Мы постучали в ночные ворота. Пьяный голос спросил недовольно: что надо?
Матушка Ирина, смиренно потупив взор, сказала, что мы пришли исповедовать убийц.
При этом "мы" я невольно содрогнулся - сейчас нас схватят, начнут проверять документы, а потом еще и посадят прямо тут же, за забором с колючей проволокой. И будут, в общем-то, по-своему правы.
Но нам открыли сначала тяжелые внешние ворота, а затем пустили в камеры, где сидели убийцы, и она разговаривала с ними, и они исповедовались и ей, а попутно и мне, ну, а я, ясное дело, и не возражал, потому что за такую возможность любой журналист "Нью-Йорк таймс" дал бы очень много "зеленых", а матушка Ирина с меня ничего не взяла. И они целовали мне руки, и я снова вздрагивал: а ну как узнают, что я и не поп вовсе, а всего-навсего бородатый журналист да еще с включенным диктофоном. Диктофон, кстати говоря, благополучно сломался - Вселенная не ошибается и не любит обманщиков.
Под утро один из наших собеседников расчувствовался, встал на колени перед матушкой, а потом неожиданным рывком напялил свой нательный крестик почему-то на мою несчастную шею под бурчание конвоира, а мне-то известно, что он жену свою на мелкие куски порезал и разослал в посылках по ее близким родственникам. На мой умоляющий вопрос, нельзя ли мне НЕ носить этот странный знак "почета", матушка Ирина так пожала плечами, что я бы скорее умер, чем снял с себя эту невыносимую ношу - помнить ежесекундно о душе человечьей, которая уже и не душа почти, но все же...
Крестик этот потом долго не давал мне спать спокойно, иногда заставляя проклинать тот день и час, когда я связался с этой неистовой попадьей, с которой только безнадежно ленивый человек не попадет в какую-нибудь передрягу.
... Она пришла ко мне много лет назад во главе веселой чумазой компании казахских шахтеров. Я в тот год проповедовал идею семейных клубов, откуда мне было знать, что в далеком Шахтинске проживает тетка со смешной фамилией Рыжая, которая всерьез относится к печатному слову и все призывы прессы принимает на все сто? Нужны клубы - будут клубы. Прочла о знаменитой семье Никитиных, заочно влюбилась, теперь у нее самой уже восемь детей, и все босиком по снегу бегали, и стадионов домашних Ирина, тогда еще вовсе не попадья, собственноручно понастроила по всему Союзу.
Она была когда-то директором Дворца пионеров и школьников в маленьком, но знаменитом украинском городке. Тут росли-матерели в разное время великие человеколюбы Николай Гоголь и Антон Макаренко, играли в одной песочнице маленький Толик Луначарский и Семен Петлюра.
Был у нее муж - славный Миша-компьютерщик, улыбчивый, добрый. Был у него хороший подземный кабинет в Казахстане - он заведовал чем-то там очень серьезным, а время было еще то, доперестроечное, шахтеры ели-пили, землю рыли, касками о Горбатый мост не стучали, так что Миша тут пригрелся...
Но потом она опять сорвала его с насиженного места, и отправилась эта многодетная семья по призыву "Комсомольской правды" поднимать Нечерноземье.
Газета сказала и забыла о своем начинании, человек, созывавший энтузиастов в заброшенную деревушку, оказался не вполне адекватен, кончилось тем, что Ира с семейством намертво застряли в каком-то луго-болотном бараке. Директор сельского детсада, в котором Ирина пыталась осуществить всякие педагогические новации, подала на нее в суд за садизм, выражающийся в стремлении разуть и раздеть сельских огольцов и облить их ледяной водой. Миша пытался работать в местной школе-интернате, вконец озлился на жизнь, на себя, на Ирину, пошел в духовную семинарию, стал сельским священником, одним из многих и явно не лучшим. Иру просил по-человечески успокоиться, выкинуть из головы эту блажь - всерьез принимать чужую беду, ночами сидеть у керосиновой лампы, чтобы писать сотни писем по газетам и тюрьмам.
Начался вялотекущий семейные конфликт, который кончился ситуацией то ли трагической, то ли анекдотической. Спокойный, умиротворенный, с сельской ленцой поп выгнал из дому чересчур социально активную попадью, а вслед за ней ушли и дети. Не все восемь - к тому времени двое старших уже жили своей жизнью, причем лично я никому не пожелал бы такой жизни...
