый пятьдесят-семьдесят килограммов. Навалят ему на спину такую махину, и он прет по сходне вверх: ноги трясутся, в глазах - круги оранжевые. Сходня - две-три сшитые тесины, поперек - рейки набиты. Обледенеет она, эта сходня, поскользнется Степан, мешок его и пришлепнет к тесинам-то. Морда в крови. Или за горючим в город ездили: тулупишко драный, пимы - третью зиму одни и те же - никакого тепла в них. А мороз градусов под сорок. И ехать не двадцать, не тридцать километров, а восемьдесят. Окоченеет Степан, спрыгнет с саней и бежит километра полтора-два. И так до самого города: половину едет, половину бежит.

Был он очень стеснительный парень, улыбчивый. Разговаривал мало. Потом уж, когда подрос, когда стал зарабатывать побольше, любил принарядиться... Но все равно то и дело краснел и с девками не дружил. И работал, работал... И всегда как будто немножко стыдился этого - что очень много работает. День, с ранней зари и до темна, жал жнейкой (очень любил машины) - весь черный от горячей пыли, с головой, опухшей от беспрерывного стрекота и звона, - а поздно вечером приходил на гулянье на улицу нарядный, нешумно веселый, вежливый. Откуда что бралось! Посмеивался застенчиво. Чуб у него был преотличный - волнистый, буйный, крашенный солнцем. Дрался Степан редко, не горланил под окнами у добрых людей частушки с матерщиной. И странное дело: "холостежь" уважала его за это. Уважали и тех, кто носил за голенищем нож или пружину от сеялки, но уважали и Степана. И всегда потом, всю жизнь, нес в себе этот сдержанный, крепкий парень что-то такое, что вселяло в людей невольное уважение к нему.

Потом они с матерью и с младшей сестренкой переехали в Светлоозерский совхоз (в восьми километрах от Баклани. Мать вышла туда замуж за фронтовика-инвалида). Стало немного легче. Устроился Степан работать слесарем в слесарную мастерскую совхоза, а вечерами стал ходить в Баклань - в вечернюю школу-семилетку. Окончил семь классов и двинул в автомобильный техникум, в город. Трудно было тогда учиться - шла война. Все три с половиной студенческих года он не переставал работать: грузил вечерами вагоны на товарной станции, чистил улицы от снега, колол лед на Бие... Все, что было приличного из одежды, все продал, проел. Доходило до того, что не в чем было идти на лекцию. Однажды сидел в общежитии босиком (сапоги накануне продал), чистил картошку... Входит в комнату преподавательница немецкого языка, тихая добрая старушка не от мира сего (она была из эвакуированных).

- Воронцов, вы почему не на лекции?

Степан спрятал под кровать босые грязные ноги.

- Захворал.

- Что с вами?

- Голова болит.

В комнате был собачий холод. Старушка увидела, что он босой, раскудахталась:

- Да как же голова не будет болеть!... И сидит - хоть бы что ему? Сейчас же обуйтесь!

Степан покраснел до корней волос.

- Ладно.

- Что "ладно"? Что "ладно"? Вы хотите воспаление легких схватить? Обуйтесь!

- Нету, - сердито сказал Степан. - Сапог-то нету.

- А где же они?

- Где... Нету. Проел.

- Поэтому и на лекцию не пошли?

- Как же пойдешь? Сегодня товарищ приедет из дома, привезет.

- Ая-яй, - вздохнула старушка. - Знаете, что? Я вам сейчас принесу. У вас какой размер?

- Сорок первый.

- Я вам сейчас принесу. Они хоть и женские, но вам подойдут - они разносились.

- Да что вы!

- Ничего. И вы пойдете на лекцию. Лекции нельзя пропускать.

Принесла старушка старые домашние шлепанцы с меховой опушкой.

- Примеряйте.

Степан, чтобы не обидеть заботливую старушку, напялил шлепанцы и пошел на лекцию. И проклял потом и эти шлепанцы и добрую старушку - товарищи подняли его на смех (шлепанцы не очень шли к солдатским галифе). На каникулы Степан приезжал домой и с остервенением принимался за работу. Нужно было еще помочь сестренке, которая оканчивала в Баклани десятилетку. Приезжал всякий раз веселый, обходительный - студент. Только не такой нарядный. И руки старался не показывать: они у него были огромные, твердые, как дерево, мозолистые.

Все выдержал Степан, все перенес - техникум окончил.

Приехал домой, выпил на радостях и плясал в совхозном клубе. А плясать не умел, а ему наверно, казалось, что он все умеет. Размахивал руками, высоко подпрыгивал и подпевал:

Пляшу, пляшу, пляшу я;
Подпояшу Яшу я
Тоненькой резиночкой -
Назову картиночкой!
Это было смешно. На другой день ходил он пристыженный, смущенно посмеивался, и ему очень хотелось уехать куда-нибудь из деревни недели на две.

Война к тому времени кончилась.

Устроился Степан в Баклани, в МТС, механиком по ремонту. А вечерами, после работы, рубил себе дом. Вдвоем с отчимом. Отчим без руки - помощник слабый.

Наняли как-то машину, поехали ночью за лесом - не хватало на сруб. Ехать надо было километров за сорок, на Бию. Грузили сплавной лес; бревна как свинцовые - под силу пятерым. Отчим и шофер выбились из сил, а Степан торопит:

- Давайте, давайте.

- Ну тя к черту, Степан! Давай хоть покурим, - взмолился отчим.

Степан улыбнулся, вытер рукавом пот с лица, сказал негромко:

- Покурите, а я пока буду подкатывать их к машине, - Степан торопился, потому что успел договориться насчет леса только с одной организацией, а с другой какой-то не договорился - не было начальства. Так вот эта вторая организация могла накрыть - доказывай потом, что договориться просто не успели, а время не ждет: лес сплавной - сезонный - можно прозевать. Ничего этого Степан не сказал ни отчиму, ни шоферу.

Нагрузили машину, стали выезжать на взвоз - машина не тянет. Шофер вспотел, перекидывает скорости, рвет мотор...

Степан попробовал выехать сам - тоже ничего не вышло.

- Давайте скинем половину, - сказал он, не глядя на отчима и шофера.

Скинули половину, выехали. Потом эти скинутые бревна затаскивали на себе на взвоз и опять грузили на машину. Когда оставалось уже немного, штук пять, Степан взвалил на плечо толстый комель, коротко, негромко вскрикнул, сбросил бревно, сел на землю. Сплюнул на ладонь, посмотрел на кровь.

- Надорвался.

Его усадили в кабину и повезли в больницу.

И это выдержал Степан. Отлежался в больнице, достроили дом, переехали из совхоза в Баклань. Сестру Степан отправил учиться в институт, в Томск. Жизнь пошла в гору.

Потом Степан служил в армии. Прослужил три года, вступил в армии в партию. Вернулся, опять пошел в МТС. Работал хорошо, товарищи любили его. На районной комсомольской конференции, когда предложили его избрать в новый состав райкома, все делегаты единодушно проголосовали - за.

Так Степан сделался первым секретарем Бакланского райкома комсомола.

В это же время приехали на практику в Баклань сестра Степана, Наташа, и с ней подружка - Оленька.

Степан, как только увидел эту Оленьку, так сразу понял, что он еще настоящего горя не знал, что это только предстоит ему.

Оленька не отличалась красотой. Но Степан был особенный человек: ему всегда нравились девушки с каким-нибудь недостатком. Если у девушки неровные зубки и она шепелявит, Степана это умиляло. Если девушка ходить не умеет, переваливается уточкой, Степан в восторге от нее. Он, правда, никогда не выказывал своего восторга. У него только ласково темнели серые задумчивые глаза.

У Оленьки было сразу два недостатка: первый - она страдала близорукостью, носила большие сильные очки, второй - Оленька была вертлява, звонко, часто без причины, смеялась, обо всем судила легко и просто. Таких людей Степан не уважал, но Оленьке это очень шло. А когда она снимала очки и беспомощно и несколько растерянно смотрела вокруг, у Степана тревожно и сладко ныло под сердцем, ему хотелось как-нибудь помочь Оленьке. Словом, Степан влюбился.

И вот как-то в воскресенье, вечером, пошел он с Оленькой в кино.

Погода была великолепная - тихо, морозец.

Шли, болтали всякую чушь.

Встречается Пашка Любавин (они товарищи со Степаном).

- Здорово!

- Здорово.

У Пашки - Степан знает - поганая привычка: как встречает незнакомую девушку (с кем бы она ни шла), так начинается: шуточки разные, хаханьки, хиханъки... И глаза у него становятся нехорошие - хитрые и озорные. Так и тут:

- Познакомь, Степа.

- Знакомьтесь.

Пашка долго держал в своей руке Оленькину маленькую ручку, смотрел ей прямо в очки и улыбался.

- Норсульфазол Пирамидоныч.

Оленька так и покатилась.

- Оленька, - так она представлялась всем. - А почему вас так зовут?

- Потому что я в аптеке работаю.

- Нет, серьезно? - Оленька посмотрела на Степана; тот сморщился, как от зубной боли, и с тоской посмотрел на Пашку. - А меня как бы назвали, если бы я в аптеке работала? Валерьянкой?

- Валерьянкой лечат сердце, - авторитетно пояснил Пашка, - а от вас... кхм... это - наоборот - болеть начинает.

Оленька опять засмеялась.

- Какие у вас красивые бусы! - заметил Пашка.

- Да ну... красивые. Обыкновенные.

- Вот именно, что необыкновенные. Они очень идут вам.

- Серьезно?

У Степана заболело сердце. Он курил, сплевывал в сугроб и в десятый раз, наверно, перечитывал надпись на дощечке, на дереве (они стояли в садике, возле клуба): "По газонам не ходить!".

- Можно я посмотрю? Хочу своей девушке купить такие же.

- Пожалуйста.

Пашка воткнул нос в бусы.

- Шикарные бусы!...

"Вот же зараза!... - злился Степан. - Нужны ему эти бусы, как собаке пятая нога".

- Это Степан Прокопьич подарил?

- Что вы!... Степан Прокопьич считает это мещанством - сделать подарок девушке. - Оленька засмеялась. Пашка тоже подхихикнул.

- Ошибаешься, Степа. Хоть ты и руководитель теперь, а все равно ошибаешься.

"Нет, какой паразит все-таки!...", - мучился Степан. Упорно молчал, смотрел на табличку негромко и фальшиво насвистывал "Пять минут".

- В кино пошли? - спросил Пашка.

- Да. Говорят, интересная картина. Вы не видели?

- Нет.

- Пойдемте с нами? - предложила Оленька.

"Все, готова! - горько изумился Степан. - Стоило поточить с ней лясы, и она испеклась".

- С вами?... - Пашка мельком глянул на Степана, нахмурился и посмотрел на часы. - С удовольствием бы, но... в аптеку надо - инвалиды ждут, - опять дурацкая улыбочка, пожатие рук... - Хе-хе...

- До свиданья.

- До свиданья.

- До свиданья, Степа!

- Будь здоров.

Пошли.

Оленька посмотрела на Степана, улыбнулась.

- Это твой друг, да?

- Друг, - Степан был мрачнее тучи.

- Ты чего такой?

- Ничего.

Некоторое время шли молча.

- Хороший парень. Верно? - спросила Оленька. - Шутник...

- Он трепач хороший - это да.

- Да в чем дело-то? Вот не нравится мне в тебе...

- Ладно, - сказал Степан. - Нравится, не нравится... Нечего было идти, если не нравится.

- Я могу уйти. Пожалуйста, - Оленька серьезно обиделась.

- Ну и что?

Оленька, ни слова не говоря, повернулась и пошла назад.

Степан продолжал шагать к кинотеатру. На какое-то время он перестал соображать - что к чему. Знал только, что надо идти вперед и не оглядываться. И он шагал и ничего не видел перед собой. Какая-то оглушительная пустота враз обрушилась на него и парализовала все чувства. Осталось одно тупое желание - шагать вперед, делать все так, как делали бы они вдвоем.

Он взял билет, вошел в зал и стал смотреть картину. Картину он, конечно, не видел, хотя старательно пялил глаза на экран.

"Это даже к лучшему, что так получилось, - думал он. - Лучше уж сразу... Жизни у нас все равно бы с ней не было, раз она такая. Я бы только измучился с ней. Пошла? - пожалуйста, будь здорова!"

Он высидел сеанс, вышел со всеми вместе... И тут на него навалилась такая тоска, хоть становись на четвереньки и вой.

"Выпить надо, - решил он. - А то пойду к ней унижаться".

Взял в дежурном ларьке бутылку водки, выпил в тракторном вагончике, который стоял во дворе конторы РТС, закусил снегом и пошел к Любавиным.

- Бусы, говоришь, понравились? - спросил он с порога, наводя на Пашку пьяный, страшный в тоске своей, взгляд. - Хорошие бусы?...

Пашка сразу сообразил, в чем дело, прикинул расстояние от порога до скамьи, где он сидел, - на случай, если Степан кинется: можно было успеть отскочить к печке и схватить клюку или сковородник.

- Ты что, чернил выпил? - спросил Пашка.

Степан медленно пошел к нему; он очумел от водки и от горя.

- Сколько я тебя, кобеля, знаю, столько ты вредишь людям... Получи хоть один раз за это...

Пашка поднялся с лавки. К печке за клюкой не побежал: Степан нетвердо держался на ногах, можно было обойтись без клюки.

- В чем дело, друг? - спросил Иван; он сидел за столом, разбирал карбюратор.

- А вот у братца спроси... вот у этого!... - Степан размахнулся и ударил по воздуху. Пашка увернулся.

- Степан!...

- Что-о?... - Степан опять размахнулся правой и неожиданно крепко завесил Пашке левой по уху. - Что?!

Пашка качнулся, переступил ногами... В мгновенье подобрался, подшагнул к Степану и умело дал ему в челюсть. У Степана ляскнули зубы. Пашка еще раз изловчился, опять достал по челюсти... Из Пашки, наверно, вышел бы хороший боксер: Иван заметил, что он нисколько не изменился в лице, не ослеп от злости. Глаза были напряженно внимательны, ловили каждое движение противника, искали открытое место.

Степан ринулся на Пашку. Он был сильнее его, но не так ловок. Пока он достал своим кулаком Пашку, тот еще раза три угодил ему в челюсть. И всякий раз от его хлестких, точных ударов голова Степана моталась вбок, и сам он шатался. Зато, когда достал он, Пашка отлетел назад, сплюнул и опять мгновенно скрутился в боевой упругий узел. Еще несколько раз молниеносно сработала его великолепная правая рука... Оба молчали.

Иван отложил карбюратор и с громадным интересом следил за этой "культурной" дракой. Только когда Степан дал Пашке в лоб и тот отлетел к столу, Иван подошел к Степану, поймал его за руки.

- Ну, помахал, и будет. Иди отсюда.

Степан рванулся - не тут-то было: руки у Ивана как тиски. Тогда Степан раскачнулся и боднул Ивана головой. Иван отпустил его и ударил. Степан отлетел к двери, открыл ее затылком, упал в сенцы. Вскочил, схватил, что попалось под руку, - деревянный дверной засов - вбежал в избу.

- Иван!... Смотри!... - крикнул Пашка, подбираясь к прыжку.

- Я вас научу... паразиты... - у Степана по лицу текла кровь. - Я вам устрою веселую жизнь.

Иван отступил к печке.

Пашка сгреб табуретку и запустил ее в Степана. Тот загородился руками. А в этот момент Пашка прыгнул к нему и ударом ноги в живот посадил на пол.

Минут пять, наверно, корчился Степан. Пашка взял у него засов и стоял над ним, ждал... Вытирал подолом рубахи красные сопли.

- Ну, руководители пошли... кха!... Не бюрократы - на дом приходят морду бить.

- Чего это он? - спросил Иван.

- А хрен его знает! Прическа моя не поглянулась.

- Про бусы какие-то говорил... Какие бусы?

Пашка ничего не сказал насчет бус. Отхаркнулся, толкнул ногой Степана.

- Вставай. Хватит.

Степан поднял голову... Посмотрел снизу на Пашку долгим внимательным взглядом.

- Я сейчас приду, - с трудом сказал он.

- Завтра придешь.

Степан кое-как поднялся, пошел к двери...

- Сейчас приду, - не оборачиваясь, сказал он. И вышел.

- В чем дело-то? - опять спросил Иван.

- С кралей его позубоскалил... Степка - телок-телок, а бить умеет. Глянь, что он мне тут натворил?

Иван подвел Пашку к свету, оглядел.

- Губу рассек. Иди умойся.

Пашка вышел в сенцы, закрыл дверь на засов, тогда только снял рубаху и стал умываться.

- Еще может прийти?

- Придет, наверно. Ему что втемяшится - не отступит. Пьяный, тем более.

Степан пришел. Толкнулся в дверь - заперто. Он постучал.

- Откройте!

Иван хотел было идти открывать, но Пашка остановил.

- Ты что!... Он наверняка с топором там стоит.

Иван остановился посреди избы.

Степан долбанул чем-то тяжелым в дверь.

- Откройте!... - еще удар в дверь. - Выродки кулацкие!

- Давай откроем. Что он, одурел, что ли?

- Сиди. В том-то и дело, что одурел.

Степан еще раза три-четыре грохнул в дверь.

- Выдержит, - спокойно сказал Пашка. Он имел в виду дверь.

Степан потоптался на крыльце. Слышно было, как скрипят под его ногами промерзшие доски.

- Ну, гады!... я так не уйду, - сказал он и пошел с крыльца

Пашка подскочил к выключателю, вырубил свет.

- Отойди от окна!

- Ты что?

- Отойди, говорят!

Иван отошел к двери. И в этот момент на улице грянул выстрел; окно с дребезгом разлетелось.

- Вот дура!...

- Ох ты!... - Иван выскочил в сенцы, вырвал засов, прыгнул с крыльца, сшиб Степана в сугроб, долго топтал ногами... Взял ружье, вошел в дом, включил свет... Он был бледный.

- Ты, зас... дозубоскалишь когда-нибудь! - рявкнул он на Пашку.

- Не ори, - сказал Пашка негромко. - Я не виноват, если люди шуток не понимают.

- Шутник.

Долго сидели молча. Иван вынул из казенника пустую гильзу, бросил в печку. Ружье отнес в кладовку.

- Замерзнет ведь он там, - сказал он, входя в избу.

Пашка поднялся и пошел на улицу за Степаном.

Степан плохо стоял на ногах, держался за Пашку. Его клонило в сон: не то он был сильно избит, не то вконец развезло от водки.

Иван расстелил на полу полушубок, свернул под голову фуфайку... Пашка раздевал Степана. Тот покорно стоял, свесив голову. Сопел.

- Эх, дура, дура, - ворчал Пашка.

Уложили Степана на полушубок, накрыли другим полушубком. Он моментально заснул.

Братья заделали выбитое окно подушками, разделись и тоже легли.

- Довел человека!

- Кто его доводил? Он сам себя довел. Подумаешь - приревновал к красотке, нужна она мне сто лет.

Степан храпел во всю ивановскую.

Утром поднялись рано.

Степан сидел на полу тупо смотрел вокруг - не понимал, где он.

- Ничего не помнишь? - спросил Пашка.

- Нет.

- Тц!... ухлестался.

- Убить нас вчера хотел, - сказал Иван, с любопытством приглядываясь к красивому умному парню; Степан нравился ему. Он часто видел его в райкоме, несколько раз возил их вместе с Родионовым по деревням. Всегда думал про Степана: "Толковый парень".

Степан с видимым усилием стал припоминать. Посмотрел на Пашку...

- Вот, брат, как, - к чему-то сказал тот. - Опохмелиться дать?

- Дай, - посоветовал Иван. - Ты уж не выходи пока никуда, отлежись здесь, а то стыда не оберешься - опух весь.

- А что было-то? - спросил Степан.

- Ты сколько выпил вчера?

- Черт его знает... Бутылку, кажется.

- И с бутылки тебя так развезло?

- А что было-то?

- Убить хотел, я ж тебе говорю. Вон видишь окно-то... Стрелял.

Степан принялся искать по карманам папиросы.

- Я пока побуду у вас,- сказал негромко. Вытащил пустую пачку, смял ее, бросил в угол. Лег, закрыл рукой глаза. Ему было тяжело.

- Не переживай особенно-то, - сказал Иван. - Никто не видел, кажется.

- На, похмелись, - сказал Пашка, подавая Степану стакан водки.

Степан сел, выпил, опять лег, закрыл лицо рукой. От закуски отказался - закрутил головой. От папиросы тоже отказался - тоже мотнул головой. Молчал.

Пашка с Иваном ушли на работу.

О поступке Степана узнали в деревне. Поползли слухи! Пашка Любавин изнасиловал невесту Степана. Степан стрелял в него, не попал. Тогда братья Любавины зверски избили Степана и спрятали его у себя дома. К вечеру того же дня история эта гуляла втихаря из дома в дом. Дошла она и до райкома партии.

На другой день, с утра, Родионов вызвал Степана к себе в кабинет.

Степан вошел спокойный, готовый ко всему. Он и сам хотел прийти к Родионову.

