За годы президентства Владимира Путина в развитии Российской Федерации заметен очевидный прогресс. Однако объективно положение страны остается неустойчивым. Анализируя преобразования, которые осуществлялись в нашей стране в так называемый "период реформ", можно без особого труда обнаружить, что успешными оказались главным образом те из них, которые происходили как бы сами собой, являясь результатом распада или паралича каких-то старых институтов, а не те, которые были направлены на строительство новых.
В этом отношении даже "смена страны" не означала смены характера развития. И после августа 1991 года старый общественный организм не столько преображался, сколько продолжал разлагаться, только значительно быстрее, чем прежде. Успешными неизменно оказывались скорее, условно говоря, освободительные, чем собственно созидательные действия властей и общества. Свобода слова, свобода совести, свобода покидать страну и возвращаться, свободное ценообразование, свобода предпринимательства, отмена монополии внешней торговли, конвертируемость - пусть только внутренняя - рубля, свобода ассоциации и политического волеизъявления, территориальная децентрализация управления, плюс некоторые другие новшества появились в нашей жизни именно так.
Все эти важнейшие, хотя на практике и далеко не во всем бесспорные, достижения были связаны с отменой или нарушением определенных запретов, а не с выполнением каких бы то ни было и чьих бы то ни было стратегических планов. Там же, где власть в период 1985-2000 годов робко или даже решительно пыталась что-то сохранять, защищать, и в особенности - созидать, она почти неизменно терпела чувствительные для себя и обидные для страны поражения.
Единственное, что власти все эти годы действительно удавалось спасать, охранять и даже строить, - это она сама, что и было убедительно продемонстрировано и во время "малой гражданской войны" 1993 года, и на критически важных президентских выборах 1996-го, и в болезненной ситуации поисков и обретения преемника Б. Ельцина в 1999-2000 годах. Поражения и просчеты власти, дискредитировавшие ее в стране и за рубежом, не мешали ей все эти годы медленно, но верно заполнять пространства, так и не занятые институтами гражданского общества, местным самоуправлением, партийной системой.
Какая политическая модель возникла в итоге в России? В 1991-2000 годах в стране сложился политический режим, который можно условно назвать "незрелой демократией" или, если угодно, "недодемократией". В более строгих политологических терминах его следовало бы назвать "нелиберальной" или "электоральной" демократией. В наших условиях это строй, переходный от позднего, так называемого "застойного", тоталитаризма, в основу которого положена идея предоставления или возвращения гражданам основных личных и политических прав и свобод и создания таких институтов, которые позволяли бы это делать.
Новые демократические институты начинают возникать или возрождаться после долгого перерыва еще в недрах советской системы, на рубеже 1980 - 1990-х годов. "Демократия" сводится в этот период прежде всего к свободе слова, обеспеченной свободой прессы, идее свободных плюралистических выборов и, начиная с 1988 года, - свободе совести. Такой "демократии" оказывается достаточно, чтобы расшатать основы одряхлевшего тоталитарного режима.
Дальнейшее ее развитие, однако, оказывается сложным и противоречивым. Оно происходит в форме подчинения еще сохраняющихся советских институтов новой, "демократической" логике, что приводит иногда к их параличу или к болезненным конфликтам.
В 1991-1993 годах в реальной политической борьбе распределяются полномочия законодательной и исполнительной властей, спроектированных и созданных во многом независимо друг от друга еще в советский период. В 1992-1993 годах происходит реальная (хотя и весьма уродливая) федерализация страны на основе советского псевдофедеративного территориального деления. Наконец, с принятием Конституции 1993 года происходит или намечается создание ряда принципиально новых институтов, изначально несовместимых с основными принципами тоталитарной системы.
