В середине 90-х он был одной из достопримечательностей улице Кирова – одной из главных в Калуге. В суконном, темного цвета длинном пальто, кроличьей шапке, с карломарксовской круглой бородой старик практически ежедневно дежурил перед выставленным на тротуар деревянным ящиком с разложенными на нём одинаковыми книжками в твёрдом, грязновато-чёрном переплёте.
Прохожие подходили к нему редко. Видно опасаясь его несколько дремучего вида, пронзительно, достающего до самых печёнок взгляда - когда с ехидной хитринкой, а когда и напитанного прокурорским обличеньем. Чувствовалось, что старик был особенный. Не такой, как все. Не торгаш. Не заискивал. Не навязывался. Не хватал за рукав. И тем больше пугал и озадачивал.
«Среди холмов
В тайге сибирской,
Вдали от шумных городов,
В глухой деревне Пойма-Тинской
Лет двадцать пять стоит дурдом.
Растёт, заборы расширяя,
Трудом больных строит дома.
А их везут. И нету края
Всем, кто тронулся ума…»
Как позже выяснилось, подобными, довольно нервными, со сбивчивым шагом, пропитанной щемящей тоской и болью стихами была переполнена книга, что лежала на деревянном ящике перед загадочным стариком. На обложке лаконично серебрились инициалы автора «Н.В.Бессонов». А под ними название – «ПОЭЗИЯ ПРОЗЫ».
Однажды я осмелился и подошёл к бородатому часовому в длинном пальто. Взял в руки шершавый томик. Старик оживился: «Почитайте». Я полистал. Серая дешевая бумага, размытые черно-былые редкие фото. Колонки стихов. А под каждым – дата и место сочинения: психбольница в посёлке Пойма-Тина (где это?), Томская тюрьма, Красноярский изолятор, КПЗ г.Балахна, Черное море – теплоход «Колхида», областная психбольница г.Куйбышев, исправительно-трудовая колония г.Товарково, Волгоградская КПЗ, Калужская психбольница «Бушмановыка», г.Дивногорск, г.Одесса, Смоленская тюрьма, «Матросская тишина» - камера №237, село Константиново – Рязанский край и т.д.
Я не хотел покупать - не люблю тюремный фольклор. Но бородатый старик мне чем-то приглянулся. Не помню, заплатил ли я что-то за томик стихов или нет. Кажется, на радости уличный поэт вручил мне его даром. Спросил, как зовут. Достал из кармана грубого пальто шариковую ручку и подписал: «Мельникову Алексею от автора. Н.Бессонов. 11.10.1997 г. г.Калуга». Больше книгу я не открывал. Она постепенно затерялась, пока я случайно не обнаружил её у себя в гараже. И ровно четверть века спустя открыл вторично.
«Жизнь, тебя я люблю!
Не беда, что ко мне ты сурова:
Раз попал я в тюрьму,
А потом уже снова и снова…»
Одно лишь перестановкой слов из знаменитой песни Бернеса автор прочертил непересекающуюся с повседневностью параллель другого, неизвестного нам мира – гигантской тюремной галактики. Почти вселенной. Николай Бессонов обошёл её практически всю. Протрясся в зарешёченных вагонах, прошагал в тюремной робе, проплыл в затхлых каютах невольничьих ржавых корыт, промаялся на койках десятка психушек. И сохранил в себе силы признаваться жизни в любви. Даже такой невзаимной...
«Над Россией зарёй
Полыхает великая стройка.
За тюремной стеной
Та же плесень и та же помойка.
Жизнь, за будущий день
Моё сердце тревога сжимает –
Слишком длинную тень
В наше время заборы роняют».
Не помню, чтобы на родине кто-то сегодня вспоминал имя самобытного поэта Николая Бессонова, родившегося в 1929 году в Калужской Хлюстинской больнице. Бунтаря и правдолюбца, кадрового заключённого и пациента психушек, мастеровитого слесаря и фрезеровщика, необычного стихотворца или, как сам себя величал калужский певец неволи – «рифмача».
«Не иждевенцем прожил я,
Не поила меня даром
Ключевой водой Земля.
Служил на ней я кочегаром…»
Некая «закопчёность» поэтических строк Бессонова – повсеместна. Гарь и копоть жестокого, тюремного века легли на его страницы довольно жирным слоем и впитались в поэтический дар закоренелого жизнелюбца насовсем.
«Устало сердце. Мозг устал.
И чай не согревает тело.
Боль, как заостренный металл,
По рукоятку в душу села…"
Впрочем, нет-нет, да и вырывал Николая Бессонов свою тюремную лиру из-за колючей проволоки и писал этюды…
«Стаи журавлиные
В синеве летят.
По земле нежирные
Тени их скользят.
Сок перегоняя
К каждому листу,
Землю разгрызая,
Корни лезут в тьму.
Лес застыл стволами
В гордости скрипучей.
С запада стогами
Выползают тучи.
Лист щебечет, лижется,
Стонут глухари.
Буря к лесу движется
На восход зари».
Но это бело редко – передышки от больничных и тюремных палат. Большая часть стихов (как и сам автор) родились в больницах. И даже имеют посвящения выдающимся калужским эскулапам тех времен: просительно-негодующее - Александру Ефимовичу Лившицу, главврачу «Бушмановки» («Отпустите меня, не мучая. Не подлец я и не хам»); благодарно-уважительное - Самуилу Давыдовичу Шпигельману, завотделением «Красного креста» («Врач умными руками прощупал каждому живот»).
В череде посвящений калужского поэта-узника есть немало од в адрес… самих застенок, где томился Бессонов. А также – их надсмотрщиков. Как, впрочем, и их жертв – сокамерников поэта.
«…Чей пот поил поля России
За мёрзлый хлеб – мечты предел…
Его вина?- Его убили
За то, что он не повзрослел…»
Я листаю подаренную мне четверть века назад забытым узником-поэтом книгу. Читаю его роман в стихах. Название романа простое и страшное: «Зачем нас мама родила?» («На Колыме спасенье – труд. Даёшь две нормы – не убьют»). Возвращаюсь к стихам. Среди них – еще одно послание. На это раз – некоему Нужненко из калужской психбольницы «Бушмановка». Кто такой Нужненко – Бог ведает. А стихотворение начинается так:
«Простите меня, если сможете,
За то, что я правду искал…»
