Во всей Западной Европе день перемирия, знаменующий окончание Первой мировой войны, отмечается в качестве важнейшей памятной даты. Эти четыре года стали для европейцев по-настоящему Великой войной. Хотя, по сути, всеевропейское вооруженное противостояние длилось с учетом всех перемирий и затиший на некоторых отдаленных фронтах начиная с 1914 и вплоть до 1945 года и вполне может считаться второй Тридцатилетней войной. Как и первая Тридцатилетняя война начала ХVII в., эта, начавшаяся после сараевского выстрела, мгновенно обратилась в войну всех против всех - в европейскую гражданскую войну. Наш континент так никогда и не оправился от физических и моральных потерь этой войны.
Именно начало Мировой войны - а не русская революция 1917 года - знаменовало крушение старого европейского порядка. В огне и крови исчезла великая, уверенная в себе и своем будущем Европа. Европа старой аристократии, где, несмотря на все "свободомыслие", живы были представления о верности и чести. В послесараевской Европе стало возможным то, что еще недавно было непредставимо. Уже между 1914 и 1918 гг. столпы просвещенческой цивилизации применили друг против друга все средства из арсенала будущих "плохих парней" ХХ столетия: от депортаций неблагонадежных этнических групп в глубь территории страны до клеветы и судебного беззакония - в военно-политических целях.
И причины, и поводы для начала военных действий сегодня выглядят не стоящими тех потерь, которые понесли народы Европы в итоге культурного и цивилизационного самоистребления. Да, яростное британское противодействие росту германской хозяйственной мощи было вполне объяснимо логически: нежелание делить лавры "мастерской мира" и допускать кого бы то ни было к "управлению морями". Но России-то зачем было вместе со своим заклятым соперником в Азии воевать с Германией, даже если во внутриевропейском экономическом соперничестве преимущества были на стороне Берлина? Территориальные противоречия Франции с Германией тоже вполне иррациональны: французская одержимость "возвратом Эльзаса и Лотарингии" была столь же сильной, как и немецкое стремление к обладанию этой территорией. Никто не догадывался тогда, во что встанет континенту одержимость правящих слоев европейских стран старыми культурно-историческими комплексами.
То, что тогдашние Париж и Лондон противодействовали любым попыткам сближения Берлина, Вены и Москвы, имело свой смысл - не только хозяйственный и политический, но и мировоззренческий. Но нам остается лишь сожалеть о том, например, что в 1891 г. намерение наследника австрийского престола вновь достичь австро-германо-русского дипломатического согласия так и не осуществилось. Такое согласие могло уберечь не только эти три монархии, но и весь континент, включая Францию и Великобританию. В ту пору далеко не всем в России военный союз с Францией представлялся естественным: в зрелище непокрытой головы православного русского царя при исполнении якобинской "Марсельезы" было что-то странное. Впрочем, союз консервативной католической монархии Габсбургов с протестантской и революционно-этноцентричной монархией Гогенцоллернов тоже был вынужденным геополитическими обстоятельствами. Напротив, для союзнических отношений с Россией у Габсбургов были все основания: традиционный консерватизм Венского двора мог сопротивляться этнонационалистическому, революционному по сути соблазну Берлина лишь внутри альянса с имперским Петербургом. Эрцгерцог понимал опасность военного столкновения для судеб не только двух империй, но самого монархического принципа в Европе. В 1913 г. Франц-Фердинанд писал: "Я никогда не буду воевать против России. Я принесу все жертвы, дабы этого избежать. Любая война между Австрией и Россией закончится падением либо Романовых, либо Габсбургов, а возможно, их обоих". К сожалению, неопанслависты - в том числе и русские - политической проповедью "межславянского объединения" перед лицом так называемой немецкой угрозы успели внести свою лепту в подготовку самоубийственного столкновения континентальных монархий. Хотя империя Габсбургов не была германским государством, она ведь и называлась Австро-венгерской. А Франц-Фердинанд лелеял планы превращения ее в "тройственную": австро-венгерско-славянскую. Но он погиб, не успев вступить на трон империи, которую стремился уберечь от войны. Исторически и мистически не случайна трагедия двух цареубийств - сараевского и екатеринбургского, закольцевавших общеевропейскую гекатомбу 1914-1918 годов.
Спустя 90 лет невозможно повторять пропагандистские клише "антантовского агитпропа": пора разбираться с ролью конкретных людей, отвечать на вопросы, которые современники событий даже не ставили. Почему русские революционные либералы истерично кляли Берлин и восхваляли Лондон? И что, кроме политических и дипломатических предрассудков, мешало в 1914 г. создать австро-сербскую комиссию для расследования убийства престолонаследника и разрешить ей действовать на территории обеих стран? Как могло случиться, что участник убийства главы династии Обреновичей сделал карьеру при следующей династии, Карагеоргиевичах, а затем приложил руку и к убийству Габсбурга? Почему, наконец, под суд полковника Димитриевича отдали лишь после войны, а процесс над ним завершился подозрительно скорой казнью?
Сегодня очевидно, что в развязывании и развитии конфликта виноваты были все стороны. Как в странах Антанты, так и в Центральных державах действовали как ястребы, так и голуби. И надо признать, что все ястребы: Пуанкаре, Мольтке-младший или Сазонов - равно виновны в катастрофе. И что все, кто противился разжиганию войны, - от социалистов Жана Жореса и Валентина Плеханова до радикала Жозефа Кайо и консерватора Владимира Мещерского - равно заслуживают благодарности потомков.
Для России, как показали дальнейшие события, любой мир в 1915-м или 1916 году был бы благом. Ибо даже в случае военной победы Россия не могла стать более сильной и могущественной, нежели до начала противостояния. У нее уже не было ни кадрового офицерского корпуса, выбитого в первые годы войны, ни надежной армии; социальная структура страны надломилась, миллионные людские жертвы подорвали мораль народа. Но даже страны, официально победившие в той войне, Великобритания или Франция, надорвались настолько, что на повестку дня встал вопрос о прекращении существования их как колониальных империй. Победа над Германией стала для них поистине пирровой, а главный финансово-политический приз войны достался не Лондону или Парижу, а Вашингтону.
Самоуверенная близорукость многих тогдашних политиков, военных, промышленников и финансистов подозрительно напоминает таковую же близорукость наших современников. Ведь внутриевропейские противоречия были, при всей их остроте, смешны, если иметь в виду общеевропейские, общецивилизационные интересы, которые сегодня столь очевидны - перед лицом настоящих цивилизационных вызовов. Теперь-то мы, русские, знаем, что за свои увлечения политическими мифами приходится платить: патриотический восторг безумного лета 1914 года обернулся февральско-октябрьским крахом страны в 1917-м, демократический восторг не менее безумного лета 1991 года - лишил нас страны сразу, по прошествии всего нескольких месяцев. И старые европейцы, в отличие от новых, не спешат втягиваться в затяжные конфликты с кем бы то ни было. Но опыт, их и наш, стоил слишком дорого.
www.izvestia.ru
19.11.2008
