Валерий Золотухин: `меня грозились поставить на ножи!`

О многогранности таланта этого актера можно рассуждать бесконечно. Его роли, его песни под гитару, его книги... Высоцкий...
Его Величество - театр на Таганке. Золотухин порой открыт как ребенок. Беседовать можно о чем угодно. Но так уж получилось, что в этот раз мы говорили о литературе.
-Валерий Сергеевич, после выхода вашей книги "На плахе Таганки" не боитесь осуждений, возражений, возможных обид со стороны близких, друзей, любимых... Обычно такие книги публикуются после того, как автор уже ушел, извините, в мир иной...

- Ну, то было в прошлые, несколько более пуританские времена. С тех пор многое изменилось. Произошло столько событий, перемен и в области социальной, и в общественной морали, столько революций свершилось, в том числе сексуальная. У нас провозглашена свобода слова. Двадцатый век, что вы хотите... В моих дневниках, кстати, несмотря на их излишнюю, как вы считаете, "откровенность", есть немало размышлений о Боге - и меня он не оставил...

- ...Но тем не менее литературные масштабы, неокрепшие умы...

- Дело не в масштабе, а в принципе. Автор рассматривает дневник как литературное произведение, из которого что-то использует как подсобный материал для еще более заветной "зеленой тетради", что-то выделяет как имеющее самостоятельную ценность. Что-то из "зеленой тетради" осталось и в опубликованной части дневника.

- И все же, в опубликованных дневниках вы подробно повествуете о своих в общем-то любовницах, в частности, о своем десятилетнем романе с Ирбис, и тут же весьма противоречиво высказываетесь о жене Тамаре - то она недостаточно умелая хозяйка, то наоборот, то она ревнивица, то королева...

- Что поделаешь, когда приходит такое чувство, как любовь, все летит под откос... А эти бесконечные мучения перед чистым листом бумаги, когда кажется - все, ты исчерпался, выдохся, твой талант ушел от тебя и никогда не вернется... И ты лежишь, уткнувшись в подушку, и думаешь об Олеге Дале, Высоцком и Миронове, которые ушли 40-летними, но все-таки реализовавшимися в меру отпущенного им срока.

И ты думаешь о своей красавице, обладание которой тешит твое тщеславие, когда ты хвастаешься ей перед друзьями или недругами только одним появлением с ней в Доме кино, в театре. Выставишь ее напоказ - вот какая девушка меня любит, а мне плевать. Ирбис, барс снежный, у моих ног... вот ведь какие мелочные подвиги тебя занимают. Ты до слез хочешь лечь в пыль, в горячую, ласковую пыль своего детства, ты видишь себя на увале сидящим в ковыле и смотришь, как за рекой, за Обью, на той стороне, за бором садится солнце, и ты поешь, понимая, что свидание сегодня не состоится, ты не можешь удрать с покоса, а если и сможешь - как доберешься до села и рано утром обратно.

Но самое страшное, что и Ирбис состарится, и ты не захочешь видеть, даже представить не захочешь ее лицо в морщинах. В самозабвенности игры, в самолюбовании и страсти любовного пиршества, в купании, нескончаемом купании красного коня - разве возможно заметить, что конь захромал, что жизнь одному из двух нацепила аркан, свитый из бытовых веревок - болезни жены, детей, страданий ближних от твоих счастливых объятий. Ты не можешь надышаться ее чистотой, которая не от парфюмерии, так пахла Ева, то есть не источала никакого знакомого или неизвестного тебе запаха, - она чиста, как воздух после грозы, как эта вода, которую пьют лошади и новорожденный. Она, конечно же, вернет ему талант. Но что-то отберет взамен. И тут - страх...

- Если говорить об искусстве, о театре, то, честно говоря, я так и не понял, из-за чего же произошел раскол театра на два коллектива. Хотя, казалось бы, все ясно - изо дня в день записаны все театральные события, разговоры коллег, споры, скандалы.

- В общем-то позорная история, которая еще не раз будет описана. Любимов тогда не рекомендовал нам присутствовать при этом сборище пятой колонны, женского батальона, возглавляемого Губенко и Филатовым. Любимова тогда привели, что называется, под рученьки, почти насильно, окружив плотным жандармским кольцом, и устроили ему судилище. А из-за чего раскололись? Из-за амбиций руководителей и актеров и из-за денег, точнее, их отсутствия... И отсутствия необходимых моральных качеств...

- Но вы и о Любимове порой отзываетесь весьма сурово, в особенности о его "войне" с советской властью, государством. Не выйдет это вам боком, не уволит вас обидевшийся режиссер?

- Ну, уволит - создам свой театр. Или уйду в монастырь, буду скромно служить Господу, писать книги.

- Да, вы же человек верующий, молитесь по утрам, регулярно посещаете церковь. Когда сподобились-то, уверовали в Христа?