- Здравствуйте, Кузьма Николаич.

- Здорово. Садись.

Степан сел в мягкое кресло, положил на колени большие жилистые руки... Посмотрел на них, снял с колен, сунул в карманы. Посидел немного, вынул руки из карманов, опять положил на колени, но тут же убрал, положил на пухлые боковины кресла. Но опять убрал, - зажал между колен. Так остался сидеть.

Родионов дописывал что-то. Дописал.

- Ну? - спросил он, поднимая глаза на Степана. - Рассказывай.

- Напился вчера, подрался с Любавиными.

- За что?

- По дурости своей...

- Ну, а все-таки.

- Та-а... - Степан мучительно сморщился. Он жестоко страдал. - Девку приревновал к одному Любавину...

- К какому?

- К Павлу... Я сегодня все обдумал: снимайте меня с секретарей, а из партии, я прошу, не надо. Любое взыскание... самое строгое, только не исключайте.

Родионов встал из-за стола, прошелся по кабинету.

- Это до каких же соплей надо упиться, чтобы поднять ружье на людей?! - резко и горько спросил он. - А? Ты что, бочку выпил?

- Бутылку, - Степан положил огромные кулаки на колени и мрачно рассматривал их.

Родионов остановился около него.

- Ты секретарем сам теперь не хочешь быть или боишься, что все равно не оставят?

- Сам, конечно. Какими же я глазами на них глядеть буду?

- На кого?

- На всех... На комсомольцев.

- Тьфу!... Черт, - Родионов опять стал ходить по кабинету. - Это уж я не знаю, какими ты глазами будешь глядеть на них. А глядеть придется.

- Я перееду куда-нибудь.

- Будешь секретарем, как и был, - твердо сказал Родионов.

- Вы что?

- Ничего.

- Так сами комсомольцы снимут...

- Поговорим с комсомольцами. Я лично буду настаивать, чтобы тебя оставили в райкоме. Получишь взбучку хорошую и будешь работать.

- Войдите в мое положение, Кузьма Николаич...

- Я вошел! - рявкнул Родионов. - Вошел - и вышел! Бежать собрался? Вот! - секретарь показал Степану кулак. - И запомни мой совет: от себя не бегай - не убежишь. Нашкодил? - смотри в глаза людям! Кровью плачь, а смотри! - секретарь застучал казанками пальцев по столу; он обозлился, говорил с придыхом, смотрел прямо и гневно, шрам на лбу побагровел. - Семьдесят семь потов прольешь, глаза на лоб вылезут, тогда приходи снимать выговор. Все. Можешь идти. Тебе еще на бюро пустят ежа под кожу, так что приготовься. И не распускай слюни, и не психуй. Работай.

Степан поднялся. Родионов пошел вокруг стола - садиться на место.

- И еще вот что, - вспомнил он. - Такие слова, вроде "кулацких выродков", выбрось навсегда из разговора. Понял? Кулаков давно нету и выродков тоже нету - есть люди.

Степан вышел из кабинета.

Часа через два после этого Родионов поехал в Ключевской сельсовет - это километров семьдесят пять от Баклани. Ехали вдвоем, разговорились.

- Что же ты не расскажешь ничего? - спросил Родионов.

- А чего рассказывать?

- Что у вас сегодня ночью было?

Иван посмотрел на Родионова.

- Ничего.

- Драка была?

- Была небольшая.

- Даже стрельба, говорят.

Иван промолчал. Родионов посмотрел с усмешкой.

- Старая тюремная привычка - не болтать?... Силен мужик. Я уже все знаю, не скрывай. Здорово подрались?

- Ерунда... шуму только много.

- Шуму много, - согласился секретарь.

Помолчали.

- Что ему теперь будет? - спросил Иван.

- Кому? Воронцову? Что будет... Снимут с секретарей, исключат из партии...

- Зря, - убежденно сказал Иван.

Родионов с интересом посмотрел на него.

- Что "зря"? Мало?

- Зря исключите. Так можете пробросаться хорошими коммунистами.

- А ты откуда знаешь, что он хороший коммунист?

- Видно человека...

- Ну-у... внешность обманчива. Слышал такую присказку - про внешность?

- Слышал. Не знаю, как кто, а я по-своему рассуждаю: если человек хороший, значит, и коммунист хороший. А хорошего человека всегда видно.

- Ох ты?

- А что, не так? Вы, конечно, по-своему цените: для вас - чтоб биография была чистая, чтоб говорить умел человек, чтоб у него вид важный был...

- Конечно, - согласился секретарь. - Не рецидивистов же восхвалять. Но ты все-таки ошибаешься, - добавил он серьезно. - И беда в том, что многие так думают, не один ты - помолчал, глядя вперед на дорогу, подумал. - Ничего, все войдет в норму. Все будет как надо. А Ивлев, по-твоему, хороший коммунист? - Кузьма Николаевич опять с интересом посмотрел на Ивана.

- Ивлев? Он и коммунист и человек хороший, - не задумываясь сказал Иван. - Он такой... настоящий.

- А я?

Иван посмотрел на секретаря.

- Ничего.

Засмеялись.

- Спасибо и на этом. Значит, по-твоему, не надо исключать Воронцова?

- Нет. Этот, если выйдет, скажет что, так ему хоть поверишь. Видно, не болтун. А вот таких, которые полтора часа алилуя поют, я бы на вашем месте гнал в три шеи. Неужели не видно, кто себе жирный кусок хлеба зарабатывает, а кто действительно коммунизм строит?

- Легко рассуждать...

- Они вам всю обедню портят, горлопаны эти. У нас в автобазе в Москве был один: как собрание, он первый орет: "Коммунизм!" "Коммунизм!" А потом два контейнера с барахлом со склада увез по фальшивым документам. Вот тебе и "коммунизм". А этого вот разоблачили, в Краюшкино-то... Тоже небось убеждал. Ненавижу таких гадов. Воруешь, так уж молчи хоть.

Родионов чему-то вдруг негромко, весело засмеялся.

- Иван, а ведь вы совсем другие стали... Совсем непохожие!

- Как это? Кто?

- Вы... - Родионов хотел сказать "Любавины", но не сказал. - Люди.

- Все меняется, - Иван не понял, о чем говорит секретарь.

Родионов отвернулся и задумчиво, с легкой усмешкой, смотрел вперед. Мысли его были где-то далеко.

- Все будет хорошо, Ваня, - сказал он. - Будет на земле порядок. И нас добрым словом помянут.

На бюро Родионов коротко доложил:

- Воронцов приревновал невесту к одному парню, к Любавину, напился и учинил драку. Стрельбу открыл. Серьезного ничего нет, но шуму много. Предлагаю выслушать его...

- Простите, Кузьма Николаич, - перебил его Селезнев, - мы это дело сейчас рассматриваем как персональное? Или в порядке предварительного знакомства? На бюро комсомола разбирали поступок Воронцова?

Родионов поморщился от обилия вопросов, пояснил:

- Я опасаюсь, что на комсомольском бюро могут погорячиться и вымахнуть с водой ребенка. Поэтому мне бы хотелось, чтобы у райкома партии до разбирательства этого дела там было свое определенное мнение. Рассматривайте это как предварительное знакомство, все равно. Суть не в этом. Я прошу учесть вот что, - Родионов встал. - Прошу учесть вот какое обстоятельство, товарищи: проступок Воронцова тяжелый, и наказать мы его накажем, но это парень наш. Это честный, преданный партии человек. Как секретарь он начал работать хорошо. И думаю, что и дальше не подкачает. Жизнь он прожил трудную, всего добился своим горбом и головой, авторитет среди молодежи у него крепкий...

- Мы что, благодарность ему собираемся выносить? Я не понимаю... - Селезнев поглядел на членов бюро.

- Сейчас я тебе дам слово, Селезнев, - резковато сказал Родионов. - Я повторяю: Воронцов - не белоручка, не маменькин сынок, это рабочий парень, и он в любых обстоятельствах не растеряется и не раскиснет. Сейчас комсомольская жизнь в районе усложнилась, почти половина комсомольцев - механизаторы, комсомольский вожак должен быть свой человек для них. Воронцов на месте. Предлагаю объявить ему строгий выговор и ограничиться этим. Прошу Селезнев.

Селезнев заговорил сидя.

- Я слышал о подвиге, в кавычках, Воронцова и совершенно не согласен с вами, Кузьма Николаич. Первое: вы говорите: "Воронцов - наш парень". А кто, простите, не наш? Есть такие?

- Есть, - бросил реплику Ивлев. - Полно.

- Не знаю. Не думаю.

- Надо думать.

- Ивлев, я дам потом тебе слово, - сказал Родионов. - Не перебивай.

- Вы поймите, товарищи... - Селезнев, задетый за живое Ивлевым (они с самого начала невзлюбили друг друга), встал и, обращаясь почему-то к военкому, заговорил громко и отчетливо: - Если мы оставим Воронцова секретарем, мы подведем под моральный удар весь райком комсомола. Я не собираюсь отнимать у Воронцова его хороших качеств, они, может быть, есть у него, но как комсомольский вожак и как коммунист он себя дискредитировал. А если учесть, что вся общественность страны, а комсомол - в первую очередь, как никогда серьезно поставили перед собой...

- Это все ясно, - не выдержал сам Родионов. - Что мы, не знаем, какие задачи ставит себе общественность и комсомол? Что ты предлагаешь?

- Вывести Воронцова из состава райкома комсомола и поставить вопрос о пребывании его в партии. Его поступок несовместим с членством в КПСС. То же самое нам скажут в крае.

- Не знаю, что нам скажут в крае, - загорячился Ивлев, поднимаясь, - но я знаю теперь одно: Селезнев - перестраховщик.

- Полегче, - посоветовал Селезнев.

- Я присоединяюсь к мнению Родионова. Добавлю только: до каких пор мы будем выдвигать в комсомольские секретари или юных карьеристов, или кисейных барышень! До Воронцова был секретарь - эта бледная глиста с дипломом, извиняюсь за грубость. А Селезнева такие устраивают. Такой уж не ошибется, не пойдет драться, хоть жену у него уведи. Я не оправдываю Воронцова - он свое получит. Но замахиваться на его партийность - извини, Селезнев, - руки коротки. Он в партии не потому, что он пай-мальчик, который никогда не ошибется, он - вот почему! - Ивлев гулко стукнул себя в грудь кулаком. - Сердцем в партии. Нам этих пай-мальчиков, этих вежливых карьеристов гнать надо, а не выпячивать. Мы - не институт благородных девиц, мы - партия. Нам нужны работники, выносливые, преданные люди. Он в партии потому, что связал с ней свою нелегкую судьбу, а не потому, что хочет урвать от жизни как можно больше. Кому же быть еще в партии, как не таким! А между прочим, Воронцов как раз очень скромный и глубоко культурный человек. То, что случилось... - это обидно. Но ничего: за битого двух небитых дают. Вперед умнее будет. И не бойся, Селезнев, что мы подведем под моральный удар: Воронцова знают. Все.

- Кто еще?

- Ясно, - сказал военком. - Давайте его самого послушаем, а потом уж...

Степан вошел в большой кабинет, окинул всех тоскующим взглядом, сел на стул.

- Ты часто пьешь? - спросил его военком.

Степан качнул головой.

- Нет.

- Раньше были какие-нибудь взыскания?

- Нет.

- Он кооптирован краем? - спросил Селезнев.

- Нет еще, - ответил Родионов.

- Ясно.

- Есть еще вопросы?

Молчание.

- Как сам думаешь о своем поступке, Воронцов? - спросил Родионов.

Степан пожал плечами...

- Плохо.

- Как же ты так?... - сказал военком, глядя на него с искренним участием.

Степан опять пожал плечами, ничего не сказал.

- Еще вопросы?

- Нету... Ясно.

- Все, Воронцов. Твое персональное дело будет рассматриваться на бюро райкома комсомола, потом здесь.

Степан вышел из кабинета, ни на кого не глядя.

- Переходим к следующему вопросу.

Через три дня бакланских секретарей вызвали в край. Посоветовали быть готовыми к отчету - на всякий случай.

Родионов и Ивлев решили, что первый секретарь хочет познакомиться с ними, и ехали с легким сердцем.

Селезнев не выказывал ни воодушевления, ни тревоги. Помалкивал.

С отъездом секретарей Иван оказался совершенно свободным человеком.

В первый день с утра часов до двух читал, валяясь в кровати (Пашки дома не было), потом наколол дров на неделю вперед, вычистил в ограде... Опять почитал - книжка показалась неинтересной. Оделся, пошел к Нюре в библиотеку - менять книжку. Уже вечерело.

Когда шел из библиотеки, встретил около школы Марию. Она возвращалась со школьниками с лыжного похода. В шерстяном лыжном костюме (красном), разрумянившаяся, веселая... Увидев Ивана, несколько отстала от школьников.

- Здравствуй, - улыбнулась; зубы ослепительно белые, ядреные, ноздри крупные, шевелятся. Дышит - пар идет.

"Царь- баба", -с восхищением подумал Иван.

- Здравствуй, - Иван тоже остановился.

- Через час... - она посмотрела на часы. - Через час и пятнадцать минут быть около моего дома. С машиной.

- Слушаюсь, товарищ генерал!

- Можете быть свободны... пока, - Мария смотрела на Ивана весело. Ей нравился этот сильный, остроумный парень.

Шли некоторое время вместе - до школы.

- Что читаем?

Иван показал: "Наполеон" Тарле.

- Ух ты! - удивилась Мария. И опять полоснула по сердцу ослепительной, как всплеск ножевой стали, улыбкой. - Ну, ну.

"Боже ж ты мой!!. Толкуют: счастье, счастье... Вот - ходит счастье - обыкновенное, на двух ногах, - и попробуй возьми его", - Иван сунул книжку в карман полушубка.

- Куда поедем?

- Подчиненные не задают вопросов. Подчиненные - подчиняются, и все. Ясно?

- Ясно, товарищ генерал.

- Вот так.

Через час пятнадцать минут Иван был у дома Ивлевых.

Мария стояла у ворот в черной шубке, в коричневом пуховом платке - опять невозможно красивая. Села рядом с Иваном, кивнула - "поехали".

- Куда все-таки?

- На тракт. А там видно будет.

Выехали на тракт.

- Теперь - прямо. Жми изо всех сил.

Иван решил, что ей нужно в Горный. Нажал.

Мария посмотрела на спидометр.

- На сто можешь?

- Нельзя... это не лето.

- Давай на сто.

- Хочешь перевернуться?

- Да, - Мария расстегнула шубку, распахнула полы, откинула назад голову, закрыла глаза. - Буду вот так ехать и ехать...

Иван глянул на нее, и у него заныло в животе от неодолимого мужского желания.

"Зараза... наведет на грех", - подумал он.

Сам толком не понимая, что он делает, взял одной рукой ее за подбородок, сдавил.

- Мм, - негромко, коротко простонала Мария. Открыла глаза, посмотрела на Ивана и опять закрыла.

- Куда едем? - хрипло и зло спросил он.

- К черту на рога, - серьезно сказала она. Оттолкнула его руку, села нормально.

Иван взялся за баранку обеими руками, вывел машину на середину тракта и дал полный газ.

- Вот так, - сказала она, опять откидываясь на сиденье. Закрыла глаза. - Так держать.

Иван загляделся на нее... "Победа" загрохотала на выбоинах. Мария вскинулась, посмотрела на Ивана. Тот, прикусив губу, притормозил, прижал машину к правой стороне.

- Давай разобьемся? - предложила Мария.

- Давай - ты сегодня, а я завтра, - вихрь обжигающего чувства изрядно трепанул Ивана, поднял с земли и бросил опять на землю.

"Вот так и теряют головы", - думал он.

Мария опять откинулась назад, раскинула руки. Иван поглядел на нее уже спокойнее. Родилась злость.

- Ты что, специально поиздеваться выехала?

- Уже? Заскулил?

- Нечего на служебной машине без дела разъезжать.

- Тогда поворачивай.

Иван развернулся и погнал обратно в Баклань. Молчал. Мария тоже молчала. Не глядели друг на друга.

Перед Бакланью Мария села нормально, застегнула шубу.

- Я сейчас приду к тебе, - твердо сказал Иван. Сказал - как шагнул в черный подвал, где ничего не известно, где может быть все.

Мария негромко засмеялась.

- Начитался про Наполеона?...

"Там увидим, про кого начитался", - ничего не сказал.

Высадил Марию у дома, отогнал машину в райкомовский гараж и решительным шагом пошел к дому Ивлева. Ни о чем не думал. Сжимал в кармане кулаки, смотрел себе под ноги. Торопился.

- Ну? - встретила его Мария. - И что же мы будем делать? - сидела с ногами на кровати, привалившись спиной к стене; крупные белые руки безвольно лежат на коленях. Смотрит вопросительно и спокойно.

Иван смахнул с плеч полушубок, шапку, пригладил ладонью густые, жесткие волосы.

- Посидим... потолкуем за жизнь.

- Тебе нравится жить?

- Ничего.

- А мне - нет.

- Врешь. Давеча испугалась в машине...

- Я просто боли не выношу. Если бы не было больно, - я бы сейчас готова.

- Скажите пожалуйста!... какие мы.

- Вот такие.

- Чего же тебе не хватает?

- Любви.

- А Ивлев?

- Ивлев... Ивлев... Ивлев коммунизм строит.

- Одно другому не мешает.

- Ошиблась я, Ваня, - раздумчиво сказала Мария, глядя перед собой - куда-то далеко-далеко. - Позволяла из-за себя драться, мне это нравилось, а надо было самой драться за свою любовь. И сил бы хватило... Я ведь красивая? - она посмотрела на Ивана.

- Красивая, - согласился Иван.

- Вот это меня и сгубило. Ивлев счастливый - он помрет и не заметит как. А мне жалко, боязно - я ничего не сделала в жизни.

- Хм...

- Ум у меня не бабский... - она раскинула руки по стенке, вздохнула. - А полюбила бы сейчас, как самая обыкновенная баба - до слез. Унижалась бы, тряслась над своим счастьем...

- Хм... - Иван не знал, что говорить. В нем боролось два чувства: хотелось слушать Марию - она интересно говорила, и хотелось просто смотреть на ее грудь - два высоких бугра, туго обтянутых красным шерстяным свитером, хотелось подойти, смять их.

- Что ж не полюбишь, раз такое дело?

- Некого. Мне нужно, чтобы любимый мой страдал от любви, мучился, пел, плакал... Ты библию не читал?

- Нет.

- Там есть одна такая любовь... На любимое существо надо молиться. Вы не умеете так.

- Кто это вы?

- Вы: Ивлев, отец мой, ты...

- А меня-то ты откуда знаешь?

- Ты такой же... Не совсем еще, правда. Скоро будешь. Тебе понравится строить коммунизм. Это же очень важно - строить коммунизм. Очень серьезно.

- Едва ли из меня коммунист получится.

- Получится. Они умеют обрабатывать. Мужиков особенно.

- Ты про отца, что ли? Никого они не обрабатывают... Они работают. Честно работают.

- В том-то и дело: они верят и честно работают. И тебе когда-нибудь захочется верить. Это ужасно приятно - верить. И это ужасно глупо. Верить надо только себе. И то - не всегда.

- Мудреная ты... баба.

Мария ленивым движением поправила волосы. Помолчала.

- Ты в тюрьме не сидел?

- Нет, - зачем-то соврал Иван.

- Там есть интересные люди.

- Везде есть интересные люди.

- Иногда мне опять хочется в тюрьму.

"С жиру бесится", - думал Иван.

А она, между тем, говорила:

- Хочется каких-то необычных переживаний... Хочется, чтобы любимый человек был гений, которого никто не понимает...

- Ну, ладно... Я примерно знаю, чего тебе хочется, - сказал Иван изменившимся голосом. Он уже не владел собой. Встал, подошел к выключателю, погасил свет.

- Включи, - негромко потребовала Мария.

Иван пошел к кровати. Кровать скрипнула: Мария не то встала, не то отодвинулась вглубь. Было совершенно темно.

- Включи свет, - опять сказала она. По голосу Иван понял, что она стоит. Он протянул руку и коснулся ее груди.

- Уйди! - оттолкнула руку.

Иван обхватил ее и легко повалил на кровать. Но зато здесь Мария неожиданно оказала сильное сопротивление. Короткая, яростная возня... Иван, стиснув зубы, гнул, мял упругое тело, ждал, когда оно ослабнет, станет податливым. Оно ослабло, но сник и Иван - Мария плакала. Второй раз сегодня больно сбросила его на землю. Он почувствовал себя ужасно гадким и жалким. Включил свет.

Мария села, вытерла рукавом свитера слезы. И она тоже показалась Ивану жалкой и беспомощной. Даже смешной, после всех этих заявлений - что она хочет в тюрьму и гения в возлюбленные.

- Сама виновата, - сказал он. - Нечего было дразнить.

Мария молчала.

Иван оделся, взял шапку в руки... Подумал, что бы еще такое сказать... Ничего не нашлось. Надел шапку и вышел. На улице подумал: "Если расскажет Ивлеву, придется куда-то уезжать от позора". Уезжать никуда не хотелось.

