-- А тебе сколько лет?
-- Двадцать шесть.
-- Ох, порядочно!
-- А тебе?
-- Мне шестнадцать... Ну как в шестнадцать лет ногу отдавать, ты
подумай?
-- А по какое место хотят?
-- Да по колено -- точно, они меньше не берут, уж я тут видел. А чаще
-- с запасом. Вот так... Будет культя болтаться...
-- Протез сделаешь. Ты чем вообще заниматься собираешься?
-- Да я мечтаю в Университет.
-- На какой факультет?
-- Да или филологический, или исторический.
-- А конкурс пройд?шь?
-- Думаю, что да. Я -- никогда не волнуюсь. Спокойный очень.
-- Ну, и хорошо. И чем же тебе протез будет мешать? И учиться будешь, и
работать. Даже ещ? усидчивей. В науке больше сделаешь.
-- А вообще жизнь?
-- А кроме науки -- что вообще?
-- Ну, там...
-- Жениться?
-- Да хотя бы... {140}
-- Найд?-ошь! На всякое дерево птичка садится. ...А какая альтернатива?
-- Что?
-- Или нога или жизнь?
-- Да на авось. А может само пройд?т!
-- Нет, Д?ма, на авось мостов не строят. От авося только авоська
осталась. Рассчитывать на такую удачу в рамках разумного нельзя. Тебе
опухоль называют как-нибудь?
-- Да вроде -- "Эс-а".
-- Эс-а? Тогда надо оперировать.
-- А что, знаешь?
-- Знаю. Мне бы вот сейчас сказали отдать ногу -- и то б я отдал. Хотя
моей жизни весь смысл -- только в движении, пешком и на коне, а автомобили
там не ходят.
-- А что? Уже не предлагают?
-- Нет.
-- Пропустил?
-- Да как тебе сказать... Не то, чтобы пропустил. Ну, отчасти и
пропустил. В поле завертелся. Надо было месяца три назад приехать, а я
работы бросить не хотел. А от ходьбы, от езды хуже натиралось, мокло, гной
прорывался. А прорв?тся -- легче, опять работать хочется. Думаю -- ещ?
подожду. Мне и сейчас так тр?т, что лучше бы брючину одну отрезать или голым
сидеть.
-- А не перевязывают?
-- Нет.
-- А покажи, можно?
-- Посмотри.
-- У-у-у-у-у, какая... Да т?мная...
-- Она от природы т?мная. Здесь у меня от рождения было большое родимое
пятно. Вот оно и переродилось.
-- А это что... такие?
-- А это вот три свища остались от тр?х прорывов... В общем, Д?мка, у
меня опухоль совсем другая, чем у тебя. У меня -- меланобластома. Эта
сволочь не щадит. Как правило: восемь месяцев -- и с копыт.
-- А откуда ты знаешь?
-- Ещ? досюда книжку проч?л. Проч?л -- тогда и схватился. Но дело в
том, что если б я и раньше приехал -- вс? равно б они оперировать не
взялись. Меланобластома такая гадина, что только тронь ножом -- и сейчас же
да?т метастазы. Она тоже жить хочет, по-своему, понимаешь? Что я за эти
месяцы пропустил -- в паху появилось.
-- А что Людмила Афанасьевна говорит?
-- А вот она говорит, что надо попробовать достать такое коллоидное
золото. Если его достать, то в паху, может быть, остановят, а на ноге
приглушат рентгеном -- и так оттянут...
-- Вылечат?
-- Нет, Д?мка, вылечить меня уже нельзя. От меланобластомы {141} вообще
не вылечиваются. Таких выздоровевших нет. А мне? Отнять ногу -- мало, а выше
-- где ж резать? Сейчас ид?т вопрос -- как оттянуть? И сколько я выиграю:
месяцы или годы?
-- То есть... что же? Ты значит..?
