Раздевалка
Раздевалка в литейке тесная. Шкаф - на самом ходу. "Леха, переселяйся, - теребит по утрам начучастка Родионов, - а то педали оттопчут". "Да ладно, - прыгая на одной ноге, тычу другой в заскорузлую литейную штанину. - Боюсь. Примета плохая".
Сашка с шихтового трижды менял. Два раза охрана ловила - шатался никакой. Один раз ушел через забор. Сожрал дубина мои бутерброды и разворошил схрон мужиков со спиртом. А все место в раздевалке поуютней выискивал. Блокнотик всегда при себе такой имел - долги свои туда скрупулезно записывал. Займет полтинник и - чирк в блокнот у тебя прям на глазах: мол, Лехе в среду вернуть 50. Типа - клятва у него такая была публичная. Официальная. Попробуй не займи...
Да и мелкий он какой-то. Роба велика. Рукава в три колена закручены. И штанины - тоже. Сам кое-как по-холостяцки нажиулил. Вечно румяный. Веснушки. Откуда-то из района прибыл. Как обед - сидит и преданно так, по-щенячьи, лижет взглядом мои бутерброды. "Держи", - протягиваю один с сыром. "Понимаешь, ситуация такая у меня сейчас сложная, - пропечатывая прокопченными пальцами кругляши колбасного, горестно вздыхает напарник. - Но ты не думай: как поднимусь, сразу же отдам".
Да я и не думаю. Про брата своего старшего все что-то плел. Мол, тот "поднялся" и "зажил". Женился даже. А Сашка, что - хуже? Поднакопит - и тоже. "Женишься, стало быть?" Сашка делается еще румяней. Заметно приосанивается. Потом вдруг напускает на лицо серьезность - узы брака, сложившиеся в семье брательника, как выяснилось, полны издержек. "Первые три года было особенно тяжело, - демонстрирует знание проблемы Сашок. - Дрались".
Куда делся Сашка?.. Помнится, они с Вертолетом как-то пересеклись на почве 8 Марта. Вертолет здоровый, 7-пудовые опоки рвет вручную - только так, кровь сдает, почетный донор, одним стаканом не собьешь, а мелкого Сашка по пьяному делу где-то потеряли. Охрана нашла.
Вертолетов - это у него фамилия такая. Откуда - не знаю, но уж больно хороша. Мне лично нравится. Но зову его по имени - Игорь. Коренастый, ноги - вширь, бицепсы - не охватишь. Когда знакомились, сурово набычившись, молча протянул мне весомый кулак - за кран-балкой, очередную плавку сливать. Слова считал излишними.
По раздевалке ходил шумно, редко вписываясь метровыми плечами в узкие проходы. Шкафы дребезжали, как при землетрясении. Особенно чтил походы в столовую за льготными яйцами - их литейщикам за грязный труд давали. "Леха! - перекрикивая гул моей плавильной печи, приказным тоном отрывал от процесса Вертолет. - Здесь 11 штук - твои". И торжественно ставил перед схваченными изолентой литейными башмаками картонный поддон с добычей.
Этих башмаков в литейке я переменял массу. Ими - прожженными, стоптанными, пыльными с металлическими носами и без - забиты практически все шкафы у наших мужиков. Приходит пора, и их выбрасывают. И тогда мусорный ящик в раздевалке вскипает выбросами точно взбесившийся вулкан. Лава из литейной рванины то и дело пополняется избитыми прорехами суконными портками, куртками с вылизанными огнем локтями, майками, насмерть вставшими против любой стирки и обретшими запретный всяческой наукой цвет.
Жертвоприношению обмундирования, как правило, предшествует прощальная стирка дома. Открытые на кухне окна, литейный смрад, повальное головокружение у домочадцев. Пожамканный мундир сутками раскачивается на балконе и уносится обратно в цех - на верную смерть. Больше его уже никто стирать не будет. Через пару недель он упокоится в мусорном ведре заводской раздевалки.