Отчет Родионова о положении дел в Бакланском районе прозвучал, в общем, довольно бодро.

Лукин, слушая доклад, значительно усмехался про себя, все время записывал что-то себе в книжечку. После доклада он первый взял слово и неожиданно для бакланских секретарей повернул дело так, будто Родионов не просто знакомил обком с положением дел в своем районе, а оправдывался всеми правдами и неправдами.

- Скажите, пожалуйста, - обратился он к Родионову и к Ивлеву (они рядом сидели), - почему этот вопрос о строительстве животноводческих помещений встал перед вами только сейчас, когда уже имели место случаи падежа животных? А о чем вы думали год назад?

- Год назад этот вопрос тоже стоял перед нами, но не так остро, - ответил Родионов. - А сейчас он стал главным для нас. Я уже говорил об этом.

- Да, но случаи падежа имеются?

- Имеются.

- Это нельзя было предвидеть?

- Можно было... Не всегда руки доходят. Мы делали упор на хлеб.

- Как видите, товарищи, - продолжал Лукин, - положение дел в Бакланском районе, если не угрожающее, то... оставляет, так сказать, желать лучшего. Видимо, тут не только руки у секретарей не дошли, но и еще кое-что. План хлебозаготовок едва-едва выполнен, скот падает, строительство ведется из рук вон плохо...

- Строительство ведется!

- ...Строительство ведется из рук вон плохо, товарищ Родионов! - я держу в руках документы. - Лукин потряс бумажками. - С начала зимы Бакланская и Катунская РТС - крупнейшие в районе - должны были по плану вывезти к местам строительства две с половиной тыщи кубометров леса, а вывезено... триста! Из чего же вы строите? Может быть, вы воздушные замки строите? Но это делается только в сказках, а мы с вами живем в реальной действительности. Или вы надеетесь на строительные организации, на государство? А думаете вы когда-нибудь расплачиваться за это? Дальше: вы утверждаете, что проблему кормов вы полностью решили, но почему же, позвольте спросить, план молокосдачи выполнен вашим районом только на семьдесят пять процентов? Почему?

Родионов посмотрел на Лукина... потер ладонью подбородок и потянулся к графину с водой. Ничего не сказал.

- Если ты, Родионов, не в состоянии ответить на все эти "почему", то это сделаю за тебя я. Твой метод руководства безнадежно устарел. Ты как руководитель совершенно растерялся перед тем новым, которое за последние три... два-три года прочно вошло в нашу жизнь. Ты перестал разбираться в людях. Твоими стараниями устранен от работы бывший второй секретарь Бакланского райкома Кузнецов Егор Степанович, и твоими же стараниями введен в состав райкома Ивлев, человек, далекий от сельского хозяйства, не имеющий никакого опыта руководящей партийной работы... Здесь... - Лукин показал пальцем в длинный стол, - посчитались тогда с твоим авторитетом, решили, что достаточно одних твоих заверений, чтобы утвердить Ивлева вторым секретарем, и напрасно. Ивлев как партийный руководитель не выдерживает критики. И дело тут не только в молодости и неопытности товарища Ивлева, он по своим деловым и партийным качествам, по натуре своей не организатор: он невыдержан, заносчив, самонадеян.

Дальше - больше: секретарем парторганизации в краюшкинском колхозе райком утверждает Кибякова, проходимца и расхитителя колхозной собственности, человека морально неустойчивого, развратника. Но и этот горький урок ничему не научил Родионова: Родионов способствует продвижению на пост первого секретаря райкома комсомола некоего Воронцова. Воронцов, считая, очевидно, что заступники у него теперь найдутся, устраивает в райцентре пьяный дебош, стреляет в людей... Казалось бы: налицо грубая ошибка райкома партии, которую нужно исправить немедля. Не тут-то было: Родионов созывает бюро райкома партии, доказывает всем, что Воронцов незаменимый человек. Но особенно горячо это доказывает Ивлев. Для большей убедительности он даже такую поговорку привел: "За битого двух небитых дают". Я позволю себе сострить тут: товарищ Ивлев, били-то не Воронцова, а Воронцов бил двух шоферов...

- Почему не батальон сразу? - спросил Ивлев. Глаза его, устремленные на Лукина, сухо горели. Первый секретарь крайкома посмотрел на него, постучал толстым карандашом по чугунной пепельнице, покачал головой укоризненно.

- Ивлев может, например, выгнать из кабинета лектора, приехавшего из краевого центра читать лекцию молодежи района. Ему, видите ли, показалось, что лектор не так читает. Лекция утверждена отделом крайкома, а Ивлев находит ее неподходящей. Ивлев вообще может поставить под сомнение весь опыт работы партии с комсомолом. Да, да! Иначе как же понимать твои слова: "До каких пор мы будем выдвигать в комсомольские секретари кисейных барышень!"?

Ивлев глянул на Селезнева; тот, прищурив хитрые глаза, смотрел на Лукина, внимательно слушал.

- Ивлев может на отчетно-выборном собрании в крупной комсомольской организации стукнуть кулаком по столу и заявить отчитывающемуся секретарю: "Ты не секретарь, а марионетка". Ивлев может сказать директору Бакланской средней школы, старому заслуженному педагогу: "Не устраивайте из школы богадельню". Ивлев все может!...

- Ты - шулер, - сказал Ивлев, глядя прямо в глаза Лукину. - Ты передернул карты!...

- Товарищ Ивлев! - резко сказал первый секретарь крайкома. - Потрудитесь вести себя приличнее.

- У меня сейчас такое впечатление, - заметил Лукин с добродушной улыбкой, - что Ивлев часто забывается: ему кажется, что он все еще допрашивает преступников. Секретарь по пропаганде... Я кончил, товарищи. Вывод: Родионову надо помочь. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что он уже сейчас понимает необходимость коренного пересмотра методов своей работы. Насчет Ивлева... Ивлев, говорят, был отличным работником милиции, и я не понимаю, почему мы должны отнимать у милиции хорошего специалиста и приобретать посредственного партийного работника. В этом, кстати, есть и вина крайкома: мы поторопились тогда утвердить Ивлева, почти не зная его.

- Ивлев, что ты можешь добавить к докладу Родионова? - спросил первый секретарь. - Как дела в Бакланском районе? Коротко. На критику Лукина пока не отвечай.

- Да хорошие у нас дела! - убежденно воскликнул Ивлев, поднимаясь. Все невольно рассмеялись. Даже Родионов усмехнулся.

- Оптимист, - усмешливо сказал незнакомый пожилой в золотых очках, с седым ежиком на большой голове; он с интересом приглядывался к Ивлеву.

- Я не понимаю, почему вообще возник вопрос о нашем районе и о нас? Мы ехали, думали, с нами хотят просто познакомиться.

- Разве это не так? - спросил мужчина с ежиком.

- Это не так, конечно. Лично мне такое знакомство... уже боком начинает выходить, я же вижу. Но не думай, товарищ Лукин, что я легко подниму лапки кверху. Сначала я скажу все, что о таких, как ты, думаю. Лукин, ты сейчас самый опасный тип в нашей партии. Разве тебя наши дела волнуют? Нисколько. Ты, конечно, постарался обставить дело так, будто они тебя действительно волнуют. А я утверждаю, что нисколько не волнуют, потому что ты схватил одни вершки, да и то только те, которые тебе нужны. Разве это забота? Разве это критика? А сколько труда потратил!... Тебе ведь не понравилось, что мы осенью дали тебе отпор, качнулся твой авторитет... И сейчас, при новом руководстве, тебе его нужно поправить. Ты и попер на нас. А что мы сделали? Мы доказали, что в интересах дела в нашем районе не надо торопиться с совхозами. Ты бы радовался, что тебя поправили, что не случилось ошибки, а ты на дыбошки стал. Ты надергал фактов, насобирал кляуз всяких и высыпал все в кучу. И доволен. Эх, коммунист!... Я о тебе никаких фактов не знаю, но я сердцем чую, что... не друг ты мне, не товарищ. Я ненавижу тебя и оправдываться перед тобой не стану.

- Ты хочешь сказать, что коммунист - ты, а Лукин не коммунист. Так? - Первый секретарь строго и внимательно смотрел на Ивлева. - А почему я должен думать так же? Только потому, что ты горячо и взволнованно говоришь об этом? Это же не доказательство. Ты же говоришь серьезные вещи.

- Здесь не все знают, что Ивлев в свое время был исключен из партии, - отчетливо проговорил Лукин. - Я хотел бы, чтобы он рассказал об этом. Если уж он заговорил о том, кто настоящий коммунист, - это - сказанное Луниным - шлепнулось на стол как нечто сырое, холодное, гадкое. Стало тихо.

Ивлев побледнел.

- А потому!... Потому... - на глазах его, на ресницах, сверкнули злые слезы; он изо всех сил крепился, это было видно. - Потому, что... Пошли вы к черту! - Ивлев толканул ногой стул и вышел из кабинета.

В кабинете опять стало тихо. Долго молчали.

- Я отвечу за него, - заговорил Родионов. - Он был исключен из партии за то, что скрыл из своей биографии тот факт, что его родители были репрессированы. Узнал он об этом - что его отец и мать посажены - семнадцати лет. А потом было тяжело признаться, стыдно. Это не вина человека, а беда наша. Но когда он понял из письма, которое отец оставил ему что родители были честные люди, он сам попросил исключить его из рядов партии.

- На кого же он обиделся? - жестко спросил Лукин. - На себя или на партию? Как понимать его просьбу?

- И на себя и на партию.

- Товарищи!... - Лукин встал. - Я хочу, чтобы меня сейчас правильно поняли. Я знаю, это вопрос не из легких... У меня у самого в тридцать шестом году погиб брат...

- Лукин!... - прервал его вдруг пожилой человек с ежиком. - Не надо так. Имей совесть.

- Что? А в чем дело?

- Про брата - не надо. Ты же сам его посадил.

Опять в кабинете воцарилась тишина. Лукин растерянно улыбнулся и посмотрел на первого секретаря.

- Донес, что ли? - спросил тот.

- Донес, - сказал человек с ежиком.

- А я, собственно, и не скрываю этого!... - Лукин сурово нахмурился. - Мы с братом разошлись идейно, я ему говорил прямо...

Человек с ежиком бесстрастно смотрел на Лукина; широкое лицо его с каменной-серой челюстью не выражало ничего.

- Говорил прямо, а заявление писал - не прямо. Под чужой фамилией.

Лукин опять растерялся. Он не мог знать, что где-то каким-то образом всплыли на поверхность неприятные дела минувших лет.

- Я же вам говорю, что не скрываю этого...

- Скрывал. Девятнадцать лет скрывал.

- Я говорю: я сейчас не скрываю!...

- Сейчас смешно скрывать.

- Это Игната Лукина, суховского комиссара?! - дошло наконец до Родионова. - А?

Ему никто не ответил. Человек с ежиком и Лукин смотрели друг на друга...

- А я тебя, Лукин, всю жизнь уважал из-за брата, - сказал Родионов. - Собака ты.

Лукин бросил на стол бумажки.

- Хватит!...

- Лукин, тебе истерика не идет, - сказал первый секретарь. - Сядь. Мы потом поговорим об этом. Родионов, тебе предъявлены серьезные обвинения.

- С Кибяковым правильно - прохлопали. С Воронцовым... тут сложнее...

- С Воронцовым тоже правильно!

- Я тебя не слышу и не вижу, Лукин. Тебя нету!

- С Воронцовым - правильно!

- Перестаньте! - первый секретарь пристукнул ладонью об стол.

- Позвольте мне! - решительно встал Селезнев. - Товарищи... хочу внести ясность: когда меня направляли в Бакланский район, меня инструктировал Лукин. Он просил меня извещать его о всех делах, решениях и поступках Родионова и Ивлева... Я тогда не понял, что он копает под них...

- Извещал? - спросил первый.

- Извещал.

- А сейчас что?... Побежал с корабля?

- Я тогда не понял, для чего это нужно Лукину.

- Продолжай, Родионов.

Ивлев ходил по номеру гостиницы, курил. Ждал Родионова.

Родионов пришел поздно. Уставший, злой... Молча разделся, взял полотенце, пошел в ванную. Ивлев походил еще немного, не выдержал, тоже пошел в ванную.

- Ну, что там? - спросил он.

- Пошел к черту, - усталым голосом сказал Родионов. - Баба... Орешь против кисейных барышень, а сам хуже всякой барышни. Истеричка.

- Ну, ладно... - Ивлев сморщился. - Мне стыдно, что я тебя одного оставил... Извини за это.

- Пожалуйста, - Родионов раскорячил ноги, сунул голову под кран, долго кряхтел, мотал головой, фыркал... Ивлев ждал.

- Ну, что там? - опять спросил он, когда Родионов начал вытираться.

- Буфет открыт еще?

- Открыт, наверно.

Родионов пошел в номер, Ивлев - за ним.

- Ты что, не хочешь разговаривать со мной?

- Не хочу, - Родионов бросил полотенце, надел китель, причесался перед зеркалом и ушел в буфет.

Ивлев опять принялся ходить по комнате.

Когда Родионов вернулся, Ивлев лежал на кровати в кителе, положив ноги в носках на стул.

- Вот теперь можно разговаривать, - сказал Родионов.

Ивлев сел на кровати.

- Ухожу опять в милицию, Николаич. Звонил сегодня в управление - берут.

Родионов посмотрел на своего помощника.

- Да?

- Предлагают в Салтонский район. Если, конечно, в крайкоме... ничего страшного не случилось. Чем там кончилось-то?

Родионов все смотрел на Ивлева, и взгляд его был неузнаваемо холодный, чужой, пристальный.

- Иди, пожалуй, в милицию, - согласился он. - В крайкоме все обошлось... Но выговор тебе будет - чтоб ты умел вести себя.

Ивлева поразили глаза Родионова. Даже в минуты ярости они у него никогда не были такими, даже - когда он очень уставал. Сидел другой Родионов - пожилой, глубоко и несправедливо обиженный человек.

- Кузьма Николаич...

- Ладно... - Кузьма Николаевич махнул рукой, встал и начал раздеваться. - Давай спать.

Разделись, легли. Ивлев не выключил на своей тумбочке свет.

Слышно было, как подъезжали к подъезду гостиницы такси, жалобно взвизгивали тормоза, хлопали дверцы... В соседнем номере бубнил репродуктор и разговаривало сразу несколько людей, смеялись - выпивали, наверно. По коридору прогуливались две женщины - туда-сюда; когда они приближались к дверям, Ивлев разбирал отдельные фразы:

- Дорогая моя, я вам говорю: не сдавайтесь!

- Возмутительно то, что он не может понять... - дальше не разобрать.

- Не сдавайтесь! - опять восклицала женщина с низким сильным голосом. И еще несколько раз слышал Ивлев, как она говорила: "Не сдавайтесь!".

Потом из репродуктора в соседнем номере грянула удалая русская песня. Ивлев придвинулся ближе к стене и стал слушать песню. И в голове начали слагаться стихи... Интересно, что охота к стихам пробуждалась у Ивлева только в трудные для него минуты жизни.

Утром Родионова разбудил голос Ивлева - тот негромко разговаривал с кем-то по телефону.

- ...Да, да... Я понимаю. Нет, просто... да, да. Нет, просто я... - долго слушал. - Выговор. Не знаю еще. Будьте здоровы! Мгм... Конечно. Будьте здоровы!

"Сопляк", - с удовольствием подумал Родионов. Полежал еще немного, потом потянулся и "проснулся".

- С добрым утром! - приветствовал его Ивлев. Он успел побриться, помыться... Сиял, как новый гривенник.

- Рано ты, - сказал Родионов.

- Что будем делать?

Родионов откинул одеяло, опустил на пол худые, волосатые ноги. Ивлева удивили мешки под глазами первого секретаря; вообще вид у него был неважный, усталый.

- Что делать?... Позавтракаем, потом пойдем получать твой выговор. А потом... выпьем на прощанье. В ресторане. Я уж лет десять не был в ресторане.

- Я раздумал, - сказал Ивлев.

- Чего раздумал?

- В милицию идти. Пойду в крайком, извинюсь перед всеми... Надо, как думаешь?

Родионов посмотрел на него, ничего не сказал на это. Снял со спинки кровати галифе, запрыгал на одной ноге, попадая другой в штанину.

- Ты в парикмахерской брился? Где она тут?

- На нашем этаже, в конце коридора. Иди, там сейчас никого почти нету.

Юрий Александрович, учитель, был парень неглупый, но очень уж любил себя, просто обожал. Началась эта нехорошая любовь давно. Юрий был единственный сын у обеспеченных папы с мамой. С детства привык к тому, что всякое его требование уважалось. Потом, с возрастом, пришлось убедиться, что мир "жесток". Юра стал изворачиваться, и если другие - кроме папы с мамой - не всегда уважали его требования, то сам он уважал их. Любвеобильные родители по-прежнему изо всех сил заслоняли от него свет. Так в сыром затемненном месте созрело бледное, гибкое растение.

Юрий окончил пединститут. Комиссия по распределению не долго думала - в Сибирь.

- Как?

- С удовольствием, - сказал Юрий. Тут надо еще раз сказать, что парень он был неглупый. Он не стал, как другие, упираться. Он даже попросил родителей, чтобы они не обивали пороги разных именитых людей. Он знал: биография в наши дни, в нашей стране, имеет серьезное значение. Квартира с удобствами подождет - немножко терпения. Терпение, плюс спокойствие, плюс голова - будет и квартира и все другое. Уже с самого начала в биографии будет одна очень звонкая фраза: "Три года работал в Сибири".

Приехав в Сибирь, учитель Юрий Александрович решил писать книгу. С ходу. А что? И пусть в редакции журнала или издательства попробуют отнестись к ней неуважительно. Называться она будет "Даешь Сибирь!" или "Дорогу осилит идущий (Записки учителя)". Начнется книга с того, как героя - "я" - провожают в Сибирь. Потом размышления в купе, на верхней полке... А за окном поля и поля. Велика ты, матушка-Русь! Дорожные знакомства. Перевалили Урал... Когда проезжали столб "Европа - Азия", крики "ура", смех, шутки. А кто-то плачет (как потом выяснилось, девушка-десятиклассница, сбежавшая из дома в Сибирь: ей, видите ли, страшно стало). Опять дорожные знакомства - скуластые сибиряки, ужасно темные и добрые. Тоска и размышления на верхней полке интеллектуального, чуточку оппозиционного "я". Дальше - деревня, школа... Первые уроки. Класс - хулиган на хулигане хулиганом погоняет, "Я" волнуется, срывает пару уроков. Размышления дома, "у бабки Акулины". Бабка Акулина, это дитя природы, "глаголет истину" (привести дословно несколько темных ее выражений и настаивать в редакции - не убирать их). Потом рассказывать знакомым, как отстаивалось каждое слово в повести. Вместе со всем этим - письма далеких друзей, письма далеким друзьям... "Я" держится с завидной стойкостью, зовет далеких друзей в Сибирь, попрекает их ваннами и теплыми уборными, дерзит. С двумя-тремя расходится совсем. Дела в школе налаживаются (класс-то был не такой уж плохой). И так далее.

Чего хотел он от жизни? Многого.

Однажды (он учился в девятом классе) отец купил ему ружье. Было воскресенье, во дворе полно знакомых девчонок и ребят. Он взял ружье, вышел из дома (ружье за плечом, дулом книзу), на виду у всех прошел по двору сел в "Москвич" и поехал за город. Пострелял в консервные банки и вернулся. Все. Но этот вот момент, когда он шел с ружьем по двору и затем сел в собственную машину то чувство, которое он испытал при этом, он запомнил надолго. Он хотел, чтобы в его жизни было как можно больше такого - когда ты обладаешь тем, о чем другие только мечтают, когда на тебя смотрят с жадным интересом, когда отчаянно завидуют. Хотелось, например, приехать из Сибири и, здороваясь с товарищами, так, между прочим, спрашивать: "Читал мой опус?". Нет, лучше не спрашивать, а просто улыбаться... Да, конечно, не спрашивать. Наоборот, когда скажут: "Читал твой опус", - тут взять и снисходительно поморщиться. Хотелось славы, уважения к себе, и как можно скорее. А как все это добывать, черт его знает. Писать - это доступнее всего. На фоне общей бедности нашей литературы, может быть, и удастся возбудить интерес к себе. Он был как-никак преподаватель русского языка и литературы, много читал о тяжелом пути писателя, сам рассказывал о всяческих терниях, мучительных поисках, кризисах и срывах. И всегда искренне недоумевал в душе - не понимал, какого черта еще нужно признанному писателю. Но, если бы волею судьбы он сделался вдруг известным писателем, он, наверно, не отказал бы себе в удовольствии говорить: "Сложное это дело, старик, - писательство. Внешне все хорошо, а вот здесь (пальцами - на грудь) скверно".

Хорошо бы стать грустным писателем...

С Майей, теперешней женой, он дружил еще в институте. Она уважала его честолюбивые помыслы. Правда, перед нею он свои помыслы всегда несколько облагораживал.