-- Да. Я -- значит. Я уже, Д?мка, это принял. Но не тот жив?т больше,
кто жив?т дольше. Для меня весь вопрос сейчас -- что я успею сделать. Надо
же что-то успеть сделать на земле! Мне нужно три года! Если бы мне дали три
года, ничего больше не прошу! Но эти три года мне не в клинике надо лежать,
а быть в поле.
Они тихо совсем разговаривали на койке Вадима Зацырко у окна. Весь
разговор их слышать мог бы по соседству только Ефрем, но он с утра лежал
бесчувственным чурбаном и глаз не сводил с одного потолка. Ещ? Русанов
наверно слышал, он несколько раз с симпатией взглянул на Зацырко.
-- А что ж ты можешь успеть сделать? -- хмурился Д?мка.
-- Ну, попробуй понять. Я проверяю сейчас новую очень спорную идею --
большие уч?ные в центре в не? почти не верят: что залежи полиметаллических
руд можно обнаружить по радиоактивным водам. "Радиоактивные" -- знаешь, что
такое?.. Тут тысяча аргументов, но на бумаге можно вс? что угодно и защитить
и отвергнуть. А я -- чувствую, вот чувствую, что могу доказать это вс? на
деле. Но для этого надо вс? время быть в поле, и конкретно найти руды по
водам, больше ни по чему. И желательно -- с повторением. А работа есть
работа, на что силы не уходят? Вот, например, вакуум-насоса нет, а
центробежный, чтоб запустить, надо воздух вытянуть. Чем? Ртом! И нахлебался
радиоактивной воды. Да и запросто мы е? пь?м. Киргизы-рабочие говорят: наши
отцы тут не пили, и мы пить не будем. А мы, русские, пь?м. Да имея
меланобластому -- что мне бояться радиоактивности? Как раз мне-то и
работать.
-- Ну и дурак! -- приговорил Ефрем, не поворачиваясь, невыразительным
скрипучим голосом. Он, значит, вс? слышал.-- Умирать будешь -- зачем тебе
геология? Она тебе не поможет. Задумался бы лучше -- чем люди живы?
У Вадима неподвижно хранилась нога, но свободная голова его легко
повернулась на гибкой свободной шее. Он готовно блеснул ч?рными живыми
глазами, чуть дрогнули его мягкие губы, и он ответил, не обидившись
нисколько:
-- А я как раз знаю. Творчеством! И очень помогает. Ни пить, ни есть не
надо.
И мелко постучал гран?ным пластмассовым автокарандашом между зубами,
следя, насколько он понят.
-- Ты вот эту книжицу прочти, удивишься! -- вс? так же не ворочая
корпуса и не видя Зацырко, постучал Поддуев корявым ногтем по синенькой.
-- А я уже смотрел,-- с большой быстротой успевал отвечать Вадим.-- Не
для нашего века. Слишком бесформенно, неэнергично. А по-нашему: работайте
больше! И не в свой карман. {142}
Вот и вс?.
Русанов встрепенулся, приветливо сверкнул очками и громко спросил:
-- Скажите, молодой человек, вы -- коммунист? С той же готовностью и
простотой Вадим перев?л глаза на Русанова.
-- Да,-- мягко сказал он.
-- Я был уверен! -- торжествующе воскликнул Русанов и поднял палец.
Он очень был похож на преподавателя. Вадим шл?пнул Д?мку по плечу:
-- Ну, иди к себе. Работать надо.
И наклонился над "Геохимическими методами", где лежал у него небольшой
листик с мелкими выписками и крупными восклицательными и вопросительными
знаками.
Он читал, а гран?ный ч?рный автокарандаш в его пальцах чуть двигался.