- Ну, наверное, еще с детства. А потом жизнь заставила.

- А что за история с храмом, который вы возводите?

- Да, в своем родном алтайском селе Быстрый Исток я задумал восстановить церковь, которая была разрушена в известные всем непримиримой борьбой с религией тридцатые годы. В разрушении храма, как говорят, принимал участие и мой отец, бывший тогда большим районным начальником. Вот чтобы замолить грехи отцов и свои, я и задумал восстановить храм. К сожалению, дело это оказалось чрезвычайно трудным - постоянная инфляция съела те суммы, которые собрал яи сочувствующие моей идее люди. Сейчас восстановлен только фундамент. Но я не теряю надежды - в конце концов храм будет возведен.

- Вы очень сурово пишете о "грехах" своего отца. На мой взгляд, даже слишком сурово - ко всему ведь надо подходить, как вы выражаетесь, исторически.

- Восприятие судьбы моего отца, Сергея Илларионовича, в разные времена было у меня неоднозначным. У меня есть немудреные и в то же время горделивые, хвастливые слова о моем отце: "Врасплох он и кулаков застигал. Мать рассказывала: иные в обморок падали, когда входил он... От одного взгляда его кулачье опрокидывалось, а ему и двадцати не было".

Самые дорогие воспоминания об отце - когда я видел на его глазах слезы. Я тогда понимал, чувствовал, что есть человеческая душа и сердце у моего неприступного, не пускающего в свои тайны отца. Когда он плакал, я видел в нем человека, родителя. Какую-то тяжесть он носил в сердце своем. Он раскулачивал, да. Но с какой любовью и добрыми словами, уважительными речами говорил он о своем хозяине, кулаке Новикове или Щербатове... Что у него было на сердце? Что он вспоминал, о чем жалел, была ли кровь на его руках (ее не могло не быть по тем временам), были ли загубленные семьи крестьянские, к которым он имел непосредственное прикосновение, рукоприкладное отношение? Мать была из семьи зажиточной. Всю жизнь он ее подкулачницей в сердцах называл. Да и руку прикладывал порой к ней.

- Ваша мать, Матрена Федосеевна, она жива?

- Мои родители - долгожители. Отец не так давно умер. А Матрене Федосеевне 7 апреля этого года исполнилось 90. Хотя со здоровьем неважно...

- Дай ей Бог здоровья, но вернемся к вашим литературным опусам, в которых множество противоречий. Например, одна из глав вашей книги названа словами Матрены Федосеевны, обращенными к вам: "Не бросай Тамару, сынок!" В другом месте вы пишете: "Тамара слишком много значит в моей жизни, она - мой Моцарт, мой Альцест, мой Павел I, она - моя жизнь, она - мой Сережа, мальчик мой, тростинка моя грустная, дождик мой тоненький, одинокий". Это слова любви. Но в другом месте: "Я не могу без Ирбис, но я люблю и Тамару..."

- Ну, эта ситуация и противочувства описаны миллион раз в литературе. Мой отец в разгар борьбы с кулаками оставил, или вынужден был оставить, чтоб не утратить карьеры, а то и жизни, Матрену Федосеевну. Потом, когда прошла "кампания", вернулся к ней. Такая жизнь! Я женат второй раз. На эту тему есть известное народное присловье: "Первая жена - от Бога, вторая - от мира, третья - от дьявола". Как вам нравится? Вот вам и Моцарт, вот и Мефистофель...

"Такой вот я человек: одной рукой отдаю Богу - другою лихорадочно ищу, где бы урвать, чтоб для себя оставить. Случается, что иной совершает десять добрых дел и имеет один злой навык, но и это одно, происходящее от злого навыка, превозмогает десять добрых дел. Если орел весь будет вне сети, но запутается в ней одним когтем, то через эту малость низлагается вся сила его, ибо не в сети ли он уже, хотя и весь находится вне ее, когда удерживается в ней одним когтем? Не может ли ловец схватить его, лишь только захочет? Так и душа - если хотя одну только страсть обратит себе в навык, то враг, когда ни вздумает, низлагает ее, ибо она находится в его руках по причине той страсти. Почему-то и говорю вам всегда: не допускайте, чтобы какая-либо страсть обратилась вам в навык, но подвизайтесь и молитесь Богу день и ночь, чтобы не впасть в искушение".

Это не я. Это Авва Дорофей. Но, блин, прямо про меня. Но не про одного же только меня. Другой, может, не захочет признать, что это и про него. Я признаю.

- Вы из тех русских, "достоевских" людей, которые находятся в постоянных сомнениях, в неудовлетворенности собой, как бы наслаждаются неким своим самоедством? Но скажите, разве откровенность в интимных отношениях из нашего менталитета?