Здесь, в Сибири, Майя удивила его своей жизнеспособностью. Если он, приехав сюда, призвал на помощь всю волю, которой обладал, решил выстоять, то Майя сразу, без усилий вросла в непривычную деятельность. Для нее как будто ничего в жизни не изменилось, как будто она переехала из одного квартала в другой. Он прилепился к ней...

С Марией Родионовой он познакомился еще в начале учебного года. Он тогда подумал о ней: "Красивая самка". И все. Здоровались, иногда сидели рядом на педсоветах, перебрасывались незначительными фразами.

Как- то в начале марта Юрий Александрович пошел вечером смотреть новый фильм -один (Майя заседала в райкоме комсомола). По дороге встретил Марию. Она тоже была одна - Ивлев мотался по району. Пошли вместе. Разговорились.

- Что это у вас? - спросил Юрий Александрович (у Марии в руках была книга).

- Шиллер.

- О-о!

- Что?

- На трагедии потянуло?

- Что делать, если все в жизни - комедия.

Юрий Александрович удивленно посмотрел на рослую Марию: в самом деле так глупа или дурачится? Не понял.

- Вы находите?

- А вы нет?

- Нет, я так не думаю. Если уж определять жанр, то это скорее трагикомедия. Или фарс.

- Или форс.

- Вы о чем?

- Нравится у нас?

- Привыкаю. Человек везде привыкает, даже в петле - побрыкается две минуты и привыкнет. В сущности, мы в жизни только и делаем, что привыкаем. Это ужасно глупо, если вдуматься... Если бы я был бог, я бы переделал мир.

- Как?

- Я бы закрыл его, впрочем. И никогда больше не открывал. То есть признал бы, что мой опыт с людьми не удался, - Юрию Александровичу это показалось чрезвычайно остроумным, он глянул на Марию. Она как раз в этот момент зевнула, вежливо прикрыв ладошкой рот. Это не покоробило Юрия Александровича, а вселило в него вдруг какую-то веселую наглость. - А ваша половина где? - спросил он.

- А ваша?

Юрий весело засмеялся.

В кино сидели вместе.

Как- то само собой получилось, что рука Юрия Александровича нашла руку Марии. Горячая, трепетная, чуть влажная рука мужчины трусливо и крепко пожала крупную, спокойную руку женщины.

Женщина не оттолкнула руку. Это был странный договор странных людей: объявлялась игра в любовь. Любви не было и не могло быть. Мария понимала это. Ее взволновала возможность досадить людям и себе за ту пустоту, которая образовалась в ее жизни. И лучший способ сделать это был тот, который предлагал Юрий.

Юрия этот молчаливый договор взбудоражил вдруг настолько, что у него в зубах заныло. Сердце, излюбившее себя, ленивое сердце его опалила вдруг страсть.

Так встретились и затеяли увлекательную игру в любовь два человека: одна - зло и страстно, другой - замирая перед возможностью испытать красивое, тайное чувство "незаконной" любви.

Кому не дано испытать настоящую сильную страсть, тот ценит ее, много знает о ней, не боится мучений и боли, которые всегда почти приходят с сильной страстью. Тот, кто действительно готов к сильным страстям, тот тоже не боится мучений и боли; вся разница в том, что тот, кто не в состоянии вынести страсть и обрести счастье, при первой же боли, после первых же истинных усилий души уйдет в кусты и никогда не будет жалеть об этом. Тот, кто сильнее, тот переживет боль и радость, отдаст силу души, но будет идти до конца. Не всегда в конце - победа. Но слабее такой человек не становится.

Марию и Юрия роднило в этом мире одно: очутившись не у дел, наблюдая житейскую кипень со стороны, не имея желания броситься в нее с головой, они чувствовали свою обездоленность. Одна принялась ждать: придет кто-то необыкновенный, увлечет ее, даст большую работу ее сильной натуре... Этот "кто-то" медлил, не приходил. Приходили обыкновенные сопляки, немощные и самолюбивые, предлагали содружество, предлагали уйти еще дальше от жизни, замкнуться в чахлый мир искусственных переживаний. Приходили обыкновенные подлецы, предлагали сожительство без любви, без дум. Пришел Ивлев, вынесший из жизни главную, предельно ясную мысль: надо работать. Мария, вкусившая прелестей полубогемной, полупреступной жизни, была несогласна с Ивлевым. Она слишком дорожила собой, своей красотой, чтобы так просто израсходовать годы. Мария называла это самообманом и искала другой какой-нибудь обман - более увлекательный, не такой обыденный. Юрий же, очутившись в положении наблюдателя, принялся заполнять образовавшуюся пустоту все тем же непрочным материалом - собой, не ведая по наивности, что так гибли куда более сильные натуры.

Словом, два человека нашли друг друга и, не сговариваясь, ни на что не надеясь, с большим желанием решили разыграть комедию.

В течение всего сеанса Юрий Александрович тискал большую руку Марии и задыхался от желания. Желание это подхлестывалось непонятной покорностью Марии. Она отдала ему руку и сидела, откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза. Она тоже была взволнована. Волновала утонченная беспомощность Юрия, его робость и трепетность. Его желание волновало ее тоже.

Вышли из клуба. Юрий Александрович закурил... Некоторое время молчал, глядя перед собой, часто затягиваясь папироской.

- Что произошло? - спросил он несколько осевшим голосом.

Мария молчала.

- Вместо фильма я видел какой-то голубой сказочный мир... А ты? Ты видела что-нибудь?

Мария молчала. Она знала, что Юрий Александрович будет обманывать ее и себя искусно, красиво. Она с удовольствием слушала.

- Мария!...

- Да.

- Что произошло? Что происходит?

- Флирт.

- Нет!

- Значит, любовь.

- Мария!...

- Не кричи.

В темном месте Мария остановилась. Юрий Александрович обнял ее, стал жадно целовать, впиваясь в мягкие податливые губы... Долго целовал.

- Хватит, - сказала Мария. - Пошли.

Юрий Александрович опять закурил. Первая волна страсти, взлохматившая все его чувства, схлынула, он обрел дар мысли.

"Что это такое? Неужели действительно любовь?"

- Я опять видел сказочный мир... Я, кажется, схожу с ума. Я влюблен.

Мария беззвучно засмеялась. Подошли к ее дому.

- Подожди здесь, я сейчас выйду. Только не у ворот, а вон там, у столба.

Юрий отошел к столбу, опять закурил.

"Тройку бы сейчас... Уехать бы в снега, в степь".

Мария взяла ключи от школьной кладовой, где хранились лыжи, коньки, спортивные костюмы... Вышла к Юрию Александровичу.

...В кладовке было темно. Пахло лыжной мазью, опилками, ветошью. И было почему-то тепло.

Мария сняла шубу, ушла куда-то в угол.

- Иди сюда.

Юрий Александрович ощупью пошел на голос. Сердце прыгало в горле.

- Осторожней, тут банка с мазью. Правее... - голос шел снизу - Мария лежала.

Юрий Александрович нагнулся, нащупал ее. Стал поспешно, дрожащими руками рвать с себя пальто.

- Не торопись...

...Ивлев досматривал десятый сон, когда Мария пришла домой.

- Ты где это гуляешь? - спросил он, глядя на нее заспанными глазами.

Мария засмеялась.

- С молодым человеком была.

- С молодым человеком... - Ивлев хотел отвернуться к стене и продолжать спать, но Мария села к нему на кровать, затормошила.

- Ну, ревнуй же!... Устрой скандал! - у нее было весело на душе, легко, покойно в утробе. - Я действительно с молодым человеком была.

- Перестань, слушай!... Чего ты?

- Ревнуй!

Ивлев внимательно посмотрел на жену.

- Выпила, что ли?

- Фи-и... Петенька. А почитай мне стихи, Петенька.

- Ты что? Какие стихи?

- Почитай!

- Перестань. Ложись спать.

- Я прошу, Петр!

- Ложись спи... Мне завтра вставать рано.

Мария пристально посмотрела на мужа. Сказала серьезно:

- А еще хочет, чтобы его любили. Спи.

- Ну что за стихи - три часа ночи!... - крикнул Ивлев.

- Спи.

Ивлев соскочил с кровати, надел галифе и, расхаживая босиком по комнате, с остервенением стал читать:

Эй, стихи мои - голь неумытая!
Узкоглазая,
милая,
дикая рвань!
Из степей обожженных,
По бездорожью,
Мы пойдем на рысях в кровяную рань.
Наши сабли каленые
В синь,
с пересвистом
Засмеются на воле...
Поберегись!
Во имя счастья -
я отвечаю -
Руби пополам поганую жизнь!
Крой бессовестных!
Бей зажиревших!
С маху.
Наискось.
До пупа.
За каждого барина,
изувеченного стихами, -
Сорок грехов
долой.
Без попа.
Я впереди -
не робей, косоглазые!
Наша попляшет!...
Но я - это я.
Может статься -
споткнусь от страха.
Не останавливайтесь.
Заслоните от света,
Изрубите в куски
И-

Вперед!
Без меня.
Так, мои милые.
Так.
Так.
Так.
Неумолимые,
Только так.
Мария лежала на спине, раскинув руки. Улыбалась.

- Все?

- Все.

- А еще?

- Хватит, - Ивлев сам себе показался смешным - босиком, в нижней рубахе, ночью - с боевыми стихами.

- Почему ты не пошлешь их в краевую газету? - Мария села, насмешливо посмотрела на мужа. - По-моему их напечатают. Был бы ты... известным в крае поэтом.

- Я хочу быть известным в крае секретарем.

- Петя, тебе хочется сделать карьеру? Хочется быть секретарем обкома, например?

- Мне здесь работы хватает.

- Ну, а хочется?

- Это надо еще заслужить... - Ивлев почему-то смутился. - Мало ли чего нам хочется, - пошел к столу, нашел среди бумаг пачку "Беломора", закурил.

- Хочешь, я научу тебя, как... заслужить?

- Как?

- Надо писать книгу. Стихи - это несерьезно для секретаря. А вот книга, это другое. И ты бы смог написать. "Дневник секретаря" какой-нибудь. Тебя бы заметили, продвинули... Знаешь, как Чкалов говорил? "Если быть, так быть первым". Неужели ты обыкновенный заштатный секретарь райкома! Ты же неглупый мужик...

- Что, секретари райкомов глупые мужики, что ли?

- Не в этом дело. Секретари райкомов все ужасно походят друг на друга. Надо же чем-нибудь отличаться.

- Я и стараюсь отличиться - работаю.

- Эх, Петя... - Мария встала, начала раздеваться. - Давай спать.

Весна в Баклань всегда приходит ударная. Развезет в три недели, растопит снега, сгонит воду, высушит дороги, и, глядь, - по косогорам, на солнечной стороне, уже зеленеет травка. Даже ранней весной дни стоят солнечные, теплые.

В апреле пришел со службы Андрей Любавин, коренастый, неразговорчивый матрос Тихоокеанского флота.

Служба Андрею пошла впрок: он получил там специальность дизелиста, окончил десятилетку, вступил в партию и получил за что-то орден Красной Звезды. За что - не говорил. "За одно дело".

Отгуляли. Андрей отдохнул с недельку и пошел в райком - насчет работы.

Родионов долго, с удовольствием беседовал с молодым человеком, открыто любовался его литой фигурой, спросил про орден...

- За что это?

- За выполнение...

Родионов засмеялся.

- Я понимаю, что за выполнение... Ну, раз нельзя, так нельзя. Вовремя ты прибыл, моряк, у нас самая горячка начинается. Дизелист, говоришь? Приступай с завтрашнего дня к работе. Иди сейчас к Косых, это директор РТС, поговори с ним. Наверное, на дизель и поставят. Жизнь у нас сейчас интересная, молодежи много... Ошибок всяких, недостатков тоже хватает. Так что входи в курс дела и давай... по-матросски. Парторганизация в РТС крепкая. Желаю всего хорошего. Если что, приходи в любое время.

Через пару дней Андрей уже шуровал на дизеле... Приходил домой чумазый. Нюра кипятила в большом чугуне воду, совместными усилиями кое-как отмывали грязь.

- Что уж ты такой грязный-то? - выговаривала ему Нюра. - Другие все-таки чище приходят.

- Я ж на одном работаю, а другой ремонтирую. А там, как с завода выпустили, так ни разу не чистили, наверно.

Ефим недовольно смотрел на Андрея, не нравилось ему, что сын - моряк, партийный, с десятилеткой - возюкается в машинной грязи, как самый захудалый шоферишко. Он думал, будет иначе: придет Андрей, ему дадут какое-нибудь место в учреждении или пошлют учиться в город. Все-таки не так уж много возвращается народу со службы с десятилеткой да с орденом... К тому же партиец.

- Не я буду, если не выжму из дирекции душ с горячей водой, - говорил Андрей, докрасна растираясь мохнатым полотенцем. Под кожей на руках, на спине, на широкой татуированной груди (татуировка - до флота еще) взбухали, перекатывались тугие бугры мышц.

- Кошмар, - сказал Пашка, увидев однажды брата без рубахи. - Ты служил там или гири качал?

Андрей коротко хохотнул.

- Первый разряд по борьбе.

- Попробуй с Иваном, - посоветовал Пашка.

- Он боролся когда-нибудь?

- У него тоже полно этого... - Пашка показал на бицепсы.

- Можно попробовать.

- Еще чего!... - Встрял в их разговор Ефим. - Сгребутся на смех людям. У тебя, Пашка, одна дурь в голове. Надо же умнеть маленько - лет-то много уж.

- А что тут такого? Это же не бокс.

- Пошел к дьяволу...

Один раз Ефим не выдержал, спросил Андрея:

- Ты что, так и будешь всю жизнь вот такой ходить?

- Какой? - не понял Андрей.

- Такой вот - ни глаз, ни рожи.

- Специальность такая.

- Бросить ее надо к чертовой матери, специальность такую. Плохая, значит.

- А мне нравится.

- Ехал бы учиться... Может, в люди выйдешь. Башка-то есть ведь.

- А сейчас я что, не человек?

- Тэ-э... человек, - Ефим презрительно сморщился, махнул рукой. - Костомелить-то так любой сумеет, дело нехитрое.

Андрей промолчал. Ефим ушел в горницу, пнул кошку, заматерился в полголоса. Ему очень хотелось, чтоб Андрей вышел в большие люди. Он завидовал отцам, у которых сыновья служили офицерами или учились в институтах. Он не одну ночь думал о том, как он пошлет Андрея в институт, как тот приедет к нему на побывку и они пойдут вместе по деревне. Хотелось на старости лет доказать людям, что и Любавины тоже могут башкой работать. На Пашку он давно махнул рукой, а на Андрея крепко надеялся, радовался его успехам во флоте... Он знал, что Андрей упрям, если бы захотел, то добился бы многого.

Еще раза два заговаривал Ефим с сыном насчет его дальнейшей жизни. Хитрил, старался разжечь в нем самолюбие.

- Ты же башковитый парень, Андрюха. Ты далеко пойдешь. Давай вот поработай до осени, а там в институт. Все пять лет буду посылать деньги. И братовья помогут. Иван тоже поможет, я говорил с ним. С радостью, говорит, на такое дело не жалко. Ты поговори с ним, он парень умный.

Андрей отмалчивался. Сказал свое и молчал. Ефим злился, но сдерживал себя.

- И баба у тебя вон какая хорошая. От такой не только на пять лет, а на десять можно уехать, и душа будет спокойная. А?

Сын молчал.

...Однажды Андрей пришел домой поздно (в РТС было комсомольское собрание). Было уже темно. Открыл ногой воротца, пошел в ограду. В углу двора, под навесом, невидимая, хрустела овсом лошадь.

"Отец приехал", - подумал Андрей (Ефима попросили помочь перегнать косяк совхозных молодых коней на летнее пастбище, в горы).

Идти в избу не хотелось: Андрей присел на крыльцо, закурил.

Отовсюду капало; ночь исходила соком. Пахло погребом. Нехолодный ветер налетал порывами, шебуршал в огороде сухими листьями подсолнухов, стихал опять.

Андрей запахнул плотнее фуфайку. Он любил сидеть ночами на крыльце. Ночью вокруг много непонятного. В тишине все время кто-то шепчется, кто-то вздыхает... И думается ночью легко.

Неслышно выкатился откуда-то пес Борзя, тихонько визгнул, кинулся Андрею на грудь.

- Ну, шалавый! - незлобно ругнулся Андрей, откинув ногой пса. Затоптал окурок и шагнул в сени. Вытирая сапоги о свежую солому, вспомнил, что сегодня суббота. "Баню пропустил... Ворчать будет Анна Ивановна".

Открыл дверь в прихожую избу, позвал:

- Нюр!... Вынеси полотенце с мылом.

Нюра вынесла полотенце.

- Попозже нельзя было?

- Нельзя.

- Может, все-таки в баню сходишь? Там еще жару много...

- Я сегодня не очень грязный.

Нюра ушла.

Вода в кадушке настыла, о края жестяного ковшика певуче тюкались льдинки (по реке еще шла шуга).

Андрей тихонько мычал под умывальником, охал от удовольствия... Потом догоряча тер пахучим полотенцем гудящее тело.

- От так... Хорошо-о, - приговаривал он.

Вошел в дом.

Ефим ужинал, устало облокотившись на стол. Он был в одной нижней рубахе и в галифе. Еще красный после бани. На стук двери медленно повернул большую голову, кивнул сыну.

Нюра возилась с чугунами в кути.

В доме было тепло, пахло вымытыми полами, свежестираным бельем и березовым веником.

- В баню-то чего не пошел? - спросил Ефим.

- Неохота, - Андрей присел к столу, облокотился, как отец, рассматривая синие квадратики клеенки.

На столе тихонько шипела и потрескивала десятилинейная лампа. Ефим сонно щурился на огонь, нехотя, с сытой ленцой жевал.

Одним только походили друг на друга отец и сын: оба медлительные, оба одинаково насмешливо смотрят. И еще, пожалуй, одинаково думают - спокойно, тягуче... И с большим сожалением отрываются от своих дум. Обликом Андрей походил на покойную мать: скуластый, с ровной прорезью губ, с раздвоенным подбородком. Глаза любавинские - маленькие, умные. Ефим смолоду был поживее, чем сейчас Андрей, побольше говорил, чаще улыбался. В отличие от брата Павла у Андрея постоянно при всех обстоятельствах было одинаковое настроение - спокойное, ровное. Как у человека, который наладился в долгий, знакомый путь.

Нюра поставила мужу тарелку с супом. Он склонился и стал есть.

Ефим облизал ложку, скрипнул стулом - отодвинулся, вынул из кармана кисет.

- Как дела? - спросил он, разравнивая желтым, прокуренным пальцем табак по бумажке.

Андрей, не поднимая головы, сказал:

- Ничего.

Ефим прикурил от лампы (спички лежали рядом на столе, но въедливая крестьянская привычка - на всем экономить, даже на спичках, - брала свое), склонился, локтями на колени... Он устал. И был чем-то недоволен.

- Лога разлились? - спросил Андрей.

- Уже. Реки целые, а не лога.

- Не успеть с ремонтом.

Ефим встал и, сгорбившись, пошел в горницу. Сказал на ходу:

- Четырех жеребят утопили в этих логах-то. Завтра разговор будет с начальством.

- Как так?

- Так... снесло, - Ефим прилег в горнице на кровать; старое железо жалобно скрипнуло под ним.

Долго молчали.

- Меня секретарем выбрали, - сказал Андрей жене.

- Каким секретарем?

- Комсомола.

- В райком, что ли?

- Нет, у нас, в РТС.

Нюра весело посмотрела на мужа.

- Поздравляю, - она была рада за него, только не понимала, за что такого небойкого, неразговорчивого человека избрали секретарем комсомольской организации.

Андрей вылез из-за стола, напился, пошел в горницу, хлопая рукой по карманам, искал папиросы.

- На, опробуй моего, - предложил отец, протягивая свой кисет. - С донником. Гринька сегодня угостил.

Андрей взял кисет, свернул папиросу, прикурил от зажигалки, присел к столу.

- У вас собрание, что ли, было? - спросил Ефим. Он слышал разговор сына с женой.

- Ага.

- И кто же тебя выдвинул?

- Вообще... на собрании.

- А от партии кто там был?

- Ивлев.

Ефим сел на кровати, усмешливо прищурил глаза.

- Ну и как ты теперь?

- Что?

- Ну... - Ефим шевельнул плечом. - Как жить-то будешь?

- В смысле работы, что ли?

- Ну.

- Как жил, так и буду. Это же не освобожденная должность...

Ефим задавил в пальцах окурок. Сказал с сожалением:

- Добродушный ты, ничего у тебя не выйдет на этой работе. Тут надо... - он сжал большой жилистый кулак, показал. - Твердость надо иметь.

Андрей усмехнулся, промолчал.

- И смекалку, - добавил Ефим. Заложил руки за голову снова прилег на подушку. - Это мне бы грамотенку смолоду иметь, я бы шагнул, может... А ты... простой. И шибко доверчивый.

- Работать надо, и все выйдет, - сказал Андрей.

Ефим немного подумал и сказал:

- Конь тоже работает.