В итоге российский режим образца 1991 года десятилетие спустя, допускает и даже предполагает возникновение ряда новых для современной России структур и явлений. Не все из них, кстати, характерны для типичных "неразвитых демократий" (например, развитая сеть свободных СМИ или реальная веротерпимость), представляя собой определенное продвижение в сторону классической "развитой демократии". Это:
- выборы на альтернативной основе с возможностью самовыдвижения (ценность которых снижается практикой манипуляции поведением избирателей, давления на кандидатов, иногда - недостоверностью результатов голосования и, во всяком случае, - массовым неверием избирателей в честность подсчета голосов);
- декларированное разделение и специализация властей (не доведено до конца и не осуществляется в цивилизованной форме системы "сдержек и противовесов");
- территориальная децентрализация управления (нередко граничит с феодализацией страны, поскольку не уравновешивается развитием местного самоуправления и на практике в ряде случаев регулируется не Конституцией и федеральными законами, а двусторонними договорами и соглашениями и является результатом явной или закулисной борьбы, сделок, взаимного попустительства и т. д.);
- свободные "плюралистические" СМИ (при том, что наиболее влиятельные из них значительно откровеннее и активнее отстаивают интересы владельцев, чем это практикуется в развитых демократиях, время от времени принимают участие в "информационных войнах" и превратили в рутину публикацию "заказных" материалов);
- свобода выезда за границу и возвращения в страну;
- не только формально гарантированная законом, но и существующая на практике веротерпимость;
- свободные ассоциации граждан (при том, что некоммерческие неправительственные организации, преследующие универсальные цели, все еще относительно слабы по сравнению с организациями, защищающими частные интересы специфических групп),
- участие страны в демократических международных организациях, таких, как Совет Европы, что предполагает добровольное принятие на себя серьезных обязательств в области обеспечения прав человека;
а также такие элементы "либеральной" экономики, как:
- свободное ценообразование, при всей его ограниченности играющее в сегодняшней российской экономике несравненно большую роль, чем в советской;
- при всех ограничениях и пороках - свобода предпринимательства;
- частная собственность, образующаяся в результате приватизации (не всеобъемлющая - отсутствует частная собственность на землю, - к тому же юридически не вполне удовлетворительно обоснованная, защищаемая и регулируемая);
- негосударственная составляющая банковской системы (со всеми ее известными противоречиями и недостатками);
- внутренняя конвертируемость валюты и др.
Наряду с новыми или возрождающимися институтами в России сохраняется и значительное число подвергшихся лишь косметическому реформированию или реформированных по особой, иногда случайной логике, не соответствующей общему смыслу преобразований 1990-х годов. Итогом в ряде случаев стало не столько реформирование и оптимизация деятельности этих "реликтовых" институтов, сколько их дезорганизация и ослабление. В их числе значительная часть государственного управления вообще, особенно - институты, ключевые с точки зрения обеспечения правопорядка, безопасности государства, его способности адаптироваться к новым реалиям и отвечать на вызовы будущего: вооруженные силы, органы внутренних дел, прокуратура, судебная система, пенитенциарная система, спецслужбы, система образования, наука и др.
Существенно, что за фасадом многих формально реформированных - иногда неоднократно - учреждений и ветвей власти скрывается советская, едва ли еще не сталинская, административная практика, причем в ее "упадочных" проявлениях, поскольку ослаб или вовсе исчез контроль за деятельностью чиновников, ранее в значительной степени осуществлявшийся через институты КПСС. Круговая порука открыто вышла на первый план. Ведомственные интересы нередко затмевают государственные или даже не позволяют сколько-либо внятно сформулировать последние, принятие любых стратегических решений крайне затруднено. Чиновничий аппарат невероятно раздувается, а его эффективность падает.
Очевидно, что в ряде случаев у партии власти не было не только воли или ясного понимания целей, но и элементарных ресурсов, начиная с финансовых и политических, для реформирования перечисленных и многих других институтов. Так или иначе, однако, сегодня все они - та составляющая нынешнего режима, которая по-прежнему не позволяет говорить о его гарантированном сохранении в нынешнем виде и, тем более, о безальтернативном развитии в направлении развитой демократии. Институтов и практики "незрелой демократии" было достаточно не только, чтобы покончить с тоталитаризмом, но и сохранять ряд свобод при демократическом воодушевлении политической и экономической элиты, совпавшем с "розовым" периодом в отношениях с Западом.
Кроме институтов, характерных для "незрелой" (а отчасти даже и "развитой") демократии, а также "недореформированных" структур, природу нынешнего режима определяет то, что одни условно называют переходными институтами, а другие - "злокачественными новообразованиями", которые в ряде случаев заполняют возникшие "институциональные вакансии".
Такие структуры характерны (хотя и очень в разной степени!) для обществ, переходящих от авторитаризма или тоталитаризма в политике к демократии, а от жесткого государственного регулирования экономики - к рынку. В результате "бюрократический рынок", то есть рынок взаимных услуг и обязательств внутри государственного аппарата, хорошо известный еще по последним десятилетиям советского строя, органически срастается с рынком настоящим. Создается единый рынок во многом коррупционных услуг. Опыт многих стран показывает, что институты такого рода, возникая в силу конкретных, нередко случайных и, во всяком случае - преходящих обстоятельств, демонстрируют чрезвычайную жизнеспособность в меняющихся условиях. Государство, оказавшееся в плену у таких институтов или даже просто допустившее их чрезмерное развитие, вынуждено впоследствии прилагать огромные усилия и идти на большие затраты и жертвы, чтобы освободиться от их разлагающего влияния. Положительный результат при этом никогда не гарантирован.