Он весь читал, и уже как бы его здесь не было, но, ободренный его
поддержкой, Павел Николаевич хотел ещ? больше подбодриться перед вторым
уколом и решил теперь доломать Ефрема, чтоб тот не нагонял здесь и дальше
тоски. И от стены к стене глядя на него прямо, он стал ему договаривать:
-- Товарищ да?т вам хороший урок, товарищ Поддуев. Нельзя так
поддаваться болезни. И нельзя поддаваться первой поповской книжечке. Вы
практически играете на руку...-- Он хотел сказать "врагам", в обычной жизни
всегда можно было указать врагов, но здесь, на больничных койках, кто ж был
их враг?..-- Надо уметь видеть глубину жизни. И прежде всего природу
подвига. А что движет людьми в производственном подвиге? Или в подвигах
Отечественной войны? Или например Гражданской? Голодные, необутые, неодетые,
безоружные...
Странно неподвижен был сегодня Ефрем: он не только не вылезал топать по
проходу, но он как бы совсем утратил многие из своих обычных движений.
Прежде он бер?г только шею и неохотно поворачивал туловищем при голове,
сегодня же он ни ногой не пошевельнул, ни рукой, лишь вот по книжке постучал
пальцем. Его уговаривали позавтракать, он ответил: "Не наелся -- не
налижешься." Он до завтрака и после завтрака лежал так неподвижно, что если
б иногда не моргал, можно было подумать, что его взяло окостенение.
А глаза были открыты.
Глаза были открыты, и как раз чтобы видеть Русанова, ему не надо было
ничуть поворачиваться. Его-то, белорылого, одного он и видел кроме потолка и
стены.
И он слышал, что разъяснял ему Русанов. И губы его шевельнулись,
раздался вс? тот же недоброжелательный голос, только ещ? менее внятно
разделяя слова:
-- А что -- Гражданская? Ты воевал, что ль, в Гражданскую? Павел
Николаевич вздохнул: {143}
-- Мы с вами, товарищ Поддуев, ещ? по возрасту не могли тогда воевать.
Ефрем потянул носом.
-- Не знаю, чего ты не воевал. Я воевал.
-- Как же это могло быть?
-- Очень просто,-- медленно говорил Ефрем, отдыхая между фразами.--
Наган взял и воевал. Забавно. Не я один.
-- Где ж это вы так воевали?
-- Под Ижевском. Учредилку били. Я ижевских сам семерых застрелил. И
сейчас помню.
Да, он кажется всех семерых, взрослых, мог вспомнить сейчас, где и кого
уложил, пацан, на улицах мятежного города.
Что-то ещ? ему очкарик объяснял, но у Ефрема сегодня будто уши
залегали, и он не надолго выныривал что-нибудь слышать.
Как он открыл по рассвету глаза и увидел над собой кусок голого белого
потолка, так вступил в него толчком, вош?л с неприкрытостью, а без всякого
повода, один давний ничтожный и совсем забытый случай.
Был день в ноябре, уже после войны. Ш?л снег и тут же подтаивал, а на
выброшенной из траншеи более т?плой земле таял начисто. Копали под
газопровод, и проектная глубина была метр восемьдесят. Поддуев прош?л там
мимо и видел, что глубины нужной ещ? нет. Но явился бригадир и нагло уверял,
что по всей длине уже полный профиль. "Что, мерить пойд?м? Тебе ж хуже
будет!" Поддуев взял мерный шест, где у него через каждые десять сантиметров
была выжжена поперечная ч?рная полоска, каждая пятая длинней, и они пошли
мерить, увязая в размокшей, раскисшей глине, он -- сапогами, бригадир --
ботинками. В одном месте померили -- метр семьдесят. Пошли дальше. Тут
копали трое: один длинный тощий мужик, черно заросший по лицу; один --
бывший военный, ещ? в фуражке, хоть и зв?здочка была с не? давно содрана, и
лакированный ободок, и лакированный козыр?к, а околыш был весь в изв?стке и
глине; третий же, молоденький, был в кепочке и городском пальтишке (в те
годы с обмундированием было трудно, и им каз?нного не выдали), да ещ? сшитом
на него, наверно, когда он был школьником, коротком, тесном, изношенном.