- При чем здесь конь?

- Как при чем? Он работает.

- Ну и что?

Ефим ничего не сказал, но, глянув на него, Андрей понял, что он обозлился.

- Ты что думаешь, если человек работает, так и все тут? - заговорил Ефим, повернув в сторону сына лобастую голову.

Андрей листал какую-то книгу. Молчал.

- Я, к примеру с пашни не выезжал вот с таких лет, а ко мне, когда я бригадиром работал, прикатит, бывало, какой-нибудь хрен на легковушке да при галстучке. "Как дела?" А он дел-то этих сроду не знавал. Он их в институте - в тепле, чистенький - выучил, дела-то эти. И я же перед ним хвостом виляю, как пес виноватый.

- Зря, - убежденно сказал Андрей.

- Чего зря?

- Вилял-то.

- Попробуй ты не повиляй!... Герой нашелся. Он образованный человек, а я кто?... Шишка на ровном месте - бригадир. Седня бригадир, а завтра конюх. И то, если трудящие доверют.

- К чему ты это?

- К тому, что жить надо уметь, - Ефим поднял ноги на спинку кровати. - У тебя вон десятилетка, а горб ломаешь больше моего. Как, по-твоему, много тут ума?

- Мне нравится моя работа. Все.

Ефим смерил сына насмешливым взглядом... Заговорил, сдерживая злость:

- Дурак ты, Андрей, на редкость. Соблазнили тебя, как девку, слов красных наговорили, ты и губы распустил. Своим-то котелком надо варить!... Они вот тебя похваливают, в секретари выбрали для утешения, а сами небось все институты позаканчивали, все людями стали...

- Я без красных слов проживу, честным трудом.

- Я тебя что, воровать посылаю?

- Да это... черт знает, сколько уж можно об этом! - Андрей захлопнул книгу, встал. - Вдолбил в голову...

- Тьфу! - Ефим сел на кровати, взбил кулаком подушку, хотел промолчать, но не вытерпел, сказал: - Я думал, тебя хоть в армии обтешут маленько - нет! Партейный, с орденом явился, а дурак дураком.

- Тц...

- Почему ты такой добродушный-то, Андрей? Для чего же ты тогда в партию вступал? Дизелистом-то без партии можно засмаливать - на здоровье.

Андрей погасил окурок, сказал чуть охрипшим голосом:

- Просто стыдно слушать, тятя. Ей-богу. Такую ахинею развел...

Ефим громко глотнул слюну.

- Я разведу сейчас ахинею!... Бичом трехколенным! - холодно вскипел он.

Андрей подошел к окну прислонился лбом к стеклу.

Молчали долго.

Ефим скрипнул кроватью, позвал:

- Нюр! Зачерпни-ка кваску там!

Нюра принесла в кружке квас.

- Тятенька, вы сейчас нисколько не правы...

- Я, конечно, не прав! - Ефим осушил кружку, вытер рукавом губы. - Конечно, везде правы вы. Научили дураков богу молиться....

Нюра взяла у него кружку ушла в прихожую, не скрывая, что обиделась.

Ефим зазвякал пряжкой ремня, готовясь ко сну.

- Если уж пошел на такое дело, на секретарское, так просись, чтобы хоть по этой линии учиться послали, - примирительно сказал он. - Может, выйдет что. Я тебя восемь лет тоже не зазря учил... горбатился.

- Заслужу - пошлют, чего без толку проситься.

- Дятел!... Задолбил одно! - крикнул Ефим. - Что, все так и заслуживают?! Чем это Степка Воронцов так уж заслужил, что его выдвинули?

- Трудом.

- Техникум кончил, вот чем! Трудо-ом... Много ты трудом заслужишь...

- Мне надоели эти разговоры, - резко сказал Андрей. Он тоже начал терять терпение. - Поганые они какие-то. Заслужишь, не заслужишь... Да что у меня, рук-ног нету? Что я, инвалид первой степени? Ни стыда, ни совести у людей. Даже удивительно...

- А ты не удивляйся. Ты еще сопляк, чтобы на отца удивляться! Не гляди, что под потолок вымахал, так огрею, враз перестанешь удивляться! - отец наливался гневом, темнел на глазах. - Удивляться он будет!...

Андрей вышел из горницы.

- Будет по-моему. Все.

Отец резко, как будто его толкнули сзади, шагнул за сыном, нехорошо оскалился и стеганул его брюками по голове.

- Разговаривать с отцом научился, обормот!

Андрей крутнулся на месте, вытаращил на отца удивленные глаза.

- Ты что делаешь!

- Я те покажу, что я делаю! - Ефим хотел еще раз хлестнуть Андрея, но тот вырвал у него брюки, бросил их на кровать.

Стояли, смотрели друг на друга горящими глазами.

- Зря ты так, - сказал Андрей и пошел из дома.

На улице прислонился к углу сеней, скрипнул зубами - обидно было и стыдно. До службы отец частенько поднимал на него руку... Но сейчас-то!

Сзади в ноги ткнулся Борзя. Андрей взял его на руки и пошел на сеновал. "Уйду к ребятам жить", - решил он. Выгреб в сухом сене удобную ложбинку, лег и устроил рядом довольного пса.

Было тихо. Только внизу под крутояром, глуховато и ровно шумела Катунь да хрумкала овсом лошадь в ограде и звякала уздой.

Вдруг за плетнем, в курятнике, шумно всхлопнули крылья и оглушительно заорал петух. Борзя вздрогнул, заворочался, лизнул Андрея в лицо и снова спокойно задышал, мягко и дробно выстукивая сердцем.

Андрей негромко засмеялся...

Утром Андрея разбудили холод и звук шагов в ограде. Борзи не было рядом.

Только что начало светать. Чистый холодный воздух легко вздрагивал от первых звуков молодого дня.

По ограде, покашливая, ходил отец, запрягал в дрожки коня. Борзя крутился около него.

Андрей вытянул занемевшие ноги, слез с сеновала. Долго отряхивался внизу.

Увидев сына, Ефим насмешливо прищурился.

- Как спалось?

Андрей тряхнул головой, ответил:

- Ничего... Холодно малость.

Отец захомутал рослого мерина, попятил в оглобли.

- Ну-ка, дьявол, ну-у... - гудел он, заворачивая сильной рукой лошадиную морду.

Андрей глянул на него в этот момент и впервые подумал об отце, как о чужом: "Сильный он еще мужик".

- Принеси вожжи, - попросил отец.

- Где они?

- В сенях.

Андрей принес вожжи и, разбирая их, сказал негромко:

- Тять, я уйду из дома.

Ефим в это время затягивал супонь, положив широкое колено на клешню хомута. Андрей видел, как дрогнули руки отца, большие рабочие руки... Некоторое время подрожали, потом привычно захлестнули супонь петлей.

- Обиделся?

Посмотрели друг на друга... Обветренные, с трещинками губы отца мелко прыгали. Он хотел улыбнуться и не мог - не получилось. Смотрел серьезно, с горьким упреком. Андрей отвернулся, зашел с другой стороны лошади, пристегивая вожжину, сказал твердо:

- Трудно нам вместе будет. Сам видишь.

- Не пори дурочку, - сказал отец, пробуя успокоиться. - Выдумал черт-те что...

Андрей перебил его:

- Не надо, зря это все...

- Что зря?

- Уйду ведь все равно.

У отца тяжело опустились руки. Он нагнул голову и двинулся на сына - большой, страшный и жалкий.

- Уйди пока... Отойди, а то зашибу! - глухо попросил он.

Андрей отошел в сторону.

Ефим сел на край дрожек, склонился, зажав в колени руки. Его трясло. Он дышал глубоко, с хрипом. Труднее всего справлялись Любавины с гневом.

Долго молчали. Андрею жалко было отца.

- Иди сядь со мной, - сказал Ефим, не поднимая головы.

Андрей подошел, присел на край дрожек.

Ефим помолчал еще и заговорил тихо:

- Сынок... - ему трудно было говорить. - Я же тебе добра хочу, как ты не поймешь!... Ты же сознательный... Я все время думал про это: вырастет Андрей, выучу его, большим человеком станет. Ведь мы же умные - порода наша. Старший брат у тебя был умница, да и Пашка... что он, дурак, что ли? Только поздно уж ему сейчас учиться. Когда надо было - то война шла, то голодуха, то армия подоспела... Не до учебы было. А тебе-то сейчас - самое время! Все есть: деньги есть, голова на плечах есть, молодой - учись! Нет, он взял и всю мою мечту нарушил к чертям собачьим, - голос Ефима подсекался, вздрагивал. - Ты вот обиделся, что я ударил. А мне не обидно? Ты глянь!... - показал сыну широкие бугристые ладони. - Весь век работаю, а для чего? Имею я право хоть под конец жизни на счастье свое поглядеть? А? Да для чего же тогда вся партия ваша, для чего вы сами толкуете про светлую жизнь, если я этой самой светлой жизни даже во сне не видел? А я бы выучил тебя и помер спокойно. Ехай, сынок, учись. Согласись со мной. И власть к тому же призывает. Ты посмотри, какие свистульки учатся! Она, может, всю жизнь лаптем щи хлебала, а поехала, выучилась - на нее и поглядеть любо. И отцу с матерью радость. А ты... Ехай - на судью или на доктора. Сам после спасибо скажешь... - Ефим кашлянул, полез в карман за кисетом. - Привязался с какой-то работой!... Разве ж она уйдет от тебя? Наработаешься еще. Я тебя еще пять лет кормить и обувать буду - учись. Сейчас время хорошее... Плюнь на все. Трактористом или дизелистом этим любой дурак сумеет. Не зря я тебе говорю, Андрей, не плохого желаю... Ты поверь мне, я уж век доживаю. Сейчас не ранешная жизнь. Ну как?

- Тять...

- Ну?

- Я тебя хоть немного понимаю, но ты совсем не хочешь. Ты послушай меня-то...

Ефим игранул желваками, отвернулся, подстегнул коня. Дрожки дернулись... Андрей соскочил с них и остался стоять посреди двора.

Дрожки протарахтели по переулку, свернули на улицу и пропали за плетнями. Только вздернутая голова мерина виднелась еще некоторое время между кольев, потом и она скрылась.

Андрей пошел в дом.

...Вечером того же дня у них состоялся еще один разговор.

- Уходить все же хочешь? - спросил отец.

- Уйду.

- Опозорить захотел на старости лет?... Спасибо, сын.

- Ты же видишь...

- Вижу! Слова уже отцу нельзя сказать... Вольные шибко стали. А что я тут буду делать один-то? Выть по-собачьи?

- Тогда не мешай мне.

- Живи как умеешь... - Ефим махнул рукой. - Больно мне надо.

Андрей остался в родительском доме.

Гудели на полях тракторы, лязгали многокорпусные плуги, резали благодатную алтайскую землю... Скопища грачей и воронья кормились по пашням, по маслянисто-черным пластам.

Гул тракторный не прекращался и ночью. Ровный, баюкающий, он нависал над селом с вечера и до самой зари на одной ноте, нисколько не тревожа ночной тишины. Иногда только прерывался, иногда там что-то стреляло... А иногда несколько тракторов ползало около самого села, и тогда рев их железных утроб становился ощутимее, в крайних домах дребезжали окна.

Медленно блуждали по пашне одинокие огоньки. Там и здесь горели костры.

Родионов бывал теперь в Баклани наездами. Зеленая райкомовская "Победа" носилась по району, буксовала на дорогах...

... В тот день поднялись чуть свет. Побывали в Краюшкине, в Лебяжьем, в Верх-Катунске... Часам к трем поехали в Баклань.

Кузьма Николаевич сидел рядом с Иваном, курил, думал о чем-то.

На подъеме, перед Бакланью, машина забуксовала. Иван долго раскачивал ее, пытался с ходу выскочить из вязкой ловушки - безуспешно. Он вылез и пошел рубить кустарник. Родионов тоже вышел.

- Выезжай, я вон там тебя подожду, - сказал он, показывая вперед.

Иван нарубил веток, накидал под колеса, выехал. Подъехал к Родионову.

Родионов стоял и смотрел на Баклань; все село отсюда было как на ладони. Иван открыл дверцу.

- Поедем?

- Иди сюда, - сказал Кузьма Николаевич.

Иван подошел к нему.

- Ничего? - Родионов кивнул на село.

- Что? - спросил Иван.

- Вот сюда я угрохал всю жизнь, - с непонятным удовольствием сказал Родионов, продолжая разглядывать село.

- Говорят, разрослось оно здорово, - поддакнул Иван.

- Не в этом дело...

Иван посмотрел на Родионова; тот стоял, заложив руки за спину, с веселым любопытством, с каким-то даже изумлением смотрел на село.

- Да-а... много всякого было, - сказал он. Долго после этого молчал. Потом решительно сказал: - Едем.

В машине Родионов опять курил и опять думал о чем-то.

- Сколько тебе сейчас? - спросил он вдруг.

- Годков-то? Тридцать третий.

Кузьма Николаевич посмотрел на Ивана... Усмехнулся. Ничего не сказал больше. Молчали до самого райкома.

Когда подъехали к райкому, Кузьма Николаевич посмотрел на часы, пощелкал в раздумье по стеклышку циферблата.

- Никуда не уходи... Дождемся Ивлева - он должен быть сейчас, - поедем в Усятск. Заправь машину.

- Есть.

Родионов ушел в райком.

Иван съездил в РТС, залил полный бак, сменил масло и опять приехал к райкому. И пошел в приемную Родионова - потрепаться с хорошенькой секретаршей Зоей.

Когда в приемкой никого не было, Зоя с удовольствием беседовала с Иваном, то и дело хихикала негромко и всякий раз при этом поднимала кверху пухлый пальчик и смотрела на кабинет Родионова.

В приемной было пусто. Даже Зои не было.

Иван уселся на мягкий диван, закурил.

Зоя пришла через несколько минут, просияла, увидев Ивана, сделала рукой жест - "сейчас", вошла с бумагами в кабинет.

Родионов уже вовсю работал. Когда открылась дверь, Иван услышал его недовольный густой басок - он говорил с кем-то по телефону.

Зоя вышла из кабинета, села за свой столик. Улыбнулась Ивану.

- Как съездили?

- Хорошо.

- А у нас тут новость.

- Какая?

Под столом коротко звякнул звонок. Зоя встала, сделала Ивану тот же знак - "сейчас", вошла к Родионову. Тут же вышла и стала созваниваться с Усятском. Созвонилась, стала по всему Усятску разыскивать тамошнего председателя колхоза. Председателя нигде не было.

- А заместитель?

Из колхозной конторы ответили, что за ним побежали. Через несколько минут заместитель пришел.

- С вами будет говорить товарищ Родионов, - сказала Зоя строго и нажала пальчиком кнопку на столе. Сказала в трубку: - Пожалуйста, Кузьма Николаевич, это заместитель, председатель в поле, - положила трубку и опять улыбнулась. - К нам карлики приехали.

- Какие карлики?

- Ну, карлики!... С цирком. Цирк приехал, и с ним карлики. Я двоих видела давеча. Интересно до чего!... Один пожилой уже, серьезный...

В этот момент в приемную вошел огромный детина со свирепым выражением на красном лице. Брезентовый плащ его, задубевший от степных ветров, от дождей и от солнца, сердито громыхал.

- Здесь? - спросил он, не останавливаясь.

- Одну минуточку! - вскинулась Зоя, но детина уже распахнул дверь.

- Вот что, - угрожающе загудел он с порога, - мне эти шутки, Кузьма Николаевич, сильно не по нутру!

- Какие шутки? - спросил Родионов.

- Людей взяли?

- Взял.

Детина сорвался на крик:

- Так с кем же я сеять-то буду? Вы что тут!... Совсем уж?!

Родионов прищурил усталые глаза.

- Во-первых, не ори, во-вторых, выслушай...

- Я не ору! - грохотнул детина. - А сеять отказываюсь. Все!

Секретарь крепко припечатал к столу широкую ладонь.

- Ты можешь не кричать, бурелом?! На кого ты кричишь?

- Отдайте людей.

- Ни одного человека. Люди твои наводят мост, ты знаешь об этом. Ты знаешь, что без моста нам всем хана. Чего же ты кричишь? Сеять он не будет!... Турусишь чего попало.

- Кузьма Николаевич, - взмолился детина, - отдай людей. Мне без них хоть живьем в могилу лезь и закапывайся. Пусть лебяжинцы сами наводят, раз они не позаботились загодя. Что я им, стройбат, что ли? Или Николай-угодник?

Секретарь смотрел на детину темными немигающими глазами.

- Я думаю у тебя еще десять человек взять, - сказал он серьезно. - У тебя положение лучше, чем у других, не прибедняйся. Как думаешь?

Детина сразу обмяк, грузно опустился на диван и стал вытирать фуражкой могучий загривок.

- Без ножа режут... Только начнешь малость подниматься, тебя опять - раз! - колуном по башке. А план давай!

- До завтра еще десять человек надо... Они хотят ночью работать с кострами.

- Только наладишься, понимаешь, только начнешь шевелиться - раз, палку в колеса. Тц... - детина горестно покачал головой. - Ну, ладно... пойду. Буду выкручиваться как-нибудь. - Он встал и пошел к двери.

- А как насчет этих десяти? - спросил Родионов.

- А?

- Десять человек, говорю, еще надо.

Детина сделал вид, что оценил "шутку" секретаря, криво усмехнулся на прощание и выскользнул из кабинета.

Зоя встала и прикрыла за ним дверь кабинета.

- Никакой культуры у людей!... Прет, как в лесу.

А Ивану сделалось вдруг стыдно. Стыдно стало за то, что сидит он на мягком диванчике, покуривает "Беломорканал", болтает с девкой и ни о чем не заботится, не волнуется, не переживает... Последнее время его что-то частенько стала покалывать совесть.

Трепаться с Зоей расхотелось. Он встал и хотел идти к машине, но в этот момент в приемную почти вбежала Майя Семеновна. Заплаканная... Мельком, отсутствующим взглядом посмотрела на Ивана, на Зою и прямо прошла в кабинет.

Зоя значительно посмотрела на Ивана.

- Чего это она? - спросил Иван.

Зоя так же значительно промолчала.

- А?

- Семейная драма, - не выдержала Зоя. - Ее муж, учитель, спутался с Марией Кузьминичной. А Майя Семеновна - в положении. Да и вообще это дико, хоть бы она и не была в положении. Верно ведь?

Иван не знал, верить Зое или нет. То есть он ей верил, но настолько это было чудовищно, так неожиданно, что сразу не укладывалось в голове.

Майя вошла в кабинет, села на диван и заплакала, склонившись к коленям.

Родионов растерянно смотрел на нее.

- Вот вы, Кузьма Николаевич... - заговорила Майя, пытаясь унять слезы. - Вы говорили, чтобы мы приходили к вам, если что... Вот я и пришла, - она опять склонилась к коленям, закрыла ладонями лицо, затряслась.

- А что случилось-то?

- Мне не к кому больше, поэтому я к вам... Не жаловаться, а просто... Так трудно сейчас, так трудно...

- Дома что-нибудь? С мужем?

- Да... Он связался с дочерью вашей. Я никогда не думала, что он такой. Я думала, он любит меня. Боже, до чего трудно!... - Майя посмотрела мокрыми, по-детски растерянными глазами на Родионова. У Родионова от жалости, от горя и от стыда вступила в сердце резкая боль. Он встал, потом сел, расслабил тело, чтобы унять боль. Она не унималась. Было такое ощущение, будто сердце какой-то своей нежной частью зацепилось за ребро... Он незаметно пошевелил левым плечом, положил левую руку на стол - боль не унималась.

- Давно они?...

- Говорят, давно.

- Он сам сказал?

- Нет... Он трус, он, оказывается, совсем-совсем не такой. Он стал кричать на меня...

- А чего ты плачешь?

- Мне просто стыдно... Я просто растерялась. Я сейчас не знаю, что делать...

- Ничего не надо делать. Тут ничего не сделаешь, - Родионов глубоко вздохнул - боль не проходила. - Не показывай никому, что у тебя горе. Ему особенно. Ничего страшного нет, - он встал, начал небыстро ходить по мягкому ковру. - Это даже к лучшему, что он сейчас раскрылся.

- У меня ребенок будет.

Родионов долго молчал. Ходил.

- Тем более тебе надо спокойней быть. А то родишь какого-нибудь психопата... Все в жизни бывает. Трудно бывает, - Родионов опять незаметно вздохнул и сел на место. - Так трудно бывает, что глаза на лоб лезут. Но убиваться, показывать слабость свою - это последнее дело. Плюнь на все, держись, другого выхода все равно нету.

Майя справилась наконец со слезами, сидела, безвольно опустив на колени руки, смотрела на белый платочек, который держала в руках, шмыгала носом, слушала.

- У тебя жизнь только начинается, - говорил негромко Родионов. - Много будет всякой всячины - и хорошего и плохого... - говорил, успокаивал, и непонятно, кого успокаивал: женщину или себя. Он чудовищно устал за эти десять-пятнадцать минут, даже постарел. - Плохого иногда больше бывает. Но на то мы и люди, чтобы не сдаваться... Так что не плачь.

