С процесса Александра Гинзбурга
- Здесь стоит жена осужденного, - крикнул им Сахаров, - будьте же хоть раз в жизни людьми!..
И этот вскрик, столь страшный по смыслу, нисколько их не ошарашил. Тотчас нашлась с ответом девица - вертлявая и с порочным личиком, в лаконичной сверх пределов юбчонке, - в калужских кругах известная как "показательная воспитанница детской комнаты милиции".
- Мы-то вот люди, а вы кто? - И далее уже по инструкции: - Нам стыдно за академика Сахарова.
Мы и они стояли по разные стороны ворот, из которых должны были вывести осужденного, и они реготали, ржали тем смехом, какой возникает только при виде пальца, - над чем же? Как ловко они нас провели. В руках у нас были цветы, мы хотели их бросить под колеса "воронка" с привычным уже скандированием "А-лик! А-лик!"; и эти цветы хранились в прозрачном полиэтиленовом мешке с водой и были розданы в последние минуты - и тут, кстати, выдали себя все примазавшиеся, втесавшиеся, изображавшие "сочувствующих": от цветов они отказались, этого инструкция то ли не предусмотрела, то ли не могла позволить, даже в целях маскировки. Однако ж и они приготовили свою "новинку".
За три дня мы привыкли, что "воронок" этот (не черный, как в песне поется, а серовато-розовый) вылетает стремительно и тут же скрывается и мчит за ним с прерывистой сиреной оперативный желто-синий газик. Но вылетел - другой какой-то, без сопровождения, с одним лишь водителем в кабине, - у нас не было уверенности, но бросили цветы и под него, все-таки проскандировали. Это и было начало их розыгрыша, а самая кульминация наступила, когда у второго "воронка" так театрально неожиданно распахнулась задняя дверка и подбежавший дружинник показал нам, что в нем везут порожние бутылки из-под кефира.
- А вы - "Алик, Алик"! Вот вы кого с цветами встречали. Подберите ваш мусор.
Уже давно истощились наши с ними дискуссии: кого мы тут чествуем цветами, чем нас не устраивает советская власть и какого нам рожна еще нужно, "борцам справедливости". Уже послышалось - и все чаще раздавалось - слово "стрелять", и вот некто, явно нагрузившийся, ступив с тротуара и выпятив живот, обвел наши ряды блаженным и оценивающим взглядом.
- Эх, хорошо встали! Щас бы вас всех из автомата - одной очередью.
- В своих попадешь, - сказал ему кто-то из нас. - Тут и ваши стоят, на этой стороне.
- Никогда! - воскликнула страстно "показательная воспитанница". - Никогда мы не встанем на вашу сторону!
Свой фортель с "воронками" они могли проделывать до бесконечности, и мы двинулись восвояси - под накрапывающим дождем, по улице, закрытой для проезда всех машин, кроме оперативных. Двинулись и они - параллельно, по проезжей части, временами приближаясь и все же не смея переступить незримую, но указанную им черту, - и все ржали и выкрикивали свои оскорбления.
Вот эти гогочущие, глумливые, неподдельной злобой исковерканные лица - это он и есть, лик моего народа? Это за него - бороться нужно, внушать ему начатки правосознания, человечности? Это ради него жертвовали профессией, любимым делом Сергей Ковалев, Андрей Твердохлебов, Юрий Орлов, платили свободой, да вот и Александр Гинзбург в третий раз за решетку идет, за проволоку? Стоит ли? Нужна ли противникам нашим другая участь, они так довольны своею?!