(Это его пальтишко Ефрем, кажется, только сейчас в первый раз так ясно
увидел.) Первые два ещ? ковырялись, взмахивали наверх лопатами, хотя
размокшая глина не отлипала от железа, а этот третий, птенец, стоял, грудью
опершись о лопату, как будто проткнутый ею, свисая с не? как чучело, белое
от снега, и руки собрав в рукавишки. На руки им ничего не выдали, на ногах
же у военного были сапоги, а те двое -- в чунях из автомобильных покрышек.
"Чего стоишь, раззепай? -- крикнул на малого бригадир.-- За штрафным пайком?
Будет!" Малой только вздохнул и опал, и ещ? будто глубже вош?л ему черенок в
грудь. Бригадир тогда съездил его по шее, тот отряхнулся, взялся тыкать
лопатой.
Стали мерить. Земля была набросана с двух сторон вплоть {144} к
траншее, и чтоб верхнюю зарубку верно заметить на глаз, надо было
наклониться туда сильно. Военный стал будто помогать, а на самом деле клонил
рейку вбок, выгадывая лишних десять сантиметров. Поддуев матюгнулся на него,
поставил рейку ровно, и явно получилось метр шестьдесят пять.
-- Слушай, гражданин начальник,-- попросил тогда военный тихо.-- Эти
последние сантиметры ты нам прости. Нам их не взять. Курсак пустой, сил нет.
И погода -- видишь...
-- А я за вас на скамью, да? Ещ? чего придумали! Есть проект. И чтоб
откосы ровные были, а не желобком дно.
Пока Поддуев разогнулся, выбрал наверх рейку и вытянул ноги из глины,
они все трое задрали к нему лица -- одно чернобородое, другое как у
загнанной борзой, третье в пушке, никогда не бритое, и падал снег на их лица
как неживые, а они смотрели на него вверх. И малой разорвал губы, сказал:
-- Ничего. И ты будешь умирать, десятник!
А Поддуев не писал записку посадить их в карцер -- только оформил
точно, что они заработали, чтоб не брать себе на шею их лихо. И уж если
вспоминать, так были случаи покрутей. И с тех пор прошло десять лет, Поддуев
уже не работал в лагерях, бригадир тот освободился, тот газопровод клали
временно, и может он уже газу не пода?т, и трубы пошли на другое,-- а вот
осталось, вынырнуло сегодня и первым звуком дня вступило в ухо:
-- И ты будешь умирать, десятник!
И ничем таким, что весит, Ефрем не мог от этого загородиться. Что он
ещ? жить хочет? И малой хотел. Что у Ефрема сильная воля? Что он понял новое
что-то и хотел бы иначе жить? Болезнь этого не слушает, у болезни свой
проект.
Вот эта книжечка синяя с золотым росчерком, четв?ртую ночь ночевавшая у
Ефрема под матрасом, напевала что-то про индусов, как они верят, что умираем
мы не целиком, а душа наша переселяется в животных или других людей. Такой
проект нравился сейчас Поддуеву: хоть что-нибудь сво? бы вынести, не дать
ему накрыться. Хоть что-нибудь сво? пронести бы через смерть.
Только не верил он в это переселение душ ни на поросячий нос.
Стреляло ему от шеи в голову, стреляло не переставая, да как-то ровно
стало бить, на четыре удара. И четыре удара втола -- кивали ему: Умер.--
Ефрем.-- Поддуев.-- Точка. Умер -- Ефрем -- Поддуев -- Точка.
И так без конца. И сам про себя он стал эти слова повторять. И чем
больше повторял, тем как будто сам отделялся от Ефрема Поддуева, обреч?нного
умереть. И привыкал к его смерти, как к смерти соседа. А то, что в н?м
размышляло о смерти Ефрема Поддуева, соседа,-- вот это, вроде, умереть бы
было не должно.
А Поддуеву, соседу? Ему спасенья, как будто, и не оставалось. Разве
только если бы бер?зовую трутовицу пить? Но написано в письме, что пить е?