К институтам, формирующимся в этой рыночно-бюрократической среде, если отвлечься от чисто криминальных (то есть искренне и единодушно осуждаемых общественным мнением и добросовестно преследуемых властями) образований, относятся:
- "Олигархи" (термин совершенно условный), то есть экономические группы, отчасти связанные с естественными монополиями - в той мере, в какой они срастаются с государством на собственных условиях, а не на условиях последнего (контрольные пакеты акций, принадлежащих государству, государственное управление и т. д.). Олигархи образуют лобби внутри государственного аппарата;
- "Кланы" (также вполне условный термин) в политике. Высокая степень разложения государственного аппарата, при слабости возникающих политических партий и институтов гражданского общества, приводят к тому, что принцип "своей команды" ("мафии" в отечественном - не очень строгом - смысле слова, или, как в последнее время чаще говорят - "семьи"), возникший еще в советские времена, в 1990-е годы стал преобладающим. "Кланы" образуются обычно сложным путем. Родственный и земляческий принципы сочетаются при их формировании и пополнении с отбором по критериям совместного обучения, прошлой работы, профессиональной общности или совместного проведения досуга. Появление олигархов и образование "кланов" приводит к тому, что не приверженность закону и его букве, а верность главе клана или олигархической группировки (так называемый клиентелизм) становится не просто распространенным, как прежде, а едва ли не доминирующим явлением. В период избирательных кампаний они могут превращаться в "группы захвата власти". Олигархи и "кланы" несут ответственность за то, что в российской политике в определенный период основным средством публичной борьбы стало не обсуждение реальных проблем и программ, а информационные войны с преимущественным использованием подлинных или фальсифицированных компрометирующих материалов;
- "Приватизированные" структуры и функции государственной власти. Государство, в лице высших органов власти, действующее в рыночно-бюрократической среде и отчасти парализованное соперничеством олигархов и борьбой кланов, не в состоянии предотвратить спорадическое или постоянное использование своих учреждений в частных интересах. Эти цели могут быть как чисто экономическими, так и связанными с конфликтами внутри бюрократии за статус, влияние и т. д., а также с политической борьбой.
Главная особенность существующего режима, которая не только мешает ему развиваться в направлении развитой демократии, но и не позволяет достичь стабилизации в нынешнем виде, - отсутствие консолидированной власти. Причина этого отнюдь не только в недостатках или противоречиях законотворчества (хотя они и очевидны), или в неспособности ветвей власти, министерств и ведомств проводить согласованную государственную политику.
От развитой демократии нынешний российский режим отличают не только присутствие перечисленных "лишних" элементов, но и некие "зияния" - "институциональные вакансии". Наиболее существенные из них возникают и сохраняются на границе государства и общества и связаны в первую очередь с пока что очевидной неспособностью общества к последовательной политической самоорганизации для защиты собственных интересов.
На протяжении десятилетия в России не может сформироваться эффективная партийная система. По-настоящему организованной массовой партией по-прежнему остается "реликтовая" (в указанном выше смысле) коммунистическая. Самая крупная из "новых" - ЛДПР, не особенно скрывающая своей ориентации на маргиналов. Остальные представляют собой причудливые сочетания клубов и фрагментов государственной бюрократии, отражающие истории их былых "романов" с властью. Большинство даже крупнейших партий, имеющих существенное влияние в Думе, остаются партиями-однодневками, лишенными внятной программы, ориентированной на понятные и принятые обществом идеалы и ценности.
Очевидна слабость в России местного самоуправления. Там, однако, где его элементы существуют, они нередко подвержены криминализации едва ли в меньшей степени, чем общественные объединения.
В целом, механизм прямой и обратной связи между государством и тем, что в "развитых демократиях" называется гражданским обществом, отличается общей неэффективностью. Именно это звено общественной организации наиболее активно замещается различными "злокачественными новообразованиями". И именно оно в наименьшей степени поддается реформированию или санации.
Фактически за годы реформ правящая элита смогла существенно изменить характеристики режима, проделавшего заметную эволюцию. В политике - от тоталитаризма (сравнительно "либерального" во внутренней политике и изоляционистского - во внешней) до "незрелой демократии" с неконсолидированной властью. В экономике - от бюрократически управляемого, автаркического народного хозяйства, разъедаемого и корректируемого "бюрократическим рынком", к олигархическо-бюрократическому капитализму, открытому всем ветрам мировой конъюнктуры. Какова, однако, ценность пройденного пути и в чем его смысл - категории, без учета которых трудно говорить о таких понятиях, как национальная идентичность, политическая консолидация, национальная идея?
Понятно, что любой период политических и экономических преобразований - это какой-то переход от более или менее устойчивой системы отношений и правил к другой, еще не сложившейся, а это значит, что для него в любом случае характерно ощущение большей или меньшей ненадежности стандартных решений и процедур их принятия. В последние десять лет часто приходилось слышать и читать, что существует такая универсальная концепция (и нечего, мол, изобретать велосипед!), которая позволяет перейти из состояния дрейфа в состояние осмысленного управляемого движения. Речь идет о так называемой транзитологии. С ее помощью описывается опыт перехода иберийских и иберо-американских стран от авторитаризма к демократии, а затем и перехода стран Восточной Европы к демократии от тоталитаризма.