Вошел Ивлев, внес в кабинет запах талой земли, унавоженных дорог и бензина - он гонял по району на мотоцикле. Грязный. Веселый.

- Здравствуйте!

- Здорово.

- Здравствуйте, - Майя посмотрела на Ивлева и опять склонилась к платочку, опять затряслась.

Родионов встал.

- Вечером я приду к вам. Успокойся. Вечером обо всем поговорим.

- Хорошо, - Майя наспех вытерла слезы и вышла из кабинета, не посмотрев на секретарей.

- Что с ней? - спросил Ивлев.

Родионов отошел к окну, заложил руки за спину и стал смотреть вниз, во двор райкома. Ивлев стоял сзади и требовал ответа. Всю жизнь, с молодых лет, люди так или иначе требуют у него ответа.

- Ты ее мужа знаешь? - спросил он, не оборачиваясь.

- Учитель? Знаю. Говорят, хороший учитель, хвалят его.

- А насчет быта?

- Не знаю, не слышал ничего. Семейный разлад?!

- Разлад, - Родионов прошел к столу, сел на свое место, потрогал ладонями виски. Сказал, не глядя на Ивлева: - В Усятск один поедешь. Я, кажется, заболел.

Ивлев стоял посреди кабинета - руки в карманах, грудь вперед; поза вызывающе спокойная, а в глазах смятение, и левое нижнее веко заметно дергается - о чем-то стал догадываться.

- А что за разлад у них?

- Не знаю... Муж с кем-то связался, с другой.

- С кем?

- Не знаю. Вечером пойду к ним... узнаю, - Родионов упорно не смотрел на второго секретаря. Смотрел на телефон - ждал, что кто-нибудь позвонит, спасет. Было очень тяжело. Жалко было Ивлева, жалко Майю, больно и стыдно за дочь... Невмоготу было. И никто не звонил. - Поедешь, я говорю, в Усятск без меня.

- Ладно. А что с тобой?

- Черт его знает... голова что-то.

- Ладно... Я поехал тогда, - Ивлев пошел к двери, остановился, взявшись за ручку. - А поедешь... к этим-то?

- Схожу.

- Надо сходить, - согласился Ивлев.

- Заверни по дороге в Лебяжье. Там мост наводят, побудь с людьми. - Родионов посмотрел на Ивлева; Ивлев все еще держался за ручку двери, смотрел на него. Родионов опустил глаза.

- Ладно, - сказал Ивлев.

Иван все еще сидел в приемной. Зоя, ужасно смущаясь, рассказывала, как школьная уборщица нечаянно застала учителя с Марией Кузьминичной... Позор, такой позор - педагоги!...

"Что с ней происходит?", - думал Иван. Он, не понимая в данном случае Марию, не верил в ее любовь к этому учителю.

Из кабинета вышел Ивлев, бросил на ходу Ивану:

- Поедем.

...Ивлев сел сзади. Иван видел в зеркальце его лицо - серое, с горестными, злыми глазами. Губы плотно сжаты. "Знает", - подумал Иван.

- Куда?

- В Усятск.

Поехали. Иван еще раз поймал в зеркальце лицо Ивлева; Ивлев смотрел прямо перед собой.

"Сволочь, - подумал Иван о Марии. - Самая обыкновенная сволочь". До щемления в сердце стало жалко Ивлева. Он бы помог ему сейчас, если б мог помочь.

Выехали за село.

- Останови здесь, - сказал Ивлев.

Иван остановился.

- Я выйду... А ты вернись назад. Только в райком не езди. Поставь машину в гараж и иди домой. Мне нездоровится малость... Я побуду здесь пока, - Ивлев вылез из машины и пошел через кустарничек к реке.

Иван развернулся и погнал обратно в Баклань.

"Сволочь. Если уж так требуется кусать кого-нибудь, так кусала бы себя. Как змея".

Пашка был дома, копался в моторе старенькой своей полуторки.

- Чего ты? - спросил Иван.

- Да вон!... - обиженно воскликнул Пашка и кивнул на кабину. - Номера начала выкидывать.

- Пора уж... Ей, наверно, в субботу сто лет будет.

Пашка опять полез было в мотор.

- Слышь... муж-то Майи с дочерью секретарской снюхался, - Иван сказал это с каким-то нехорошим, неприятным злорадством - так, будто собственная его жена "снюхалась" с известным хлюстом и подонком. Сказал и вопросительно смотрел на Пашку, точно ждал, что тот объяснит ему, как это могло случиться.

Пашка повернул к нему голову, долго молчал.

- Да?

- Да.

Дальше Пашка повел себя странно: он как будто знал заранее, что этим все кончится, как будто никогда в том и не сомневался - в непрочности любви учителя к Майе...

- Ну вот, пожалуйста! - сказал он. Положил ключи на капот, спрыгнул на землю. - Я всю жизнь говорил: не присылайте вы к нам этих обормотов! Для чего они здесь нужны? Ответь мне на один вопрос: для чего они здесь нужны? - разглагольствуя, Пашка по привычке стал ходить взад-вперед. - Для чего? Интеллигентов не хватает? У нас своих девать некуда... А учителя этого я давно понял. Он же тихушник. Алкоголик. Это же страшный народ. Я уверен, что он неспроста сюда приехал: он кого-нибудь искалечил там по пьянке, его по глазам видно...

- Будет тебе, - недовольно заметил Иван. - Понес.

- Зараза!... Тихушник, - Пашка вытер ветошью руки, бросил ветошь на крыло, пошел в дом.

Иван сел на дровосеку, закурил. Легче нисколько не стало оттого, что он рассказал Пашке. Тоскливее стало.

Пашка вышел из дома в хромовых сапогах, в диагоналевых галифе, в бостоновом своем пиджаке, в синей шелковой рубахе... Он умывался наспех - за ушами и на шее осталась грязь. Иван хотел сказать об этом, но не сказал - лень было говорить.

- Пока, - сказал Пашка.

Иван кивнул ему, затоптал окурок, пошел в дом. Лег на лавку, заложил руку за голову и стал смотреть в потолок.

Часа через полтора после этого в дом вбежала запыхавшаяся Нюра.

- Ты дома! - Слава богу. Ох...

Иван вскочил с лавки. "Пашка что-нибудь", - мелькнуло в голове.

- А у нас ни тятеньки, ни Андрюшки... Павел дерется! Мне позвонили в библиотеку...

- Где?

- У чайной, на тракте... Скорей, Ваня, а то он наделает там...

Иван побежал на тракт. Дорогой обогнал милиционера, понял: милиционер бежит туда же, куда и он. Махнул через плетень, выбежал кратчайшим путем - огородами - на тракт, к чайной, увидел толпу...

Пашку прижали к заплоту два каких-то мужика - держали. В сторонке еще кого-то держали, двух шоферов, кажется. Пашка был без пиджака, рубаха разодрана, на лице кровь. В тот момент, когда Иван подбежал, один из шоферов, которого держали в сторонке, вырвался, кинулся к Пашке. Пашка тоже рванулся, но его не выпустили. Иван схватил шофера за ворот, отбросил в толпу. Его там подхватили, зажали.

- Ваня! - обрадовался Пашка, увидев брата. - Меня тут уродуют! Ты видишь?... Давай понесем их!

Иван взял его железной рукой, выдернул из толпы и повел в переулок. Кто-то догнал их, отдал Пашкин пиджак.

- Предупреди этих: милиция идет, - сказал Иван тому, что отдал пиджак. - Пусть уходят от греха.

- Куда мы идем? - спросил Пашка. - Фотографироваться?

- Сфотографировал бы я тебя сейчас... Осел. Не сидел еще? Сядешь.

- У меня душа кипит, Ваня...

- Тут поблизости из знакомых живет кто-нибудь?

- Где? Тут? - Пашка огляделся. - Гринька Малюгин вон в той избе живет.

Зашли к Гриньке. Он был дома.

- Где это его так?

- У чайной. Воды дай.

Пашка умылся до пояса, взял у Гриньки чистую рубаху, свою, окровавленную, бросил на крыльцо. Притих.

Сидели на крыльце, курили.

Гринька, пристроившись на ступеньках, катал двумя сковородками дробь: резал ножом свинцовые палочки на мелкие ровные кусочки, насыпал на дно перевернутой сковородки, а другой - тоже дном - крутил, обкатывал. Когда дробинки становились круглыми, они сами выкатывались из-под сковороды на разостланный половичок.

- Запасаюсь на лето.

- В магазине-то нету, что ли?

- В магазине магазинная, не такая. Я магазинной сроду не стреляю. Да и не всегда она бывает там.

- Пойдем? - сказал Пашка.

- Посиди маленько, пусть стемнеет.

- Сейчас что за драки, - стал вспоминать Гринька. - Разве это драки? Раньше драки были!... Убивали. Дадут стягом по голове - готов. Или на задницу сажали. Посадят разик-другой - тоже не жилец: почахнет с полгода и сапоги снимает. Дядька ваш, Макар, царство небесное, тот умел драться. Но он больше с ножом ходил, я это не уважаю. Гирька - милое дело. Возьмешь ее в карман, она тебе не мешает. А когда надо, выручит. Меня один раз прищучили на Куделькиной горке низовские ребята, думал - каюк. Человек шесть, все со стежками. Покрошил я их тогда... Один еще сейчас живой - Семен Докучаев. Помнит. Эта, выпили в ларьке, он говорит: "Помнишь, как мы тебя стежками уходили?". Хэх... Они "уходили". А сам первый пятки смазал.

- Из-за чего дрались? - поинтересовался Иван.

- Да из-за чего... Молодые, охота кулаки-то почесать. Вообще из-за девок большинство. Из-за девок много хороших людей пропадает. У меня дружок был, Ванька Отпущеников, так этот Ванька ходил с одной девкой, с Нюркой Беспаловой. Ну, и задумал ее обмануть. Давай, говорит, женимся. Ночь-то переспал с ней в кладовке, а утром вытурил. А она, Нюрка-то, к матери его. Стучится чуть свет в дверь-то, заполошная девка. Она потом куда-то уехала от стыда. Вот стучит что есть мочи... А мать Ванькина была сердцем слабая. Выскакивает на улицу-то, а Нюрка кэ-эк кинется ей на грудь да как заорет: "Ой, да что же он со мною наделал-то!". Мать, как стояла, так упала. Тут же и померла. А у Ваньки три брата еще было. Осерчали они крепко, братья-то, побили его, да, видно, чересчур - помер Ванька тоже. Жалко мне его было, хороший товарищ был.

- Да-а... - задумчиво сказал Иван. - Не шутили.

- Какие шутки!

- А милиция была? - спросил Пашка.

- Никакой милиции. Это потом уж, в году в двадцать пятом, стала милиция. Родионов вон, секретарь теперешний, первый милиционер у нас был. А до этого никаких милиций. В районе - тогда центр-то в Старой Барде был - имелась каталажка. Кто шибко уж набедокурит, приедут отвезут туда.

- Ну, Иван, пойдем? - не терпелось Пашке.

- Пошли.

Уже начало темнеть. День угомонился, отсверкал, отзвенел... На землю опустились сумерки, и природа, люди зажили другой жизнью - приглушенной, спокойной.

- Пойдем к ней? - сказал Пашка.

- Ты что? К Майе? Да ты что?

- Я буду говорить, ты... просто так.

Иван остановился, посмотрел на брата.

- Не гляди, я трезвый уже. Возьмем ее к себе, и все.

Ивана поразила такая простая мысль: взять к себе, и все. И все мучения долой. Неужели так можно?

- Как же так?...

- А что?

- Пойдет, думаешь?

- Пойдет. Вот именно сейчас самый такой момент: когда бабе изменяют, ей кажется, что она уже никому больше не нужна. А мы придем и скажем, что она нам нужна. Она и пойдет с нами - назло своему бывшему мужу. Ясно? Их понимать надо.

- У нее ребенок будет, - вспомнил Иван. - Ты знаешь об этом?

- Ну и что?

- Пошли. Пошли к Майе.

- А если он там, этот?...

- Ноль внимания. Как будто его нету, - Пашка подсобрался, похорошел, как петух перед дракой.

- Сомневаюсь я здорово.

- Все будет в порядке. Даже не размышляй сейчас, - верил ли Пашка сам в успех или шел просто так, уступая своему авантюрному характеру, - непонятно. Он не думал ни о чем. Он шел. Он не мог не идти, поэтому шел. А уж если он шел куда, он не останавливался - шел. - Он сам ей об этом сказал? - спросил Пашка.

- О чем?

- Что он больше ее не любит.

- Не знаю, - Ивану не хотелось передавать Зоин рассказ о том, как учителя и Марию застала где-то школьная уборщица. Даже думать об этом было противно. Чудилось что-то нехорошее, насильственное в этом содружестве учителя и Марии. Одно из двух: или учитель - тот самый никем не признанный гений, какого искала Мария, или он ловкий и нахальный гад, который сумел обвести ее вокруг пальца.

"Дура ты, дура... Дуреха большая".

Озлобления, какое он испытывал днем, не было. Было тоскливо и грустно. Было жалко Марию.

Майя была одна дома. Сидела у стола спокойная, не рвала на себе волосы, не рыдала... Даже улыбнулась, здороваясь.

- Здравствуйте, ребята. Садитесь.

Может, это и сбило Пашку с панталыку, он оробел. Одно дело, когда человек убит горем, когда он от отчаяния на стенку лезет, и совсем другое - когда он, как говорят, ничем ничего.

- Как живешь? - спросил Пашка.

- Хорошо.

- Попроведать зашли тебя...

- Спасибо, что не забываете...

Иван видел, какая Майя была в райкоме. Удивляла разительная перемена, которая произошла с ней.

"Может, помирились уже, - подумал он. - Наверно, это была сплетня и сейчас все, слава богу, выяснилось".

- А мы, значит зашли вот... - заговорил было Пашка, но Иван сделал свирепое лицо, наступил ему на ногу и мотнул головой - "молчи". -...Зашли вот попроведать.

- Еще раз спасибо. - Майя улыбнулась. - Вы как живете?

- Тоже хорошо, - Пашка уловил момент, когда Майя не смотрела на него, тоже сделал свирепое лицо и тоже молча спросил у Ивана: "В чем дело?".

"Молчи".

Майя заметила, что братья что-то мнутся, вопросительно уставилась на Ивана; она только сейчас вспомнила, что видела его днем в райкоме, а значит, и он видел ее. Иван, встретив такой откровенно вопросительный взгляд молодой женщины, смутился.

- Ну, пойдем, Павел?

- Пошли.

Попрощались с Майей, вышли на улицу.

- По-моему, они помирились. Вранье, наверно, это все, сплетни.

- Да?

- Давеча так плакала, а сейчас... Нет, кумушка какая-нибудь болтанула давеча, она и взвилась... Молодая еще.

- Значит, все, - Пашка сплюнул на дорогу. - Ну как тут не напиться?

- Брось, это не выход.

- А что делать?

- Влюбиться в кого-нибудь.

- Да я всю жизнь только и влюбляюсь!... А видишь, что получается.

- Значит, не так что-то.

- Что не так?

- В чем-то ошибаешься. Может, хамить сразу начинаешь - баба не выносит этого. Вообще я тебе откровенно скажу: будь я бабой, я бы тоже не посмотрел на тебя - болтаешь ты много, куда к черту!

- Так ведь стараешься, чтоб ей веселее было! Не умирать же от скуки.

- Ты говори, только не пустозвонь. Дельные какие-нибудь слова... А то как пойдешь: "пирамидон", "сфотографирую", "тапочки в гробу"... Трепач получаешься. А девки трепачей не любят. Посмеиваться посмеиваются, а как до дела доходит, выбирают скромного.

- Зараза - язык! Все, с этого дня кончаю трепаться. Молчать буду. Пусть лучше сохнет от скуки, а буду молчать. Верно? Пусть, если хочет, сама трепется.

- Кто?

- Ну, с кем познакомлюсь.

- А-а... Ну, конечно! - Иван думал о себе. Понятно, почему Пашку не любят, но почему Мария его не полюбила - это непонятно. Обычно, когда он хотел, чтобы его любили, его любили.

"Что- то у меня тоже не так".

Дома их ждал Андрей. От нечего делать зажег факел и копался в моторе Пашкиной полуторки. Он был в комбинезоне, грязный - видно, как пришел с работы, так сразу сюда.

- Ну, что? - спросил он.

- Что?...

Андрей погасил набензиненную тряпку, затоптал сапогами.

- Пойдем в дом.

Вошли в дом, включили свет.

- Тебя милиция ищет, - сказал Андрей, сурово глядя на Пашку. - Что ты делаешь? Когда ты бросишь свои дурацкие замашки?

Пашка ходил по комнате, покусывал губу, не глядел на братьев.

- Когда были?

- Недавно. Велели утром прийти.

- Что уж я, совсем дурак? Сам пойду...

- А я считаю, надо сходить.

- Зачем? - спросил Иван.

- Затем, что хуже может быть.

- Ничего, он завтра уедет на неделю, а там... забудут. А сейчас, под горячую руку, посадят.

- Докатился!... - Андрей сел на припечье, вздохнул. - С какого горя ты опять напился-то? Хоть бы людей постыдился - сев идет.

Пашка сморщился, потер ладонями виски.

- Тебе мое горе не понять.

- Фу ты!... Сложный какой.

Помолчали.

- Здорово они там? - спросил Андрей Ивана, кивнув в сторону Пашки.

- Да нет... Но суток на десять намахали.

Андрей покачал головой.

- Тц... Дурак, больше я тебе ничего не скажу, - встал и вышел, крепко хлопнув дверью.

- Андрюха в начальство попер, - сказал Пашка.

- Он тебе верно говорит: бросать это надо. Никому ты ничего кулаками не докажешь. Дурость это... Если не умеешь пить, лучше не пей. Без этого тоже можно прожить.

Пашка стал снимать парадный костюм.

- Пойдем посмотрим машину... Я прямо в ночь уеду.

Часов до двух возились с машиной. Наладили. Пашка зашел в дом, взял на дорогу папирос... Хотел было забрать с собой выходной костюм, но махнул рукой.

- Временно прекратим, - сказал он.

- Чего?

- Так... Пока.

- Счастливо. Куда сейчас?

- В город за горючим. Придет милиция, скажи... А вообще-то ничего не надо говорить. Я постараюсь подольше не приезжать.

Иван закрыл за Пашкой ворота, пошел в дом.

"Бабенку, что ли, завести какую-нибудь", - подумал он, представив себе все одинокие долгие вечера в большом пустом доме.

Родионов пришел, как обещал, поздно вечером.

Юрия Александровича не было дома.

Майя сидела все на том же месте - за столом, у окна.

- А где... нету еще? - спросил Кузьма Николаевич.

- Нету еще.

Родионов повесил на гвоздик фуражку, присел к столу, облокотился.

- Подождем.

- Мне ужасно стыдно перед вами, Кузьма Николаич, - призналась Майя. - Я не знаю, зачем я давеча в райком побежала... Я уже все теперь сама решила: мы разойдемся.

Родионов понимающе кивнул головой, достал папиросы, положил перед собой.

- Ничего, мне тоже охота с ним поговорить. Курить можно?

- Пожалуйста.

Родионов закурил.

- Привыкаешь у нас?

- Привыкаю. Трудно, конечно.

Родионов опять понимающе кивнул головой, посмотрел на Майю... Невольно опустил глаза на ее живот, потом опять глянул ей в глаза.

- Ты сама из каких людей?

- Папа у меня научный работник, мама - домашняя хозяйка.

- Трудно, конечно, - согласился Родионов.

- Я не о таких трудностях говорю... Вы подумали, наверно, что вот, мол, одна, без папы с мамой осталась, поэтому трудно.

- И поэтому тоже трудно. А интересно?

- Здесь?

- Да.

- Мне нравится. Здесь как-то... обнаженнее все, здесь работаешь и как-то чувствуешь, нужна твоя работа или не нужна. Я имею в виду нашу, умственную работу. В городе все запутаннее. Мой папа доцент, всю жизнь пишет какие-то брошюры о воспитании, как будто важно все, нужно, а я сейчас понимаю, что не нужно. Никто его брошюры не читает. Это ведь очень обидно. И особенно обидно, когда видишь, сколько еще вокруг работы!... Ну что эти его брошюры?! Все ведь проще и все ужасно труднее.

Родионов с интересом слушал молодую женщину.

- Папу очень уважают все, потому что он хороший, добрый человек, он привык, что его уважают, он очень много работает... А я сейчас лежу иногда ночью и думаю: неужели он не понимает, что не так надо?

- Хорошие брошюры тоже нужны, - заступился Родионов за незнакомого доцента.

- Да я понимаю!... Но это, если бы человек ни на что другое не был способен! Он же очень умный, папа, но вот он уверен, что делает большое дело, и от этого спокойный такой. Сумбурно так выражаюсь... Не знаю, я боюсь, что он возьмет да под старость лет поймет, что всю жизнь обманывал себя, вот тогда... трагедия будет.

- Ну, а что бы ты посоветовала ему делать?

