Чайка на фоне бескрылой эпохи
Люди живут среди чаек чайки рождаются среди людей.
Саша родился двадцать четыре года назад, пятого декабря, в День сталинской Конституции, которую написал Бухарин, и был за это расстрелян. Потом Саша жил при брежневской Конституции, которую изваяла группа безымянных товарищей, которая живет сейчас по ельцинской Конституции, к Саше, не имеющей особенного отношения. Саша живет среди чаек, а им глубоко наплевать на законы и их авторов - им главное, чтоб человек был хороший. Каковым и является вышеуказанный орнитолог и эколог Александр Мигулин.
Вообще-то в детстве он немножко занимался неконституционным хулиганством. В дни всенародного декабрьского праздника, совпадающего с его личным днем рождения, по улице Горького гуляли толпы людей с воздушными шариками. Саша заправлял рогатку железными пульками. И устраивал канонаду взрывов. Его не было видно из окна - он прятался за тюлевыми занавесками. Тюль был в квартире везде - Сашина бабушка зарабатывала его изготовлением на дореволюционной машинке марки "Зингер".
Как-то в одном из московских переулочков наткнулся на афишу пьесы "Чайка по имени Джонатан Ливингстон", поставленной молодежным театром по великой книге, написанной Ричардом Бахом. Сашу этот загадочный текст тоже перепахал, как и многих. Правда, по малолетству не все понял в той книге и пьесе - ему почему-то показалось, что Ливингстоны - это такая спецпорода чаек, у которой можно научиться и жить, и летать даже людям.
И он уехал на Ямал, где обитает большую часть своей странной жизни, возвращаясь в Москву лишь с наступлением самой глубокой полярной ночи, когда на макушке планеты остаются жить только олени и их предводители - коренастые малосмеющиеся люди, привыкающие к привозной заморской говядине, которая уже дешевле оленины.
На "точку" Сашу забрасывают вертолетчики. И он остается среди своих чаек один-одинешенек. Или с небольшим изысканным кругом таких же блаженных. Прощай, умытая Россия - тут не до гигиены, постепенно превращаешься в настоящего Робинзона, не моешься, не бреешься... Ну да и кто смотрит? Ангелы деталей не различают. Они лишь глубину чуют.
Иногда из болот выкочевывают местные жители, разглядывают Сашину палатку, сокрушенно качают головами, пробуя на ощупь тонкую ткань. Совсем странный человек, в шелка нарядился на вечной мерзлоте. Наверное, с дороги сбился, с великого шелкового пути. Если ты белый - почему нефть не качаешь и птиц не стреляешь?
Саша терпеливо объясняет, что он тут не зря сидит, а считает птиц и зверей. Ненцы в эту сказку, конечно, не верят, но раз человек без ружья и динамита, то и пусть себе.
Еще они рассматривали Сашу на предмет наличия у него большого голубого шара. Этот страх перед глобусами остался у северных народов с тридцатых годов, когда сюда по зову партии и сердца приехала настырная комсомолка Амалия Хазанович, получившая задание приобщить оленеводов к высотам человеческой культуры. У нее действительно был с собой глобус, выданный ей под расписку в окружном отделе народного образования. Она ловила нацменов, которые в панике убегали от нее на оленях к самому океану. Но комсомолка не унывала и тряслась в полярной ночи, падала с саней в снег, роняла глобус, но снова и снова моталась от стойбища к стойбищу - и все-таки временами она кое-кого догоняла, мыла, читала вслух букварь и настаивала на отправку детей в интернаты. Она любила наивных северян, но странною любовью. Желала им счастья. Но детишки, оторванные от оленей, спивались в поселках, матери, потеряв смысл собственного существования, спивались на стойбищах... Глупо, в общем, вышло. Сама Амалия заработала кучу болезней и привычку заказывать в московских ресторанах только сырую рыбу. Чайками она не занималась и в небо не смотрела - ей было некогда.
Впрочем, Сашу трудно назвать первопроходцем. Он со своими кольцами и толстыми гроссбухами, куда переписывает оставшуюся после погрома живность, появляется вслед за буровиками. Они природу угнетают и коробят, а потом зовут Сашу и других блаженных и даже приплачивают им от щедрот своих... Так наркомафия платила Матери Терезе, чтоб та молилась за достойную жизнь людей на этой земле. Она и молилась. От денег, кстати, не отказывалась.
Деньги на Ямале тратить некуда - да и трудно следить за колыханиями курсов. 17 августа Саша был на таком далеком болоте, что туда никакая информация о финансовой катастрофе и не просочилась вовсе. Чайки летали, утки крякали, птичий базар был спокоен - кстати, у них, птиц, все очень похоже, устроено, как у людей - всяк кричит: "Вот он я, посмотрите на меня!" - кто громче, тот и прав. В московской квартире Саша чувствует себя как свежая рыба в унитазе, его бесит запах дешевых пельменей из кухни, раздражает многословие. Там, на Ямале, прозой не очень-то поговоришь - приходится стихами. Томик Межирова в человеческой крови, хоть ты мажься этой проклятой "Детой", хоть не мажься, но ночами все равно приходится хлопать в ладоши, отгоняя гнус. Хотя с каждым годом хлопот все меньше - Саша уже разгадал некоторые ненецкие секреты и знает, где безопаснее гнездиться в своем шелковом шатре.
Грустно думать о Саше... Не думаю, что он умрет раньше меня - воздух на Ямале чище московского... Грустно - за себя.
Я горжусь Сашей. Жизнь среди чаек - это, согласитесь, нечто. "И с пошлостью решив покончить разом, он пренебрег удобным унитазом, и жил себе, начхав на исполком".
Это ведь и мой разбег к небу, и твой, и наш... Раз кто-то может, то могу и я? Я завидую Саше. Но сам я почему-то не спешу уезжать на Ямал. Я могу опоздать - говорят, что большие стаи перелетных птиц все чаще огибают Россию. будто чуя недоброе, и эмигрируют в другие края. Земля - она круглая. на Ямале свет клином не сошелся.
Литературная газета, Москва