Бог очень любит мучить любимых. Первый удар он нанес ей с помощью ее старшего сына Мирослава. Тот был домашним ребенком, и ее предупреждали, что такому мальцу в армии не выжить. Та гордо отвечала, что ее дети не будут прятаться за материнскую юбку ни при каких обстоятельствах. Мирослава загнали к черту на кулички, на Тихий океан, совсем неподалеку от острова Русский, где солдатики наши вымерзали и умирали от голода. Славкина казарма была вовсе не на необитаемом острове, так что в окрестностях казарм бродило много проходимцев, а также шла какая-то российско-новозеландская стройка со множеством дырок в заборе и вечно пьяными сторожами. Через дырки в заборе были видны и всякие новозеландские лопаточки, которые, как нелепый бантик, украшали весь наш советский строительный хаос. В общем, пришел в казарму дядька и стал намекать, что он и сигарет подкинет, и хлебушка, если солдатушки бравы ребятушки ночью вынесут ему вон ту уж больно красивую лопатку. Славка маялся, он помнил мамины заветы, что воровство - оно всегда воровство, хоть пятачок, хоть миллион. Но мама была далеко, есть хотелось очень-очень, лопатка не производила впечатления драгоценного сокровища. В общем, на обратной дороге возле дырки в заборе их уже ждали милиционеры, из-за спин которых выглядывал тот самый дядька, а может, и не тот, а это Славке с перепугу показалось, и некоторые солдатики успели убежать, а он и не убегал вовсе, а сразу сдался и во всем честно признался, но ему не поверили, а посадили в тюрьму и завели дело о хищениях в особо крупных размерах. Дело в том, что зарубежной стороне этого СП, видимо, стало не очень понятно, в какую такую бездонную дыру просыпаются новозеландские доллары, и нашим хозяйственникам нужно было на кого-то свалить недостачу. Общая сумма ущерба, выраженная в твердой валюте, тянула на вышку. У Мирослава не было алиби - он был застигнут на месте преступления. Больше никого в тот год не поймали. Так что вышка по всем статьям выходила аккурат ему...
Ира, тогда еще начинающая матушка, приползала в редакцию на коленях и долго объясняла, какой Славка замечательный.
Я полетел в Хабаровск, я никогда в жизни так не пил, потому что всухую прокуроры не разговаривают. Славка получил по минимуму, в тюряге встретил такую же бедолагу, они там обженились, родили дитя, потом он освободился и увез малыша в Сметанино, а потом и мамка, отсидев срок, приехала туда же и стала работать в церкви чем-то вроде казначея. Со свекровью они общего языка не нашли - разная закваска, разный замес... В общем, стало матушке Ирине в Сметанине неуютно. Другая бы смирилась, стерпелась, слюбилась, стала бы просто многодетной попадьей с вишневым вареньем на террасе, уважительными поклонами односельчан, обильными подношениями по церковным праздникам. Но тогда нужно было каждому из своих сотен корреспондентов написать: забудь мое имя, забудь мой адрес, оставь меня в покое.
Я читал ее почту. Нечто подобное получают собесы, службы мигрантов, "телефоны доверия", куда самоубийцы обращаются иногда и письменно, а не только устно... Но там - службы, офисы, институты. Тут - она одна. Без статуса, денег, а теперь еще и без постоянного места жительства. Муж поставил условие: успокоишься - приму обратно. Но она уже не узнавала в этом суровом попе своего ясноглазого Мишу. Но попадьей - раз уж так распорядилась судьба - осталась.
...А потом был еще один удар ниже пояса. В хлопотах о чужих безвинно осужденных сыновьях Ирина проворонила своего собственного сына. Устав от бесконечных родительских разборок, он, как только чуток оперился, уехал в чужой город, там бедствовал, на письма Ирины не отвечал, связался не с самой лучшей молодежной компанией, других компаний вокруг не было. Его посадили за наркотики.
... Мать Тереза спокойно общалась по финансово-благотворительным нуждам с главными наркоделъцами этой горбатой планеты, которую уж и могила не исправит. Брала от них деньги на свои благие начинания. По-старушечьи фыркала, когда ей пытались делать замечания на сей счет. Хотя я с трудом представляю человека, который бы посмел сказать ей хоть слово поперек.
С годами в профиле матушки Ирины начинает все больше проглядывать эти черты. А может, они у нас у всех одинаковы - только некоторые не стесняются их демонстрировать, наплевав на то, как они выглядят в глазах окружающих? Даже близких... Даже мужа... Даже, страшно сказать, детей...