- Да теперь уж ничего... Чего делать? Пусть пишет брошюры. Не переделается же человек в пятьдесят лет.

- А ты попробуй все-таки напиши ему вот об этом. Интересно, что он ответит.

- Ну-у... нет, не стоит. Он обидится. Он меня недалекой считает. А ведь он мог бы, знаете, каким редактором у нас быть!... Он же писать может.

- Он партийный?

- Да.

- Напиши ему, - серьезно стал настаивать Родионов. - Ты не думай, что пятьдесят лет - это все. Это в двадцать пять так кажется, а в пятьдесят кажется, что еще ничего не начиналось. Ты вот напиши ему.

- Он скажет... Не знаю, - Майю тоже заинтересовал тот вопрос: поймет ли отец или не поймет. - Не знаю...

Уличная дверь хлопнула.

- Идет. Сейчас подумает... А ну его к черту, буду я еще думать, что он подумает.

Вошла женщина, соседка Майи.

- Маечка... Здравствуйте. Маечка, я пришла попросить: не поможешь нам в одном деле? Написать надо бумагу одну... Получше бы надо, а мы не умеем.

Майя встала, накинула на плечи шаль.

- Извините, Кузьма Николаич. Я наверно, скоро.

- Давай, давай. Я посижу.

Майя ушла с женщиной.

Родионов пододвинул к себе какую-то книгу, полистал, посмотрел заглавие: "Байрон. Избранное". Отодвинул книгу, навалился грудью на стол, положил голову на кулаки, попытался собраться с мыслями. Решил выделить что-то самое главное для себя сейчас. Но в мозгах все перепуталось, переплелось. Тут же подумалось и о посевной, и о дочери, и о лебяжинском мосте, опять о посевной, об Ивлеве, опять о дочери, о Майе, даже об ее отце-доценте... И все как-то неопределенно думалось, рвано. Тяжело было на душе, смутно. И болит сердце, физически болит.

"То ли старею, то ли устал крепко", - подумал он. Прикрыл глаза.

В сенях послышались чьи-то шаги. Родионов вскинул голову.

Вошел Юрий Александрович. Очень удивился, увидев секретаря райкома, заметно растерялся... И от растерянности улыбнулся и сказал громко:

- Добрый вечер, товарищ секретарь!

- Здравствуй.

Юрий Александрович, не снимая плаща, сел к столу, положил перед собой шляпу.

- Ко мне жена твоя приходила, - сразу начал секретарь, в упор, внимательно глядя на учителя. - Что у тебя происходит?

Юрий Александрович невольно окинул быстрым взглядом комнату, остановился на некоторых вещах жены... Опять посмотрел на секретаря. Он растерялся совсем. Он не мог представить себе раньше, что когда-нибудь вот так, с глазу на глаз будет беседовать с секретарем Родионовым о своих отношениях с Марией - с дочерью одного секретаря, с женой другого. Положение пиковое.

- Прорабатывать меня пришли? - он неопределенно усмехнулся. Он, как это частенько бывает, слегка обнаглел от растерянности. - Я же не член партии.

- Тебя когда-нибудь обижали люди? - спросил Кузьма Николаевич. - Крепко?

- Нн... нет. Я не понимаю, о чем вы?

- За что же ты обидел столько человек сразу?

- А в чем, собственно, дело? Я полюбил женщину... да! Я этого не скрываю. Ну и что теперь?

- Ты на ней жениться хочешь?

- Конечно! - Юрий Александрович решил вымахнуть на волне благородства, прямого, открытого благородства. - Я все понимаю... Мы поженимся с Марией. Не могу же я...

- Ты все можешь! - рявкнул Родионов. Он быстро стал терять власть над собой. В груди образовалась какая-то пустота, и в эту пустоту несколько раз замедленно, с болью, сильно садануло сердце. - Ты трус! Ты готов жениться, но это из-за трусости. Любить ты не умеешь. Когда любят, так не делают. Ты самый обыкновенный паразит!...

- Вы меня можете сколько угодно оскорблять... - красивые девичьи глаза учителя потемнели от обиды и страха.

- Тебя убить надо, а не оскорблять. Милость сделал - он женится. Я те женюсь!... - на скулах секретаря, которые уже успел тронуть ранний загар, выступили белые пятна. - Я тебе покидаюсь такими словами. Ты о другой семье подумал? Ты обо мне подумал... прежде чем втоптать в грязь меня? Образованный человек!...

- Что же теперь делать? Разве так не бывает?

- Так не бывает! Так бывает, когда любят.

- Я люблю.

- Ты завтра уедешь отсюда, - секретарь встал. - Не уедешь, пеняй на себя.

- Я же на работе, как же я...

- Вот так! - секретарь шагнул к двери, снял с гвоздя фуражку, оглянулся на учителя. - Эх, парень... - смотрел убийственно просто, горько и беспомощно. Надел фуражку и вышел.

Майя сидела на крыльце; она увидела через окно, что муж дома, и не стала входить. Родионов остановился около нее, закурил.

- Он завтра уедет на пару недель, пусть едет. За это время... Мы хоть очухаемся все за это время, соберемся с мыслями, - сказал он.

- Я больше с ним жить не буду, - негромко и упрямо ответила Майя.

- Я не заставляю жить. Если за это время ничего не изменится, значит, не изменится. Но сгоряча такие вопросы не решают. Пусть он подумает. И ты подумай. И не расстраивайся, держи себя - о ребенке надо думать, - Родионов склонился к Майе, поднял ее. - Давай руку... Крепись, Мне тоже горько, поверь.

- Я понимаю, Кузьма Николаич,

- Ну вот... До свидания.

- До свидания.

Родионов широким шагом пошел из ограды.

"Ничего я не сделал. Ничего не сделаю, - думал он. - Что я могу сделать".

За воротами - лицом к лицу - столкнулся с Ивлевым. Тот ждал его.

- Ты чего тут?...

Ивлев зажег спичку, прикурил. Пальцы его тряслись, он быстро погасил спичку, чтобы этого не увидели.

- Так...

- Я думал, ты в Усятске давно.

- Сейчас поеду.

Пошли. Долго молчали. Молчание было мучительным.

- Это правда? - спросил Ивлев.

- Правда, - не сразу сказал Кузьма Николаевич.

Опять замолчали. Дошли до колодца. Ивлев бросил папироску, сказал бодрым голосом:

- Подожди, я напьюсь.

...Колодезный вал с визгом, быстро стал раскручиваться. Все быстрее и быстрее. Глубоко внизу гулко шлепнулась в воду тяжелая бадья... Забулькала, залопотала вода, заглатываемая железной утробой бадьи...

Тихонько, расслабленно звенели колечки мокрой цепи. Потом вал надсадно, с подвывом застонал, точно кто заплакал. Цепь с противным, коротким, трудным скрежетом наматывалась, укладывалась на вал. Громко капали вниз тяжелые капли.

Ивлев подхватил рукой бадью, поставил на сруб, широко расставил ноги, склонился, стал жадно пить.

- Ох, - вздохнул он, отрываясь от бадьи. - Холодна!... Не хочешь?

- Нет.

Ивлев еще раз приложился, долго пил... Потом наклонил бадью и вылил воду. Оба стояли и смотрели, как льется на землю, в грязь чистая вода.

"Вот так и с любовью, - думал Кузьма Николаевич, - черпанет иной человек целую бадейку глотнет пару раз, остальное - в грязь. А ее бы на всю жизнь с избытком хватило".

- Ну, пока, - сказал Ивлев, вытирая о галифе руки. - Зайду сейчас домой, потом в Усятск поеду.

- Пока.

Ивлев быстро стал уходить по улице и скоро исчез, растворился во тьме. Кузьма Николаевич подвесил бадью на крюк и тоже пошел домой.

Мария сидела в плаще на кровати, слегка откинувшись назад, на руки, покачивала одной ногой, смотрела перед собой. На стук двери повернула голову, перестала качать ногой, но положения тела не изменила.

Ивлев с порога долго смотрел на нее.

- Уходи.

Мария легко поднялась, окинула глазами комнату, подошла к угловому столику, взяла альбом с фотографиями и пошла к двери. Ивлев посторонился, пропуская ее. Дождался, когда хлопнули воротца в ограде, сунул руки в карманы и стал ходить по комнате. Остановился над платочком, который обронила Мария, долго смотрел на него... Лежал маленький комочек - тряпочка, нежно розовея на грубоватых, давно не мытых досках пола. Ивлев наступил на него сапогом... Потом стал топтать каблуком, точно вколачивал в пол всю боль свою, всю обиду.

Родионов тоже шагал по комнате (по комнате Марии), курил без конца, мял под кителем одной рукой кожу под левым соском. Клавдия Николаевна тихонько звякала на кухне посудой.

Вошла Мария.

Кузьма Николаевич остановился посреди комнаты.

Мария с альбомом в руках стояла в дверях, смотрела на него.

- Иди сюда, - сказал отец.

Она подошла.

Кузьма Николаевич больно ударил ее по лицу... И потом бил по щекам, по губам, по глазам... Она пятилась от него, он шел за ней и бил.

- Папа!...

- Шлюха.

- Ты что?...

- Шлюха. Гадина.

Мария открыла ногой дверь, выбежала... Кузьма Николаевич схватился за сердце и стал торопливо искать глазами место, куда можно присесть. Он был белый, губы посинели и тряслись.

- Кузьма!... - заполошно вскрикнула Клавдия Николаевна. - Ты че? Кузьма?!

- Давай звони!... Звони... Пойдем! - Кузьма Николаевич пинком распахнул дверь и быстро пошел из дома. - Пошли!...

Клавдия Николаевна почти бежала за ним.

- Да погоди ты!... Да не беги ты!...

Кузьма шел, не сбавляя шага, крепко держался за сердце... Торопился донести его.

- Кузьма!...

- Давай, давай... скорей, - шептал он.

...В больнице переполошились. Уложили Кузьму Николаевича на кушетку, расстегнули китель... Сестра сунула ему под руку градусник, другая стала готовить шприц с камфарой. Пожилая толстая няня покултыхала за дежурным врачом, который куда-то отлучился.

- Ну-ка!... Упал он, - шепотом быстро проговорил Кузьма Николаевич, глядя на жену. - Подержи его, прижми руку...

Клавдия Николаевна насилу поняла, что он имеет в виду градусник, который выпал у него из-под руки. Поправила градусник, прижала руку к боку... Кузьма повел глаза к потолку, куда-то назад, дернулся - хотел встать... И уронил голову.

Мария, выбежав из дому, быстро пошла к Ивану Любавину. Дорогой зло и скупо всплакнула, вытерла слезы, гордо вскинула голову... В осанке, и в походке, и в опущенных уголках губ - во всем облике снова утвердилась непокорная, дерзкая уверенность в собственном превосходстве.

Такой она и явилась к Ивану. Он почему-то не удивился, увидев ее. Он знал, чувствовал, что сейчас в Баклани, наверное, в трех местах сразу разыгрывается нешуточная драма, в центре которой стоит Мария. И неудивительно, если та роль, какую она приняла на себя, окажется на этот раз ей не по силам и она захочет уехать. Или кто-то другой захочет уехать... Он безотчетно ждал кого-то оттуда весь вечер.

- Поедем, - сказала Мария.

- Куда?

- В город. На вокзал.

Иван лежал в постели, читал. Не стесняясь Марии, откинул одеяло, обулся...

- Пошли.

- У тебя деньги есть? - спросила Мария.

- Есть.

- Мне рублей пятьсот надо.

- Сейчас посмотрю... - Иван порылся в чемодане, где у них с Пашкой лежали деньги (на мебель копили), отсчитал пятьсот... - На.

- Я пришлю потом.

...Шли темной улицей, молчали. Прошли мимо больницы...

Иван шел несколько впереди Марии, думал о ней: "Поехала?... Скатертью дорожка, - думал без всякой злости. - Хороших мужиков хоть мучить не будешь. В городе нарвешься на какого-нибудь... Там найдутся и на тебя".

- Уезжаешь?... Или бежишь? - не вытерпел и спросил он.

- Не спешу, но поторапливаюсь.

- В какие края?

- Далеко.

...В машине Мария стала приводить себя в порядок. Долго причесывалась, пристроив на коленях зеркальце... Держала в губах заколку, шелестела плащом... От нее - от ее рук, волос, плаща - веяло свежим одеколонистым холодком. Чуточку искривленные, яркие, полные губы, в которых была зажата заколка, начали беспокоить Ивана. Поправляя волосы, она часто задевала его локтем, это тоже беспокоило. Он прибавил газку.

Примерно на полпути к городу обогнали Пашку. Иван приветственно посигналил ему, мигнул трижды задними огнями.

...Народу на вокзале было немного. Поезд Марии отходил через полчаса. Она взяла билет и пошла к окошечку "Телеграф". Иван (он решил проводить Марию) сидел на широком жестком диване, разглядывая огромную картину на которой матросы Черноморского флота бились с немцами.

Мария отправила телеграмму, подошла, села рядом. Посмотрела на часы.

- Ну... скоро.

Ивану сделалось очень грустно. "Зачем нужно, чтобы она уезжала? - думал он. - Куда она едет?...".

- Какой сегодня день? - спросила Мария.

- Вторник.

- Слава богу, что не понедельник. Не могу уезжать в понедельник и тринадцатого.

"Ну куда она едет? Куда?", - Иван представил ее, одинокую, на вокзале в большом каком-то городе, торопливо и жадно оценивающие взгляды сытых прохиндеев... "Ну куда, к черту едет? Зачем?".

- Куда едешь-то все-таки?

- Далеко, - Мария посмотрела на него, улыбнулась. - Пока до Новосибирска.

Иван тоже посмотрел на нее.

"А ведь не будет ее сейчас. Ведь уедет она", - понял он.

До отхода поезда оставалось десять минут. Они все еще сидели на диване. Мария казалась спокойной.

- Пойдем?

- Сейчас... успеешь.

И - как будто его только и не хватало здесь - в зал торопливо вбежал Юрий Александрович. Ринулся к кассе. Марию не увидел. Он никого вообще не видел. Он торопился.

Иван встал.

- Дай-ка твой билет.

- Зачем? - Мария тоже поднялась. В сторону кассы, где, склонившись у окошечка, стоял Юрий Александрович, не смотрела. Растерянно и насмешливо улыбалась.

- Дай, мне нужно.

Мария отдала ему билет.

Иван пошел к кассе... Подошел, вежливо постучал в узкую согнутую спину Юрия Александровича. Тот торопливо обернулся, выпрямился...

- На, - сказал Иван, подавая ему билет. - Все равно пропадает.

Юрий Александрович, не понимая, смотрел то на билет, то на Ивана... Потом повернул голову, увидел Марию. Мария стояла на том же месте, где ее оставил Иван. Смотрела на них. Через весь зал почти встретились взгляды Юрия Александровича и Марии. Юрий Александрович поспешно отвернулся...

- Зачем он мне? Я сам возьму.

- Да бери-и!... - Иван лапнул учителя за грудь, сорвал пуговицы пиджака и рубашки и старательно засунул билет ему за майку. - Бери... не потеряй, - отпустил его, посмотрел в красивые, слегка выпуклые глаза, повернулся и пошел. - Пойдем, - сказал он Марии. Сказал твердо, требовательно. Мария пошла за ним.

- Ты почему так сделал?

Иван тоже остановился.

- А куда ты, к черту, поедешь? Пойдем, - он двинулся вперед. Мария прошла еще за ним несколько шагов, остановилась. Иван тоже остановился.

- Что же мне теперь делать-то? - негромко спросила она.

- Поедем в Баклань.

- Где мне там жить? У тебя?

- Найдешь. Можешь у меня, если захочешь. Можешь у Ивлева. Можешь у отца... Тебя никто не гонит, не психуй, пожалуйста.

- Меня бьют! - сердито сказала Мария и топнула ногой. - Бьют, а не гонят! - и заплакала.

Иван взял ее за руку и повел к машине. Мария покорно пошла. Всхлипывала, размазывала по щекам слезы.

- Бьют за дело. Ты сама бьешь так, что... Ты сама не жалеешь, чего же ты обижаешься.

Сели в машину, поехали.

- А куда я сейчас-то денусь? Ни к отцу, ни к Ивлеву я не пойду.

- Переночуешь у меня. А завтра видно будет.

- Ты что?!

- Что? Не бойся... ничего с тобой не случится. Я уйду к Андрею.

Пашка ехал не торопясь, думал.

Ночи весенние, темные, мучительные... О чем только не думается, о чем не мечтается. Всякая всячина в голову лезет.

Пашке было грустно.

Пошел мелкий косой дождик. Первый в этом году.

Перед городом, километрах в восьми, у деревни Игринево, на дороге впереди замаячили две человеческие фигуры. Одна высокая, другая пониже. Махали руками. Пашка остановился.

- До города подбрось, пожалуйста! - офицерик был совсем молодой, весь в ремнях и старался говорить басом. Он был чем-то чрезвычайно доволен, наверно, ночными блужданиями с любимой. Конечно, так. Девушка прижималась к нему, весело смотрела на Пашку. Она тоже была довольна.

- Садитесь.

Девушка села в кабину и начала вертеться, отряхиваться... Лейтенант запрыгнул в кузов. Начали переговариваться между собой, смеялись.

Пашка искоса разглядывал девушку. Хорошенькая, белозубая, губы бантиком - загляденье!

- Куда это на ночь глядя? - спросил Пашка.

- В гости, - охотно откликнулась девушка. И опять вылезла наполовину из кабины - говорить со своим дружком. - Саша! Саш!... Как ты там?!

- В ажуре! - кричал из кузова лейтенант.

- Вам что, дня не хватает - по гостям ездить? - опять спросил Пашка.

- Что? - Девушка мельком глянула на него и опять полезла говорить: - Саша! Саш!...

"Саша! Саша!! - съехидничал про себя Пашка. - Твой Саша и так сам себя не помнит от радости. Пусти сейчас - впереди машины побежит".

- Я представляю, что там сейчас будет! - кричал из кузова Саша.

Девушка так и покатилась.

"О! О!... Нет, люди все-таки ненормальными становятся в это время", - сердито думал Пашка.

Дождь припустил сильнее.

- Саша! Как ты там?!

- Порядок! - не сдавался лейтенант. - На борту порядок!

- Скажи ему: там под баллоном брезент лежит, пусть накроется, - сказал Пашка. - А то захворает в гостях-то.

Девушка чуть не вывалилась из кабины.

- Саша! Саш!... Там под баллоном какой-то брезент лежит!... Накройся!

- Я уже накрылся! Порядок!

Пашка закурил и опять задумался, всматриваясь прищуренными глазами в дорогу.

Перед фарами летела, косо падая, серая сетка дождя.

...В город приехали еще до света.

- Спасибо, - сказал лейтенант, спрыгнув на землю.

- На здоровье.

Пашка заехал к знакомым, отоспался на полатях, встал, плотно пообедал, погрузил на складе пустые бочки и поехал на центральное бензохранилище - километрах в семнадцати от города.

День был теплый, тусклый... Дороги раскисли после вчерашнего дождя. Колеса то и дело пробуксовывали. Пока доехал до хранилища, порядком умаялся.

...Бензохранилище - это целый городок, строгий, стройный, однообразный, красивый в своем однообразии. На площади гектара в два аккуратными рядами стояли огромные серебристо-белые цистерны - цилиндрические, круглые, овальные, врытые в землю и просто так, не врытые...

Пашка пристроился в длинный ряд автомашин и стал потихоньку двигаться.

Часа через три только ему закатили в кузов бочки с бензином.

Пашка подъехал к конторе, поставил машину рядом с другими, тоже уже груженными, и зашел в контору - оформить документы.

И тут - никто потом не мог сказать, как это произошло, отчего, - низенькую контору озарил вдруг яркий свет.

В конторе было человек восемь шоферов, две девушки за столом и толстый мужчина в очках (тоже за столом), он-то и оформлял бумаги. Девушки - одна писала, другая крутила арифмометр.

Свет вспыхнул сразу... Все на мгновенье ошалели. Стало тихо. Потом тишину эту, как бичом, хлестанул чей-то вскрик:

- Пожар!

Шарахнулись из конторы...

...Горели бочки на одной из машин.

Пашка тоже побежал вместе со всеми. Только один толстый мужчина (который оформлял бумаги), отбежав немного, остановился.

- Давай брезент! Э-э!... - заорал он. - Куда вы?! Успеем! Успеем же!...

- Беги!... Сейчас рванет! Беги, дура толстая!... - крикнул кто-то из шоферов.

Несколько человек остановились. Пашка тоже остановился.

- Сейчас... - сказал сзади голос. - Ох, и будет!...

- Добра-то сколько! - сказал другой голос.

Кто- то негромко заматерился.

- Давай брезент! - непонятно кому кричал мужчина в очках и сам не двигался с места.

- Уходи!... Вот ишак.

Пашку точно кто толкнул сзади... Он побежал к горящей машине. Ни о чем не думал. В голове точно молотком колотили мягко и больно: скорей! Скорей! Видел, как впереди, над машиной, свиваются яркие космы огня.