Ее, кстати, однажды ремонтировали. Долго. Мучительно. Вставляли окна, двигали шкафы, мусорили, белили... Многое улучшили, что-то - наоборот. Но запах остался.
Механик цеха на спор обещал с этим покончить - соорудить на плавильной печи вытяжку. Даже снимал размеры. Брезгливо тер пальцем закопченные стенки камеры. Поднимал палец на свет. На глаз оценивал толщину слоя сажи. Изобразив на лице озабоченность, брал в руки ветошь и размазывал черноту по всей ладони: "Черт побери, не оттирается". И расстроенный шел мыть руки под слив оборотной воды с печи. Изгрызанный ржавчиной короб пускал в себя несколько разновеликих струй. Из них нужно было выбрать ту, которая не бьет током. Что не охлаждает печной индуктор - иначе шибанет. Один раз еле успел отогнать уборщицу - сунулась под слив с ведром. А на индукторе - сотня киловатт. Вот дура...
Не помню, чтобы ее не было. В семь утра - Вера уже с ведром и тряпкой. В семь вечера - все с ними же. В промежутке - за прессом: яростно штампует всякую мелочь. Тягает, волочит... На работу почти бежит, переламываясь под тяжеленными сумками. С работы - опять не налегке. Редкое Верино отсутствие отмечается сразу - по первым утренним шагам в раздевалке...
Пинаю высунувшие из-под шкафа нос дырявые боты. Мужики галдят. Протискиваюсь сквозь них к своему шкафу. Жму широченную клешню немого Саенко. Из всех слов ему лучше всех удаются матерные. Имя свое - Александр - трактует таким образом: Саса. Крутой мужик.
"Здорово, Сасок!" - дружески дразнят и тискают Саенкоу мужики. Тот восторженно лапает их всех могучими ручищами и начинает тараторить что-то свое непонятное и веселое. Между открытыми дверцами шкафов привычно ловко лавирует начучастка Родионов и заученно бубнит: "Ну, Леха, сколько тебе раз повторять: выбери ты себе нормальный и удобный шкаф и не топчись тут на самой дороге". - "Не, а то удачи не будет...>>
Солнечная
Вагон был старый, двери на амбарном замке. В ожидании долго топтались на жаре и бегали набирать воду. Брошенные из мехцеха шланги с водой быстро захлебнулись - вагонная преисподняя обнаружила серьезную течь. Короче, тронулись без сортира. Зато - с открытой платформой по ходу. На нее выходили подышать: тепловозной гарью и набегающим ветерком.
Погнали на Солнечную. В ночь. Укладывать плети. Днем нельзя - электрички. Рядом на полке храпит Антоха. Духота, а ему нипочем - молодец. Нет, все-таки проняло - очнулся...
Лысоватый, небольшой. Уши слегка оттопыренные, смешные. В первый день бригадир подвел его ко мне: "Лех, покажи Антохе, что делать". А что на щеббазе можно делать? Только вагоны штыковой лопатой зачищать. Залазишь внутрь - и шуруешь. Все 70 тонн...
Местный, со "спички", но в Калининградской мореходке несколько лет учился. На этой почве мы с ним и подружились. Я тоже оттуда - из Кенига, как небрежно величает местожительство своей бывшей супруги, тещи и собаки Антоха. Правда, я в отличие от него воспоминания имею более радужные.
Ну, детский сад помню, море. Бомбоубежища какие-то с выходом прямо перед песочницей, где мы играли. Все лазы решетками забранные - от детей. Говорят, немцы в них воды Преголи перед отступлением напустили. И Янтарную комнату заодно туда засунули. Поезд еще такой, помню, до Москвы ходил - "Янтарь". "Да он и сейчас есть", - возвратил во времена далекого детства Антон. Пол-Атлантики, как утверждает, прошел. Ну и Средиземноморье - тоже. В Париже был, в Марселе, Голландии, Испании, на Канарах, на Фарерах... "Да ты не думай, везде одно и то же, - сладко потягиваясь на продавленном путейском матрасе, успокаивает он, - футбол и бабы"...