Я еще могу ответить на вопрос, почему малыши не остались в Сметанине, а поехали с мамой. Маленькие еще. Но у вполне самостоятельных Витьки с Вовкой был выбор! Они делят с матушкой все ее невзгоды, безденежье, жизнь по чужим углам. Но я искренне порадуюсь за тех девушек, которых полюбят эти справные маленькие мужички, на руках которых - и младшие братья, и сестры, и мать, которую саму нужно часто защищать, как ребенка. Хотя с каждым годом все реже - наверное, есть беззащитность, которая лучше любого щита.
...Некоторым кажется, что матушка Ирина чересчур много на себя взваливает. Она и сама понимает, что в сутках ее всего лишь 1440 минут, и ни одной минутой больше не отпущено ей коварным и строгим Богом, который и сам не знает союза "ИЛИ", и в лексикон любимых их не пускает. Делай раз, делай два, делай три... Не спи, вертись, команду помощников формируй-но делай!
У матушки Ирины, как и у всех верующих людей, включая даже патриарха, имеется свой личный духовник. Она ему постоянно исповедуется и получает от него нагоняи всегда на одну и ту же тему: чего, мать, разбрасываешься, чего хватаешься сразу за тридцать три дела? Она вроде как и соглашалась, головой кивала, но однажды ей это надоело, и она составила список этих своих тридцати трех начинаний, положила список на стол перед духовником и спросила: ну и что я могу отсюда вычеркнуть? Чиркай сам - я соглашусь... Подслеповатый батюшка, очки на глаза надвинув, долго ковырялся карандашом в Ирининых каракулях, потом развел руками - вроде ничего не скинешь без ущерба для души. Впрочем, два пункта он все-таки вымарал. Сашку, например. Это такой здоровый лоб, который ехал с Ириной в общем вагоне, подслушал ее разговор со случайным ночным собеседником, решил, что раз она такая добрая, то пусть и ему помогает. Взял адрес, приперся в Москву, поставил вопрос ребром - прописка нужна, работа нужна, да не абы какая, а чтобы можно было скопить на домик в Черногории, где по-прежнему протекает самая чистая речка Европы. Он хотел туда уехать со второй из своих любимых женщин, нарожать кучу детей и "жить не хуже других". Далась ему эта Черногория, двадцатитрехлетнему оболтусу из-под Кирова...
Пригрела и этого, терпеливо объясняла, что для осуществления этой своей мечты ему нужно найти в столице такую работу, которая бы оплачивалась по 6 000 долларов, а это или какой-нибудь криминал, или на панель... Жить она его поместила все в ту же комнатушку, где сама вот уж который месяц ютится вместе с шестью детьми. За стенкой хрипит парализованная старушка, уход за которой и позволяет веселому семейству иметь кров и чуть-чуть еды.
Витька с Вовкой подрастают ладными пареньками. Дочь Женька под руководством мамы научилась так ухаживать за лежачими больными, что живи Рыжие на Западе, они бы, наверное, не вылезали из кругосветных путешествий. Дело в том, что настоящая сиделка, санитарка, сестра милосердия не бедствуют по ту сторону границы.
Матушка Ирина за границей бывает часто. Это парадокс из парадоксов, она, с одной стороны, вроде как бомжиха бездокументная, а с другой - то в Бельгии выступает на какой-то феминистской конференции, то в Австрии на симпозиуме по милосердию... Везде представляется просто - попадья, матушка.
Да и как иначе ей представляться? Практический психолог? Социальный работник? Главный пенфренд всех российских заключенных? Куратор детских приютов?
...Такую же трудность мы испытали однажды и в редакции, составляя список самых ярких людей столетия. Нобелевские лауреаты, короли, путешественники. У всех была какая-то профессия, мы о каждом могли сказать несколько внятных слов. Лишь по поводу Терезы ничего не придумали. Так и написали по алфавиту - Тереза, Мать.
Все люди как люди. Великий пост бывает лишь в положенное время. А Матушка Ирина на своем великом посту - весь год, без перерыва. Ночами сидеть у постелей парализованных женщин, отвечать на сотни писем арестованных мужчин, маяться по судам, тюремным очередям и общим вагонам.
Мне лично как бы и не завидно, но все же в глубине души гложет сомнение - а вдруг это у нее все в порядке с головой и сердцем, а не у меня, который на эту каторгу себя не обрек.
Литературная газета,
Валерий ХИЛТУНЕН