надо год, не прерываясь. Для этого надо высушенной трутовицы пуда два, а
мокрой -- четыре. А посылок это будет, значит, восемь. И ещ?, чтоб трутовица
не зал?живалась, {145} была бы недавно с дерева. Так не чохом все посылки, а
в разрядочку, в месяц раз. Кто ж эти посылки будет ему собирать ко времени
да присылать? Оттуда, из России?
Это надо, чтоб свой человек, родной.
Много-много людей перешло через Ефрема за жизнь, и ни один из них не
зацепился как родной.
Это бы первая ж?нка его Амина могла бы собирать-присылать. Туда, за
Урал, некому и написать, кроме как только ей. А она напишет: "Подыхай под
забором, старый кобель!" И будет права.
Права по тому, как это принято. А вот по этой синей книжечке неправа.
По книжечке выходит, что Амина должна его пожалеть, и даже любить -- не как
мужа, но как просто страдающего человека. И посылки с трутовицей -- слать.
Книга-то получалась очень правильная, если б все сразу стали по ней
жить...
Тут наплыло Ефрему в отлеглые уши, как геолог говорил, что жив?т для
работы. Ефрем ему по книжечке ногтем и постукал.
А потом опять, не видя и не слыша, он погрузился в сво?. И опять ему
стрелило в голову.
И только донимала его эта стрельба, а то легче и приятней всего ему
было бы сейчас не двигаться, не лечиться, не есть, не разговаривать, не
слышать, не видеть.
Просто -- перестать быть.
Но трясли его за ногу и за локоть, это Ахмаджан помогал, а девка из
хирургической оказывается давно над ним стояла и звала на перевязку.
И вот Ефрему надо было за чем-то ненужным подниматься. Шести пудам
своего тела надо было передать эту волю -- встать: напрячься ногам, рукам,
спине, и из покоя, куда стали погружаться кости, оброщенные мясом, заставить
их сочленения работать, их тяжесть -- подняться, составить столб, облачить
его в курточку и понести столб коридорами и лестницей для бесполезного
мучения -- для размотки и потом замотки десятков метров бинтов.
Это было вс? долго, больно и в каком-то сером шумке. Кроме Евгении
Устиновны были ещ? два хирурга, которые сами операций никогда не делали, и
она им что-то толковала, показывала, и Ефрему говорила, а он ей не отвечал.
Он чувствовал так, что говорить им уже не о чем. Безразличный серый
шумок обволакивал все речи.
Его обмотали белым обручем мощнее прежнего, и так он вернулся в палату.
То, что его обматывало, уже было больше его головы -- и только верх
настоящей головы высовывался из обруча.
Тут ему встретился Костоглотов. Он ш?л, достав кисет с махоркой.
-- Ну, что решили?
Ефрем подумал: а что, правда, решили? И хотя в перевязочной {146} он
как будто ни во что не вникал, но сейчас понял и ответил ясно:
-- Удавись где хочешь, только не в нашем дворе.
Федерау со страхом смотрел на чудовищную шею, которая, может, ждала и
его, и спросил:
-- Выписывают?
И только этот вопрос объяснил Ефрему, что нельзя ему опять ложиться в
постель, как он хотел, а надо собираться к выписке.
А потом, когда и наклониться нельзя,-- переодеваться в свои обычные
вещи.
А потом через силу передвигать столб тела по улицам города.
И ему нестерпимо представилось, что ещ? это вс? он должен напрягаться
делать, неизвестно зачем и для кого.
Костоглотов смотрел на него не с жалостью, нет, а -- с солдатским
сочувствием: эта пуля твоя оказалась, а следующая, может, моя. Он не знал
прошлой жизни Ефрема, не дружил с ним и в палате, а прямота его ему
нравилась, и это был далеко не самый плохой человек из встречавшихся Олегу в
жизни.
-- Ну, держи, Ефрем! -- размахнулся он рукой. Ефрем, приняв пожатие,
оскалился:
-- Родится -- вертится, раст?т -- бесится, помр?т -- туда дорога.