Не помнил Пашка, как добежал он до машины, как включил зажигание, воткнул первую передачу и даванул газ... Машина рванула и, набирая скорость, понеслась прочь от цистерн и от других машин.

...Река была в полукилометре от хранилища; Пашка правил туда, к реке. Машина летела прямо по целине, прыгала... Горящие бочки грохотали в кузове. Пашка закусил до крови нижнюю губу, почти лег на штурвал... В голове больно колотилось: скорей! Только скорей!

Крутой обрыв реки приближался угнетающе медленно. На небольшом косогорчике колеса забуксовали... Машина юзом поползла назад. Пашка вспотел. Молниеносно перебросил скорость, дал левее руля, выехал. И опять выжал из мотора всю его мощь.

До берега оставалось метров двадцать. Пашка открыл дверцу, не снимая правой ноги с газа, стал левой на подножку... В кузов не глядел - там колотились друг о дружку бочки и тихо шумел огонь. Спине было жарко.

Теперь обрыв надвигался быстро. Пашка чего-то медлил, не прыгал... Прыгнул, когда до берега оставалось метров десять. Упал. Слышал, как особенно сильно грохотнули бочки, взвыл мотор... Потом внизу, под обрывом, с силой рвануло, и оттуда стремительно вырос красивый столб огня. И стало тихо.

Пашка встал и тут же сел - в сердце воткнулась такая каленая боль, что в глазах потемнело.

- ...Ногу сломал, - сказал Пашка самому себе.

К нему подбежали, засуетились... Подбежал толстый мужчина в очках, заорал:

- Какого черта не прыгал, когда отъехал уже?! Направил бы ее и прыгал! Обязательно надо до инфаркта людей довести?!

- Ногу сломал, - сказал Пашка.

- В герои лезут!... Подлецы! - кричал толстый.

Один из шоферов взял его за грудки.

- Ты что, спятил, что ли?

Толстый оттолкнул шофера... Снял очки, высморкался. Сказал с нервной дрожью в голосе:

- Все сердце перевернулось. Опять лежать теперь.

Пашку подняли и понесли.

...В палате кроме Пашки было еще четверо мужчин. Один ходил с "самолетом", остальные лежали, задрав кверху загипсованные ноги.

Один здоровенный парень, белобрысый, с глуповатым лицом, просил того, который ходил:

- Слышь, Микола!... Неужели ж у тебя сердца нету?

- Нельзя, - спокойно отвечал Микола. - Не положено.

- Эх...

- Вот те и "эх". Я отвяжу, а кто потом отвечать будет?

- Ты... Я же и отвечу. Терпи. Мне, ты думаешь, не надоела тоже вот эта игрушка? Тоже надоела.

- Ты же ходишь, оглоед!... Сравнил.

- И ты будешь.

- А чего ты просишь-то? - спросил Пашка детину (Пашку только что внесли в палату).

- Просит, чтоб я ему гири отвязал, - пояснил Микола. - Дурней себя хочет найти. Так ты полежишь и встанешь, а если отвяжу, ты совсем не встанешь. Как дите малое, честное слово.

- Не могу больше. Я психически заболею. Двадцать второй день сегодня... Сейчас орать буду.

- Ори, - спокойно сказал Микола.

- Ты что, дурак, что ли? - спросил Пашка детину.

- Няня! - заорал детина.

- Как тебе не стыдно, Иван! - укоризненно сказал один из лежащих. - Ты же не один здесь, верно?

- Я хочу книгу жалоб и предложений.

- Зачем она тебе?

- А чего они... Не могли уж умнее чего-нибудь придумать? Так, наверно, еще при царе Горохе лечили.

- Тебя не спросили, ученый нашелся.

- Няня!

В палату вместо няни вошел толстый мужчина в очках (с бензохранилища). Увидел Пашку, заулыбался.

- Привет! Лежишь? На, еды тебе принес... Фу-у! - мужчина сел на краешек Пашкиной кровати, огляделся. - Ну и житье у вас, ребята! Лежи себе, плюй в потолок.

- Махнемся? - предложил мрачно детина.

- Завтра.

- А-а... Нечего тогда вякать.

- Ну, как? - спросил мужчина Пашку. - Ничего?

- Все в ажуре.

- Ты скажи, почему ты не прыгал, когда уже близко оставалось?

- Та-а...

- Машину что ли, хотел сохранить? Так она - так и так - сгорела бы.

- Да нет... я и не думал про машину. Не знаю.

- А меня чуть кондрашка не хватила. Сердце стало останавливаться, и все. Нервы у тебя крепкие, наверно.

- Я ж танкистом в армии был, - хвастливо сказал Пашка. - Попробуй пощекоти меня - хоть бы хны.

- Машину достали. Всю, в общем, разворотило... Дал ты ей по целине-то. Сколько лежать придется?

- Не знаю. Вон, друг двадцать вторые сутки лежит уже... С месяц, наверно.

- Перелом бедренной кости? - спросил детина. - Три месяца не хочешь? С месяц... хэх, быстрые какие все.

- Привет тебе от наших ребят. Хотели прийти сюда - не пускают. Меня, как профорга, и то еле пропустили, еле уломал. Журналов вот тебе прислали... - мужчина достал из-за пазухи пачку журналов. - Из газеты приходили, спрашивали про тебя... А мы и знать не знаем. Только в командировке сказано, что Любавин Павел, из Баклани... Сюда, наверно, придут.

- Это ничего, - сказал Пашка самодовольно. - Я им тут речь скажу.

- Хэх... Ну, ладно, поправляйся. Будем заходить к тебе в приемные дни. Я бы посидел еще, но на собрание тороплюсь. Тоже речь надо говорить. Не унывай!

- Счастливо!

Профорг пожал Пашке руку, сказал всем "до свидания" и ушел.

- Ты что, герой, что ли? - спросил Пашку детина.

Пашка некоторое время молчал.

- А вы разве ничего не слышали? Должны были по радио передавать.

- Нет, - сказал детина, - у меня наушники не работают.

- Произошла авиационная катастрофа. Самолет летел с такой скоростью, что загорелся в воздухе. Пилотировал самолет Любавин Павел Ефимович, то есть я. Преодолевал звуковой барьер.

У всех вытянулись лица. Детина даже рот приоткрыл.

- Нет, серьезно?

- Конечно. Кха.

- Врешь ведь?

- Ну вот!... Не веришь, не верь, я тебя не заставляю. Какой мне смысл врать!

- Ну и как же ты?

- Преодолел барьер, дал радиограмму на землю и прыгнул затяжным прыжком. И ногу вот сломал.

Первым очнулся человек с "самолетом".

- Вот это загнул! У меня аж дыхание остановилось.

- Трепач, - сказал детина разочарованно. - Я думал, правда.

- Вот так, - сказал Пашка и стал смотреть журнал. - Состояние невесомости перенес хорошо... Пульс нормальный.

- Во-первых, на самолетах не бывает невесомости, - сказал детина.

- Привет! Хэх... - Пашка перелистнул страничку журнала. - Много ты знаешь.

- Невесомость вообще-то бывает, - сказал человек с "самолетом", - но все равно ты загибаешь, парень. Кто это к тебе приходил сейчас?

- Приходил-то? Генерал, дважды Герой Советского Союза. Он только не в форме - стесняется по городу в форме ходить.

Человек с "самолетом" громко захохотал.

- Генерал!... Я ж его знаю! Он же на бензохранилище работает!...

- Знаешь?

- Знаю!

- Так чего же тогда спрашиваешь?

Детина раскатился громоподобным смехом. Глядя на него, Пашка тоже засмеялся. Потом засмеялся человек с "самолетом" и остальные. Лежали и хохотали, глядя друг на друга.

- Ой, мама родимая!... Кончаюсь, - стонал детина.

Пашка закрылся журналом и хохотал беззвучно.

В палату вошел встревоженный доктор.

- В чем дело, больные?

- О-о!... - детина показывал пальцем на Пашку и не мог произнести ничего членораздельного. - Гене... ха-ха-ха... барьер... хо-хо-хо!...

Старичок доктор тоже хихикнул и поспешно вышел из палаты.

В палату вошла девушка лет двадцати трех... В брюках, накрашенная, с желтыми волосами, красивая. Остановилась в дверях.

- Здравствуйте, товарищи.

Смех потихоньку стал стихать.

- Здравствуйте, - сказал Пашка.

- Мм-м... ха-ха-ха, ох-ха-ха... - мучился детина.

- Кто будет товарищ Любавин? - спросила девушка.

- Я, - сказал Пашка и попытался привстать.

- Лежите, лежите, что вы! Я вот тут присяду немножко... Можно?

- Конечно!

- Я из городского радиокомитета, хочу поговорить с вами.

Детина перестал хохотать - смотрел то на Пашку, то на девушку.

- Это можно, - сказал Пашка и мельком глянул на детину. Детина теперь начал икать.

- Как вы себя чувствуете? - спросила девушка, раскладывая на коленях большой блокнот.

- На пять с плюсом. Фотографировать будете?

Девушка улыбнулась, внимательно посмотрела на Пашку. Пашка тоже улыбнулся. Девушка опустила глаза к блокноту...

- Для начала... такие... формальные вопросы: откуда родом, сколько лет, где учились...

- Значит, так... - начал Пашка, закуривая. - А потом я речь скажу. Ладно?

- Речь?

- Ага.

- Хорошо... Я могу записать вас. В другой раз только.

- Значит, так: родом я сам из... из Баклани... А вы откуда? - спросил он игриво.

- Я? Я из Ленинграда, - девушка спокойно, весело смотрела на Пашку. - Но только при чем же здесь я? Не я ведь совершила подвиг...

У Пашки сладостно заныло в груди. Ему до слез захотелось узнать, замужем она или нет.

- Видите ли, в чем дело, - заговорил он. - Я вам могу сказать следующее...

Детина неудержимо икал и во все глаза смотрел на яркую девушку.

- Выпей воды! - разозлился Пашка.

- Я пил только что, - сказал детина, сконфузившись. - Не помогает.

- Значит так, - продолжал Пашка, затягиваясь папироской и оттопырив "интеллигентно" мизинец. - О чем мы говорили?

- Где вы учились?

- Я волнуюсь, - серьезно сказал Пашка, - Мне трудно...

- Вот уж никогда бы не подумала! - воскликнула девушка. - А вести горящую машину - это легче?

- Видите ли... - опять напыщенно заговорил Пашка, потом вдруг негромко и доверчиво спросил: - А что тут такого? Вы только это не записывайте. Я на самом деле подвиг совершил? Я боюсь, вы расскажете по радио, а мне потом стыдно будет перед людями... Вон, скажут, герой идет. Народ же, знаете, какой! Или это ничего?

Девушка тихо засмеялась... Перестала смеяться, некоторое время с интересом, ласково смотрела на него.

- Нет, это ничего. Это здорово!

Пашка приободрился.

- Вы замужем? - спросил он.

Девушка покраснела.

- Нет, а что?

У Пашки радостно сдавило сердце.

- Можно, я вам письменно все подробно опишу? Вы еще раз завтра придете, и я вам отдам. Я не могу рассказывать, когда рядом икают.

- Что я, виноват, что ли? - сказал детина и опять икнул.

Девушку Пашкино предложение поставило в тупик.

- Понимаете... я должна этот материал дать сегодня. А завтра я уезжаю. Просто не знаю, как нам быть. А вы коротко расскажите. Значит, вы из Баклани... Так?

- Так, - Пашка скис.

- Вы, пожалуйста, не обижайтесь на меня, я ведь тоже на работе. Где вы учились?

- В школе, в Баклани.

- Сколько классов кончили?

Пашка посмотрел на детину.

- Восемь. Не женатый.

- Отец, мать?...

- Матери нету. Отец плотничает.

- А дальше?... Служили?

- Служил. В танковых войсках.

- Что вас заставило броситься к горящей машине?

- Не знаю, - сказал Пашка.

- Ну, о чем вы подумали в первую минуту? Вы, наверно, подумали, что если взорвутся бочки, то пожар распространится дальше - на цистерны? Да?

- Да, - Пашка задумчиво смотрел на девушку. И эта торопится скорей уйти от него.

- Так, - сказала довольная девушка. - Ну, хорошо. А речь вы будете говорить?

- Нет. Раздумал, - Пашка обиженно поджал губы.

Девушка посмотрела на него и вдруг сказала:

- Я завтра приду к вам. Только... я вот не знаю, приемный ли день завтра?

- Приемный день в пятницу, - подсказал детина.

- Да мы сделаем! - напористо заговорил Пашка. - Тут доктор старичок такой... Я его попрошу, он сделает. А?

- Приду, - девушка улыбнулась. - Обязательно. Принести чего-нибудь?

- Ничего не надо!

- Я какую-нибудь книжку интересную принесу.

- Книжку - да, можно.

В палату вошел доктор, посмотрел на часы.

- Девушка, милая, сколько вы обещали пробыть?

- Все, доктор. Ухожу. Поправляйтесь, Павел.

Пашка взял девушку за руку подозрительно посмотрел на нее.

- А вы же сказали, что вам завтра уезжать надо.

- Я как-нибудь сделаю.

Пашка поманил ее к себе пальцем и, когда она склонилась, прошептал на ухо:

- А ты скажи, что ты захворала. Бюллетень у доктора достану... Ладно?

Девушка, не распрямляясь, близко заглянула в глаза Пашке, засмеялась. Пашка смотрел на нее, и ему опять казалось, что он самый "везучий" человек на свете.

- Я приду, - сказала она, поднимаясь. Потом опять склонилась и шепнула: - Только бюллетень не просите у доктора. Хорошо? Я так, просто останусь.

- Хорошо, - сказал Пашка. - А когда ты придешь?

Девушка оглянулась на доктора... Тот разговаривал с больным в углу.

- В это же время. Хорошо?

- Только не обманывай.

- Да что ты!...

- Девушка, милая, - сказал доктор, направляясь к Пашке, - пора и честь знать.

- До свидания, - сказала девушка, улыбнулась и вышла из палаты.

- Как дела, герой?

- Лучше всех, это я вам вполне авторитетно говорю, доктор. Пусть она завтра придет, а?

- Кто? Корреспондентка? - доктор усмехнулся. - Пусть.

- Пусть, когда захочет, тогда и приходит. Ладно?

- Ладно, - доктор похлопал Пашку по плечу и пошел в другую палату.

Пашка повернул голову к стене и задумался.

- Слышь, друг, - окликнул его детина.

- Спит, - сказал человек с "самолетом". - Не буди.

- Шебутной парень. Люблю таких, - сказал детина.

Пашка долго лежал с открытыми глазами, потом закрыл их и действительно заснул.

...И приснился ему такой сон.

Будто он в какой-то незнакомой избе - нарядный, в хромовых сапогах, которые оставил дома, в синей шелковой рубахе, которую ему разорвали в драке, - вышел на круг, поднял руку и сказал:

- "Барыню".

И три баяниста развернули баяны... И грянула "барыня". Пашка смахнул с плеч пиджак, раскинул руки и пошел осторожненько, пробуя незнакомый пол...

Барыня ты моя,
Сударыня ты моя.
Эх, барыня угорела!...
Дал крепче... И тут, откуда ни возьмись, в круг вышла девушка-журналистка. Вышла, вскинула гордо голову с желтыми волосами, пошла вокруг Пашки. Она была такая же, какой приходила в палату, только не в штанах, а в юбке.

Пашка хэкнул, сыпанул на пол четкую, крепкую дробь. Сверкала его ослепительная добрая улыбка, синим пламенем струилась великолепная шелковая рубаха...

...Вечером Пашку разбудили ужинать. Поужинали...

Пашка закурил и спросил детину:

- В стихах понимаешь?

- Понимаю, - с готовностью откликнулся тот, ожидая, что Пашка опять будет их смешить. Но Пашка сделал серьезное лицо и вполне серьезно прочитал:

Мечтал ли в жизни я когда
Стать стихотворцем и поэтом;
Тридцать лет из-под пера не шла строка,
А вот сейчас пишу куплеты!
- Как?

- Расскажи лучше еще чего-нибудь, - попросил детина. - Как ты с самолета прыгал, а?...

На другой день, утром, когда Пашка еще спал, в палату осторожно вошел Иван. Увидел Пашку, присел к нему на кровать, тронул за плечо. Пашка вскинул глаза... Не понял сперва, сон это или явь.

- Здорово.

- Здорово. Это на самом деле ты, или я сон вижу?

- На самом деле. За машиной приехал вчера... Как же ты так?

- Ерунда, - сказал Пашка. - С месяц полежу и все. Доктор сказал, что нога такая же будет.

Вид у Ивана был какой-то усталый.

- Ты чего такой?... Снулый какой-то.

- Буду на твоей полуторке работать, - сказал Иван, не отвечая на Пашкин вопрос. - А тебе потом новую дадут.

- Ушел из райкома?

- Да.

Несколько минут молчали. Иван держал в руках узелок с продуктами, смотрел на него.

- Вот Нюра собрала тебе... Куда его?

- Вон в тумбочку.

- В воскресенье Андрей приедет попроведать... Знаешь... У нас Родионов умер.

Родионов лежал в здании райкома, на первом этаже, в зале.

Играла скорбная музыка, шли люди... Белый, в цветах, в красном гробу крепко спал Кузьма Николаевич Родионов. И какой же это был нерушимый, какой глубокий сон! Отрешенно, непостижимо спокоен был он во сне своем.

Иван всматривался в знакомые черты лица - узнавал и не узнавал их. Трудно было понять, что человека Кузьмы Родионова больше нет. Будут другие - лучше, хуже, умнее, глупее, интереснее, а такого не будет.

"Вот тебе и сердце", - думал Иван.

...Могилу копали Иван, Степан Воронцов и еще два райкомовца. Иван показал место, где надо копать, рядом со своей матерью. Никто не стал спрашивать, почему именно здесь. Выкопали.

...Гроб несли на полотенцах. На ходу молча сменялись.

Впереди несли бесконечные венки, ордена на красной подушке.

Сзади шел оркестр, вызванный из города. Музыканты часто отдыхали.

Никто не выл. Огромная толпа медленно, с глухим шаркающим шелестом двигалась по дороге. Проходили так метров двести, потом оркестр, пугая тишину, громко ударял в медь, зыбкие, воющие звуки, покрывая шелест и дыхание толпы, плыли над головами людей, назойливо втискивали в грудь тяжелое чувство тоски. Без оркестра было лучше.

Ивлев шел рядом с Клавдией Николаевной, упорно смотрел в землю. Редко поднимал голову, видел блестящий белый лоб покойного, заострившийся нос, белые беспомощные руки на груди... Опускал голову, на скулах обозначились крепкие желваки, левое веко плясало. Он страшно похудел за эти три дня. Клавдия Николаевна плакала тихо, шепотом.

Иван в паре со Степаном подменял у гроба Николая Попова и Гриньку Малюгина.

Марии не было. Мария сидела дома за столом, обхватив руками голову, тупо смотрела в одну точку. На клеенку капали редкие крупные слезы.

...Поставили гроб на скамьи у могилы. Стало тихо. Долго стояли так. На Ивлева начали посматривать - ждали, что он будет говорить. А он упорно глядел на Кузьму Николаевича, молчал. Тогда к нему подошел председатель райисполкома, что-то негромко спросил. Ивлев отрицательно качнул головой.

Председатель взошел на сырой холмик, посмотрел на Родионова и сказал:

- Товарищи!... От нас ушел большой души и совести человек, наш дорогой друг и товарищ Родионов Кузьма Николаич. Он был верный сын партии и народа. Всю жизнь свою, не жалея сил, отдал он день за днем нашему общему делу. И пусть прямая и ясная жизнь твоя, Кузьма Николаич, будет служить нам примером. Память о тебе мы сохраним. Память о тебе светлая... кхах... Спасибо тебе за все. Спи спокойно.

Клавдия Николаевна заревела в голос.

Ивлев остервенело шаркнул ладонью по глазам.

Гроб накрыли крышкой, заколотили, опустили на веревках в могилу. Иван, Степан Воронцов и Николай Попов взялись за лопаты... Через пятнадцать минут все было кончено.

Весь остаток дня Иван не находил себе места. Хотел было заняться машиной, бросил, ушел в дом и стал ждать вечера. А вечером пошел на кладбище... Что-то не додумал он давеча днем. Хотелось одному постоять над двумя могилами - матери и Родионова, хотелось понять что-то для себя.

Могила была вся обложена венками. На кладбище тихо.

Иван навалился грудью на железную оградку, долго смотрел на могилы... Он ждал, что тут сейчас много будет думаться, а тут ни о чем не думалось. Просто хотелось стоять и смотреть.

Стал накрапывать дождик. Шуршал по бумажным цветам венков... Свежая глина могилы быстро темнела.

Сзади зашелестели чьи-то осторожные шаги... Иван обернулся - шла Мария. Подошла, стала рядом...

Большой дождь так и не собрался; туча сползла за гору. Потянул сырой теплый ветерок; крепко запахло прошлогодней полынью и молодой травой.

Как- то чисто, хорошо было в этот час на земле. Покойно.

**
Copyright © 2002 Электронная библиотека Алексея Снежинского