А ведь далеким предкам их свойственно было сострадание - даже и к государственному преступнику, - как же отвердели, окаменели потомки! А что стало бы, если бы и впрямь кто-нибудь из них оказался "мягкотелым выродком"? Когда обращался к публике Сахаров с просьбой кому-нибудь выйти, уступить место жене, а публика смотрела на него из окон второго этажа - тупо, равнодушно, вовсе без всякого выражения, мертвецы, почему-то расположившиеся вертикально, - вдруг бы кто-нибудь ожил, вышел бы, уступил? Вдруг бы комендант суда, предупредительный и непреклонный, презрел свои функции и пропустил бы Арину в зал - хотя бы на время чтения приговора? Да хоть бы один из этих дружинников с выправкой строевых офицеров - нет, не провел бы под свою ответственность, а только вопрос бы задал: "Ну, может, все-таки пропустим, начальник?" Стряслось бы крушение всей системы, миропорядка? Сами бы эти люди - жестоко пострадали? Мы из литературы помним, что стало с купринским дьяконом, который не опустил свечу, но поднял ее высоко и вместо анафемы "болярину Льву Толстому" проревел ему "долгая лета" - он лишился службы и сорвал голос. Так, стало быть, анафемствовать - выгоднее, покойнее для души?..
Но вот с этими калужанами, из которых ни одного нет, у кого б хоть один родственник, хоть самый дальний, не пострадал, не загинул на "сталинских курортах", - чего мы не поделили с ними, откуда такая ненависть?
Кончается эта улица, тенистая и короткая, и нам расходиться пора, а пленительное "а вдруг" так и не приходит. Однако ж уходят они - совершенно спокойно, с другими уже заботами на лицах, даже как будто усталые, опустошенные. Сыграв свои роли, сбросивши маски, они уже не дают себе труда ни лишнее бранное слово произнести, ни выглядеть, какими только что были.
А полчаса спустя, на другой улице, я сталкиваюсь с одним из них; мы узнаем друг друга, и я вижу два глаза, глядящих на меня с живым любопытством. А в самом деле - натасканный, надрессированный, он ведь так и не получит ответа: что же нас гнало в эту Калугу, где нас не поселяли ни в одной гостинице - и мы спали по чужим дворам по трое в одной машине, или по семь - по восемь человек в комнатке у знакомых? Что нас заставляло целыми днями выстаивать в затоптанном скверике около суда, откуда заранее, предусмотрительно убраны были скамейки, - без малой надежды хоть на минутку проникнуть в зал? И чем могли мы помочь судимому, который и видеть не мог ни нас самих, ни наших цветов?
Если хоть это ему интересно, то он уже - "выродок". И значит, не потерян для человечества.
1см. Аннотированный каталог за 1953-1958 "5810 Надзорные производства Прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде", издание Международного фонда "Демократия", М. 1999, стр. 553-554.
2Эта статья гласила: "Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти или к совершению отдельных контрреволюционных преступлений, а равно распространение или изготовление или хранение литературы того же содержания влекут за собой - лишение свободы на срок не ниже шести месяцев. Те же действия при массовых волнениях, или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс, или в военной обстановке, или в местностях, объявленных на военном положении, влекут за собой меры социальной защиты, указанные в ст. 581 настоящего Кодекса (высшую меру социальной защиты - расстрел или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества и с лишением гражданства союзной республики и, тем самым, гражданства Союза ССР и изгнанием из пределов Союза ССР навсегда...)"
3На первые гонорары Алик купил дом в пригороде Нью-Йорка. По своей доброте он поселял в нем тех из знакомых, кто оказывался на свободе в США, но без места жительства. Сами Гинзбурги так и не сумели пожить в их доме, хотя десятки людей перебывали в нем, не платя, впрочем, ни за свет, ни за воду, ни за другие удобства. В конце концов, за неуплату дом у Гинзбурга отобрали, он потерял на этом большие деньги, но всегда с юмором вспоминал, как был американским домовладельцем.
Еще одной из первых американских акций стало издание на собственные деньги миниатюрного томика "Архипелага ГУЛАГа". Гинзбург напечатал несколько тысяч этого тиража и всеми возможными путями засылал его в СССР.
http://magazines.russ.ru/continent/2002/113/gin.html