Олег повернулся идти курить, но в дверь вошла лаборантка, разносившая
газеты, и по близости протянула ему. Костоглотов принял, развернул, но
доглядел Русанов и громко, с обидой, выговорил лаборантке, ещ? не успевшей
ушмыгнуть:
-- Послушайте! Послушайте! Но ведь я же ясно просил давать газету
первому мне!
Настоящая боль была в его голосе, но Костоглотов не пожалел его, а
только отгавкнулся:
-- А почему это вам первому?
-- Ну, как почему? Как почему? -- вслух страдал Павел Николаевич,
страдал от неоспоримости, ясной видимости своего права, но невозможности
защитить его словами.
Он испытывал не что иное как ревность, если кто-нибудь другой до него
непосвящ?нными пальцами разворачивал свежую газету. Никто из них тут не мог
бы понять в газете того, что понимал Павел Николаевич. Он понимал газету как
открыто распространяемую, а на самом деле зашифрованную инструкцию, где
нельзя было высказать всего прямо, но где знающему умелому человеку можно
было по разным мелким признакам, по расположению статей, по тому, что не
указано и опущено,-- составить верное понятие о новейшем направлении. И
именно поэтому Русанов должен был читать газету первый.
Но высказать-то это здесь было нельзя! И Павел Николаевич только
пожаловался:
-- Мне ведь укол сейчас будут делать. Я до укола хочу посмотреть.
-- Укол? -- Оглоед смягчился.-- Се-час...
Он досматривал газету впробежь, материалы сессии и оттесн?нные {147}
ими другие сообщения. Он и ш?л-то курить. Он уже зашуршал было газетой, чтоб
е? отдать -- и вдруг заметил что-то, влез в газету -- и почти сразу стал
настороженным голосом выговаривать одно и то же длинное слово, будто
протирая его между языком и н?бом:
-- Ин-те-рес-нень-ко... Ин-те-рес-нень-ко...
Четыре глухих бетховенских удара судьбы громыхнули у него над головой
-- но никто не слышал в палате, может и не услышит -- и что другое он мог
выразить вслух?
-- Да что такое? -- взволновался Русанов вовсе.-- Да дайте же сюда
газету!
Костоглотов не потянулся никому ничего показывать. И Русанову ничего не
ответил. Он соединил газетные листы, ещ? сложил газету вдвое и вчетверо, как
она была, но со своими шестью страницами она не легла точно в прежние сгибы,
а пузырилась. И сделав шаг к Русанову (а тот к нему), передал газету. И тут
же, не выходя, растянул свой ш?лковый кисет и стал дрожащими руками
сворачивать махорочную газетную цыгарку.
И дрожащими руками разворачивал газету Павел Николаевич. Это
"интересненько" Костоглотова пришлось ему как нож между р?брами. Что это
могло быть Оглоеду "интересненько"?
Умело и делово, он быстро проходил глазами по заголовкам, по материалам
сессии и вдруг, и вдруг... Как? Как?..
Совсем не крупно набранный, совсем незначительный для тех, кто не
понимает, со страницы кричал! кричал! небывалый! невозможный указ! -- о
полной смене Верховного Суда! Верховного Суда Союза!
Как?! Матулевич, заместитель Ульриха?! Детистов? Павленко? Клопов? И
Клопов!! -- сколько стоит Верховный Суд, столько был в н?м и Клопов! И
Клопова -- сняли!.. Да кто же будет беречь кадры?.. Совершенно новые
какие-то имена... Всех, кто вершил правосудие четверть столетия -- одним
ударом! -- всех!?
Это не могла быть случайность!
Это был шаг истории...
Испарина выступила у Павла Николаевича. Только сегодня к утру он
успокоил себя, что все страхи -- пусты, и вот...
-- Вам укол.
-- Что?? -- безумно вскинулся он.
Доктор Гангарт стояла перед ним со шприцем.
-- Обнажите руку, Русанов. Вам укол.
www.lib.ru
viperson.ru
