В конце третьего или четвертого курса школы-студии МХАТ, где я учился, то есть летом 1984 или 85-го года встретил я на улице Горького своего режиссера - педагога Мишу Макеева. Еще одна знакомая девушка, дружившая со студентами школы-студии и с молодыми актерами МХАТ, встретилась с нами случайно. Хотя, может, сначала я случайно встретился с ней, а потом уже мы вместе - с Макеевым; а может, сначала Макеев с ней, а потом я налетел на них; а может, я налетел на Макеева, а он ждал эту девушку, и, выходит, встретилась она не случайно, а скорее случайно встретился я. Все это не важно. Все случайности были тогда счастливыми или, по крайней мере, удачными и воспринимались очень естественно.
Макеев позвал нас в гости к мужу моей однокурсницы. Сама она в Москве отсутствовала, но это не помешало их знакомому актеру театра им. Маяковского справить у них в квартире свой день рождения. Квартира была на улице Горького рядом с театром Станиславского. Муж однокурсницы - Саша Буравский шутил: "У нас - филиал ВТО. Если Дом актера закрыт - перейти Пушкинскую площадь, и все будет в порядке". Итак, мы сидели за столом и по очереди представлялись друг другу, потому что не все были между собой знакомы. И там в первый раз я увидел Гришу. Кажется, все начали смеяться еще до того, как он заговорил, как бы предвкушая, а может, я сейчас фантазирую и всем было просто весело. Я запомнил, как он представил Любу: "Это - моя жена Люба. Она вышла за меня по расчету из-за моей бакинской прописки". Шутка мне понравилась. Я оканчивал школу-студию (точно, было лето 85-го), был холост, москвич, и проблема была мне знакома, правда, с другой стороны.
Стоп. Нет, что-то я путаю, потому что в январе 1985-го я Гришу видел на капустнике в Доме актера на праздновании старого Нового года, куда нас, четверокурсников, пригласили выступать. Он вел капустник. Мы выступали отдельным блоком, а у Гришиной команды была своя программа. Я, правда, ничего не запомнил, потому что, во-первых, далеко сидел, а во-вторых, переживал свой успех, и меня мало что еще могло заинтересовать. Но на Гришу я смотрел уже как на знакомого. Можно, конечно, уточнять, что было раньше, но зачем. Суть в том, что были две такие встречи по касательной. И еще одна, совсем мельком, летом 86-го года, когда я уже отработал сезон в "Сатириконе". Я должен был встретиться с одним человеком на Пушкинской площади, а тот кроме меня поджидал еще и свою жену, которая пришла с Гришей и еще кем-то. Она была студенткой ГИТИСа и показывала Грише какой-то свой отрывок, кажется, в Ленкоме. Гриша, очевидно, тогда что-то делал в объединении "Дебют". Мы поздоровались. Гриша ушел, а она очень хвалила его мужу, как он все посмотрел и все объяснил.
Потом Гриша пришел в "Сатирикон" ставить спектакль по своей пьесе. Она называлась, кажется, "Затерянное ревю". По-моему, славная была пьеса. Все плюсы Гриши как автора, там присутствовали - смешно, трогательно, язвительно, добро, умно. Спектакль сначала предполагалось ставить на большой сцене, по том - на малой, потом его закрыли. Что запомнилось? Успешная читка, смеялись много. Потом, правда, кто-то кому-то говорил, что это "не драматургия, а эстрада". Я (большой, конечно, специалист) пытался возражать, дескать, смотря как сыграть. Читка была в Доме актера на Пушкинской, а репетиции - в "Сатириконе" на Шереметьевской. Репетировали мы и на гастролях в Ленинграде. Может, там все и началось?
Гриша готовился к первой встрече с актерами и, среди прочего, сказал, что тех, кто его знает как Гришу, он на репетициях просит называть его Григорием Ефимовичем. Все отнеслись к этому с пониманием и выполняли эту просьбу, но не очень долго. И еще в той тронной речи он сказал: "Если вы опаздываете больше, чем на 15 минут, то лучше не стоит напрягаться и являться на репетицию". Зря он это сказал, потому что в "Сатириконе" все и так приходили на репетиции вовремя. Это шло от Кости Райкина, который был точен и считал, что количеством репетиций можно достичь желаемого качества. Что же касается опозданий на репетиции, то Гриша и сам мог опоздать, и других ждал довольно спокойно. Правда, иногда (это уже в "Летучей мыши") он устраивал показательный шум в каком-нибудь конкретном случае, но это выглядело неубедительно - почему всегда можно, а сегодня - нельзя.
Короче, тогда в "Сатириконе" ждали в основном его. Это было непривычно, а меня, молодого артиста-максималиста, расстраивало и даже разочаровывало.