- Русская литература демонстрирует как целомудренность, так и редкую откровенность в области, о которой вы говорите. Мы знаем не только воздушных "тургеневских барышень", но и Соню из "Преступления и наказания", и Катю Маслову из "Воскресения"... А уж ХХ век! В свое время сколько натерпелся Есенин со своими "кабацкими" стихами, позднее А.Мариенгоф с "Романом без вранья"... А это всего лишь искренние произведения. А без искренности невозможно вызвать читательское сопереживание. А затем я так устроен, такая моя душа. Да, душа русского человека. Моя малая и большая родина - село Быстрый Исток (обратите внимание на это название), я оттуда, от "родных крылечек", как называлась одна из моих ранних книг...

- Вы националист, шовинист? Или, не дай Бог, антисемит? В своей книге вы много пишете о евреях, и не всегда благосклонно.

- Ну так у нас же как? Сказал слово "еврей", поругал еврея, или, как говорят, человека еврейской национальности, - антисемит! А я, если ругаю еврея, то ведь не за национальность, а за присущие конкретной личности, пусть и еврею, отрицательные, на мой взгляд, черты. Отсюда некоторые недоразумения. Поехал в США, должен выступать на Брайтон-Бич, устроители где-то прочитали, что я - друг Валентина Распутина; а Распутин... известное дело. Готово: Золотухин -антисемит, и незачем ему тут выступать со своими концертами. Позвонили даже в Москву - не состою ли я в "Памяти". Ответ резко отрицательный. А тут и многолетние друзья-евреи вмешались: стали бы мы с ним дружить, если бы... Короче, были и выступления, и аплодисменты. Но были и упреки, и стоны от евреев-эмигрантов: "Самое дорогое, что было в нашей жизни, - Театр на Таганке... Какую страну мы оставили! Какую державу! Что вы сделали со страной?! Возвращайтесь ипомогите коммунистам вернуть старый режим. Давайте снова займем Прибалтику, Польшу, Чехословакию, пол-Германии..."

Такая вот диалектика.

Ну а что касается моей русскости и этого подзаголовка... Почему, в конце концов, я не могу гордиться тем, что меня родила русская мать? Что я русский по рождению и по паспорту?! Мы были в Израиле с "Таганкой", и я видел, как там гордятся своим происхождением, с каким упоением, с каким трудолюбием они заботятся о своей родине, с каким военным бесстрашием они готовы защищать свою страну. Часто мне приходилось работать с цыганскими ансамблями. Как они гордятся, что они цыгане. И без конца и краю поют свои песни и исполняют свои национальные танцы. Ни один концерт грузинских артистов не обходится без "лезгинки".

А у нас, как только начинается "Камаринская" или "Калинка", наши дети переключают телевизор на другую программу, а если концерт составлен из русских мелодий по заявкам радиослушателей - это проявление крайнего великодержавного шовинизма, национализма и антисемитизма. И то, и другое мне противно. В нашем классе на Алтае учились евреи, сосланные немцы, высланные молдаване, калмыки, украинцы, русские, и никто из нас не был ущемлен, выделен и не заслуживал какого-то высшего внимания, кроме меня и дочери секретаря райкома - мы были начальниковы дети и по детскому недоразумению втайне знали, кто мы такие. Но это уже было как бы классовое расслоение, о котором мне стыдно вспоминать, потому что в новогоднюю ночь мы с братом находили под подушкой мандарины и колбасу и не имели права носить это в школу.

А то, что евреи плохие люди, никто мне на Алтае не говорил. Я об этом узнал только в Москве, от людей грамотных и цивилизованных, но, честное слово, не поверил и не верю сейчас. Отдельные евреи, как и отдельные русские, разумеется, есть и нехорошие, но то - отдельные, как и отдельные немцы, но народ... при чем тут весь народ? Неужели я должен оправдываться в этом и отчитываться, что я не верблюд? А потом - вон жена моя, Тамара, говорит, что ей только евреи и помогали в жизни. В книге же моей если кому и досталось, то русским, а более всего - самому автору. Вот опять же русская душа, что ли? А может, просто моя душа?

- В театре вы прошли путь от Моцарта к Сальери, повторив путь Смоктуновского, с которым тоже играли. А вот Гамлета в отличие от Иннокентия Михайловича вам сыграть не пришлось. Так что это за история с Высоцким и ролью Гамлета, которую якобы вы чуть не отняли у великого поэта и актера? Вам за это даже грозили физической расправой?

- О Высоцком я так много написал, что рассказать все не получится. Желающие могут прочитать об этой нашумевшей истории, стоившей мне немало попорченной крови и нервов - ведь меня не в шутку грозились "поставить на ножи" и прочее. А "чуть" заключалось в том, чтобы заставить Владимира Семеновича войти в режим, вернуться в театр, иначе он - так педагогически пытался воздействовать на него Любимов - потеряет роль, ее передадут другому артисту. Вот и все.

Павел Ульяшов

"Московский комсомолец", 01.08.1999http://nvolgatrade.ru/