Вагон, пошатываясь на стрелках, гремит все дальше. За окнами - Малый, где в двенадцатом Кутузов наподдал Наполеону, в сорок первом Жуков - Гудериану, а в девяностых Газпром отстроил Маклино. После уже в Малоярославце начались сражения за какие-то помойки.
Наших, путейских, в вагоне человек двадцать. Еще пятеро студентов из местного технаря. "Необстрелянных".
На Солнечной уже какой месяц аврал: к Дню железнодорожника сдают новую ветку - в Новопеределкино. Приткнулись где-то на задних путях. Коротаем время. До сумерек его целый вагон. Хотя уже не такой душный, как наш раздрыга - рабочий: слегка повеяло да и за "Балтикой" сбегали. Потом - за квасом.
Скачем в своих "желтухах", точно рассыпанные по путям апельсины, - обходить далеко, составы длинные. Тетя Лена тоже силится перелезть - подставляли доски. Ей - за пятьдесят. С гаком. В путейцах, надо полагать, со школы. Строгая, сильная: лопаты, ключи, кувалды - а ты думал? За соленым словом в карман тоже не заглядывает. Дело-то путейское - мужицкое. Да вот только бабскими слезьми и потом будь здоров как политое.
"Отмерит он нам, бабам, по 50 шпал - и шуруй лопатой, отделывай, - предавалась путейским воспоминаниям тетя Лена. - Сунет ботинок под рельсу. Не пролазит: щебень. Подзывает: "А ну, мать твою раз эдак, иди отделывай заново!" Что ты, начальник, а куда денешься: ненавидели, но уважали...
К одиннадцати вышли на исходную. Света - чуть. Темноту распугивали какими-то специальными надутыми светлым воздухом столбами. Под носом видно, дальше - ни хрена. Над головой самолеты рыкают, моргают - от Внукова в глухую ночь подпрыгивают. Со спины "хозяйка" вагонами товарными грохочет - пересортировывает. Свет в окнах многоэтажек потихоньку гаснет. Солнечная задремывает...
Развинчиваем себе сопя. Ключами лязгаем. Молчим. Антоха пот со лба рукавицей сбрасывает. Поклоны в рельсу бьет - каждой по четырежды: по количеству оборотов путейского ключа. "Ну, вооще - вилы!" - разгибается наконец на перекур. Это у него присказка всегда такая - про "вилы". Когда не доволен чем-то. Если про вахты ночные в Атлантике начинает рассказывать, так сплошняком: "вилы" да "вилы".
"Брикет 50-килограммовый когда с рыбой в морозилку на пупе тягаешь, то тут вообще мама не горюй, - вроде как пытается подбодрить самого себя сравнением явно в пользу нынешних путейских мытарств Антоха. - Во были вилы! Шторм. Болтанка. А ты с этими брикетами в холодильник, где минус 70, ныряешь. Бр-р-р...>>
Пошли два модерона - старые рельсы сдергивать. Кури пока. Положат на их место плеть - потей по новой: наклон - уголок, второй - скоба, третий - регулятор, четвертый, пятый, шестой - уже с ключом кланяешься. И так на каждой шпале. Их в этот раз не так уж много - около тысячи. К полшестого утра должны успеть. Позже нельзя - электричкам надо.
Последние шпалы крутили, считай, под колесами тепловоза: он подпирал нас, а его - время. Первые электрички - на носу: просыпалась Солнечная. В вагон запрыгивали на ходу. В шесть тронулись обратно. Кланялись каждому столбу. Копили духоту в вагоне и пустые бутылки под полками. Антоха, как всегда, храпел. Я завидовал: воздуха нет, а он дышит. Да еще присвистывает мелодично так - молодец!..
Полторы сотни верст обратно шли часов восемь с лишком. Потому что рабочий - пропускали всех. Даже стоящих...
Алексей МЕЛЬНИКОВ, Калуга.