Через некоторое время назначили предварительный просмотр первого акта, а после него - обсуждение, а после обсуждения спектакль закрыли. Я думаю, на обсуждении, которое проходило в присутствии актеров, и закрывающий, и закрываемый понимали, что решение уже принято, меняться оно не будет, и единственная цель этого мероприятия - сказать какие-то слова в присутствии собравшихся. Слова, которые ничего не решают, не меняют, но, может быть, помогают сохранить лицо.
Через несколько лет мы с Гришей в разговоре вдруг вспомнили это обсуждение и мое на нем выступление, и Гриша сказал, что это было очень трогательно. Вот, пожалуй, и все, что касается нашего сотрудничества в "Сатириконе". А еще раньше я узнал, что Гриша, как и Аркадий Райкин, - ранний Скорпион.
А через какое-то время, увидев в Доме актера капустник Гришиной команды, я сказал ему:
- Гриша, здорово. Если тебе когда-нибудь понадобится моя фактура, чтобы произнести твой текст,- приди и возьми ее.
- Учту, - сказал Гриша.
И через некоторое время учел. Вот не помню, как именно он меня позвал: сам или через кого-то, при встрече или по телефону. Где в первый раз встретились по этому поводу? На квартире на Цветном, когда он нам читал пьесу, или... А! Нет! Сначала, кажется, был капустник (а может, и не один?) в Доме актера... В этих капустниках уже участвовали те, кто потом играли спектакль "Чтение новой пьесы". Да, точно помню, в малом зале Дома актера был капустник, где Наташка Трихлеб пела "Я земля....", и там уже был театр теней, а балерины Вероники Смирновой еще не было среди нас, кажется. А может, я забыл, Господи! Какой я, оказывается, невнимательный.
Уже в "Летучей мыши" занимаемся степом, вокалом, танцем, готовим номера и достаточно долго. А актерские сцены - репетиций пять - десять - и все. Ну, куда это годится!
В мае мы сыграли премьеру. Еще когда шли репетиции, Гриша предложил мне уйти из "Сатирикона", стать штатным актером театра-кабаре "Летучая мышь". Я сказал: "Давай сделаем спектакль сначала". "Ну, хорошо", - согласился он. И после первых же спектаклей я сказал Косте Райкину, что доигрываю последний сезон, а по окончании его переложил трудовую книжку в "Летучую мышь". Вот так я участвовал в создании нового театра. Это был 1989 год, и это был факт не только моей биографии, но и театральной, и общественной жизни Москвы, а значит, и всей страны, правда-правда! И это меня сегодня греет!
Гриша, я пытаюсь писать о тебе, но параллельно понимаю о себе, как часто я скольжу по поверхности событий, не охватывая их целиком. Я думаю об этом не впервые, но на этот раз эти мысли приходят ко мне снова уже в связи с нашей с тобой историей. Обнаружив, как мало я помню, всей шкурой почувствовал, как несоизмеримо то, что поднял ты, с тем, что привнес каждый из нас. Да, наверное, ситуация, время благоприятствовали, но сколько нужно отдать сил, чтобы воспользоваться даже благоприятной ситуацией! Сколько жизни!
Итак! Ты прочитал нам у себя дома "Чтение новой пьесы". Не все сцены, может, даже только первую сцену. Это опять понравилось. Опять было привычно хорошо придумано и написано. Мы приступили к репетициям, которых я почти не помню. Осталось в памяти то, что все получалось само собой, легко и быстро. Вообще, что касается моей актерской работы в "Летучей мыши" - легко, быстро, весело, незаметно и, наверное, должно быть что-то еще.
И вообще, мы не драматический театр, а между театром и эстрадой, и к нам не относятся серьезно коллеги по профессии. А ведь можно все то же самое, те же сцены с теми же номерами, но играть... более проработано, что ли. Но это никому не нужно! Публика и так принимает! Да, публика кушала наши спектакли с удовольствием. А я не переставая ел себя. Такая была доминанта. И ей нисколько не мешала другая доминанта, которая воспринималась как само собой разумеющееся, - это безусловная любовь зрителей. С любовью так бывает: когда она есть, когда тебя любят, кажется, что это само собой, что это-то в кармане навсегда. Но хочется чего-то и в этом смысле больше, глубже, шире и не только во время спектакля, но и после, и до, желательно с фотографиями на обложке, с телевизионной славой и обвалом интересных предложений в новые проекты. Но обвал был не очень обвальным, и виноват, конечно, Гурвич - не там и не то делает. Прости, Гриша. Хотя это и обычно для актера - винить в своих недосвершениях главного режиссера, но мне стыдно, что в этом смысле я был так банален.
Смешная фраза твоя вспомнилась. Не помню, правда, конкретно ли обо мне или ком-то, или абстрактно, а может, даже, и о тебе, и обо мне, о таких, как мы с тобой. Потому что мы во многом считали себя похожими: юмор и душевные движения, которые были в твоих текстах, оказывались и моими, никакого "сопротивления материала" не было. "Мой альтер эго" - как ты говорил - "я, но высокий и стройный".
Так вот фраза: "Мания величия плюс мания преследования".
Гриша любую колкость всегда бросался парировать и отвечал аналогичной, чтобы впредь неповадно было. И пару раз кто-то говорил что-то такое мне в присутствии Гриши, и я прикидывался "шлангом" по своему обыкновению, а Гриша - по-своему - отвечал вместо меня. Абсолютно не помню ничего конкретного, но ощущение (непривычное), что меня защищают, запомнилось.
То ли я пишу? Нужны какие-то мелочи, штрихи, чтобы добавить к его портрету, чтобы он стал живей, а я, так получается, перебираю свои ощущения, себя анализирую в связи Гришей. Ну, уже как выходит.
Помню, была какая-то очередная напряженность у нас, связанная с моей театральной работой на стороне. То ли когда я уже перекладывал трудовую книжку в "Театр Луны" (до этого я года два работал там "на разовых"), а может, раньше, когда я начал там играть, а может, еще раньше, когда "на разовых" стал репетировать в "Сатириконе" "Мнимого больного" через три года после ухода оттуда. Каждая такая ситуация, конечно, напрягала Гришу, но помню, как после разговора на эту тему за кулисами в театре ГИТИСа мы обнялись, как бы в знак того, что, несмотря на новые ситуации, в которые нас ставит жизнь, несмотря на какие-то видимые перемены, внутри у нас и между нами все остается по-прежнему. У меня всегда была уверенность, что, что бы Гриша ни говорил мне и обо мне, в душе он согласен с моими поступками. Он и сказал тогда что-то вроде: "Я понимаю очень хорошо, какой момент мы сейчас переживаем".
И другой разговор. На тамбурной площадке в поезде. Две фразы, которые никто не поймет, а я не буду расшифровывать, но они хранятся у меня в памяти на отдельной полочке, и мне хочется сейчас просто "вынуть" их, посмотреть и "положить на место".
Он: - Ты даже не догадываешься, какие у нас тобой еще есть пересечения.
Я: - Я знаю.
Он: - Правда?- его взгляд мне в глаза, и за его улыбкой удивление, недоверие, может, даже желание поговорить об этом.
Я: - Да,- у меня за улыбкой уверенность, что я правильно понял, о чем он, и... и предложение ограничиться этим взлетом взаимопонимания и даже взаимопроникновения и не размениваться на слова.
Так мы и сделали. (Я предупреждал, что будет непонятно.)
Последний год я играл "Чтение...", "Степую..." и "100 лет кабаре". От следующих работ я отказался. Пути наши расходились. Мы уже мало что могли дать друг другу. Общались мало. Порой, придя в театр на спектакль, мы видели друг друга первый раз уже на сцене. Когда Гриша перед спектаклем приходил пообщаться в наш коридор с гримерками, я как-то не спешил выползти из своей угловой "норы". На сцене мы смотрели друг на друга смеющимися глазами и радовались, понимая, что эти минуты для нас более важные, более настоящие, чем все, что помимо них. И все сложности между нами, все взаимные высказанные и не высказанные упреки нужны только для того, чтобы оттенять нашу радость партнерства, общения на сцене, сделать эту радость более острой, почти запретной. В жизни не общаемся, не позволяем себе и друг другу, а здесь можно. И мы не играем, а просто выясняем отношения, радуясь тому, что все, что могло бы нам портить нервы, сейчас доставляет удовольствие нам и зрителям.
Считаю, что у нас с Гришей было очень хорошее партнерство на сцене. Настоящее. Я, кстати, сказал ему за это спасибо, когда... когда уходил из театра.
Одна из последних его фраз в том разговоре, когда я уходил из "Мыши": "Мне кажется, ты потерял чувство реальности". Тогда я услышал в этих словах обидное - не ценишь, что имеешь, а претендуешь на то, чего не заслуживаешь. Сейчас я думаю, что чувство реальности у меня просто недоразвито. Я его не терял, я его не имел никогда. Наверное, поэтому самые четкие воспоминания - от сцены, или рядом, или за кулисами.
За кулисами Театра киноактера, после премьеры "Великой иллюзии" я в последний раз встретился с Гришей. Это был первый мой приход в театр после увольнения. Спектакли, в которых я когда-то участвовал, я так и не смотрел. Но это было уже совсем другое, грандиозно-музыкальное шоу. За кулисами наткнулся на Гришу.
- О! Ты что здесь делаешь?
- Вот зашел поздравить с успехом. Грандиозно, небывало, спасибо за потрясение.
- Верю. Станиславский бы не поверил, а я верю. Сразу и безоговорочно.
Эта Гришина шутка мне тоже понравилась, как и та, которую я услышал при первой встрече.
Александр РЕЗАЛИН
(Из книги "На полпути")
rezalin.ru
22.09.2003