Восточная Европа, которую в какой-то степени интеллектуально соблазнили этой концепцией (главным образом - post factum), находилась в 1990-х годах в принципиально иной ситуации. В странах этой географической зоны не было, за редкими исключениями, серьезного опыта жизни в условиях демократии. Концепция транзита была в известном смысле подтверждена опытом значительной части стран Восточной Европы, однако вовсе не потому, почему это должно было произойти на основании "раннетранзитологических" концепций, а совершенно по другим причинам. Результат оказался (на данный момент) положительным, хотя можно сказать (если быть фанатиком транзитологической концепции), что плыли в Индию, а приплыли в Америку.
Отличие восточноевропейской модели от иберийской в том, что поляки, венгры, болгары, эстонцы, отчасти даже чехи и восточные немцы и другие "переходили" в эмпирически неизвестное или плохо освоенное политико-экономическое состояние. Отличие же ее от российской в данном случае не только в том, что - как часто и, в целом, справедливо подчеркивается - в странах Восточной Европы существовала сравнительно не разрушенная религиозная культура (это - где как), и не в том, что там в меньшей степени были утрачены навыки жизни в условиях рынка. Главное, в странах Восточной Европы пришедшие к власти новые элиты хорошо знали, а решающие большинства обществ быстро поняли, куда идти если не в политико-экономическом, то в геополитическом отношении. Разумеется, - на Запад в том смысле, что требовалось сделать решительный и однозначный выбор в пользу уже существовавших европейских, атлантических, мировых институтов разного рода и профиля. Это НАТО, ЕС, это Совет Европы, ВТО и др. В Восточной Европе эти организации многими воспринимались как своего рода поезд: достаточно войти в любой, даже последний, вагон, чтобы вместе с остальными пассажирами отправиться в правильном направлении по магистральному пути.
Наш опыт существенно отличался и отличается как от первой, так и от второй модели. Отказавшись от обанкротившейся "советской" модели, Россия выбрала для себя достаточно абстрактную формулу развития "по аналогии". Поиски какой-то приемлемой модели или/и привлекательного мифа в собственном прошлом не производились (они изначально представлялись бессмысленными, что хотя бы отчасти следует списать на десятилетия коммунистической пропаганды), практической же - пусть не близкой по времени - интеграции России в западные институты не жаждали ни Запад, ни существенная часть российского общества.
Целое десятилетие под лозунгами демократии и рынка мы шли, в общем, непонятно куда, в предполагаемом направлении "всего хорошего": точно так же, как семьдесят лет до этого туда же, только под лозунгом предстоящей победы коммунизма. С этой точки зрения, различие между двумя периодами состоит в том, что при советской власти и цель, и средства достижения цели принудительно объявлялись совершенными, в условиях же определенной гласности (к ней в значительной степени, хотя далеко не исключительно, и сводится реальное содержание политической демократии - как властного нетоталитаризма - в России) это стало невозможным. При подобных обстоятельствах, не обладая живым опытом или не желая признавать его наличия, и не имея вполне конкретного институционального "локомотива" впереди (что, разумеется, предполагает добровольное согласие на роль "вагона" какого-то класса, "тендера" или, в лучшем случае - вспомогательного локомотива), трудно надеяться на консенсус основной части общества или хотя бы его решающего большинства в отношении реформ. Рассчитывать остается только на две вещи. Во-первых, на растерянность и апатию населения. Вопреки обычно рецитируемой мантре, они скорее не препятствуют, а способствуют российской реформе, или, скорее, метаморфозе (то есть не столько преобразованию, сколько преображению), играя гуманную роль глубокого наркоза при операции с неясным исходом. Во-вторых, и это главное, на то, что частично высвобожденная энергия миллионов людей, действующих по своим индивидуальным жизненным проектам, в долгосрочной перспективе мудрее любых планов и расчетов всех реформаторов.
Учитывая все сказанное, нужна, очевидно, какая-то особая система критериев, для того чтобы понять, где мы сегодня находимся. Речь идет о фиксации и интерпретации неких психологических состояний, позволяющих констатировать эволюцию в определенном направлении или же отсутствие таковой. Апатия населения, граничащая с аномией, которую мы преимущественно наблюдали в годы президентства Б. Ельцина, была в этом смысле признаком психологической обеспеченности метафоры. Состояние, которое условно можно определить как "апафорию" (любопытное сочетание апатии и эйфории), характерное для нынешнего президентства, может свидетельствовать как о сохранении и даже повышении готовности терпеть перипетии метабасиса в случае, если его дальнейший ход будет интерпретироваться как постоянный успех, так и о росте "отложенной" угрозы, если общественная интерпретация окажется иной.
О том, что метафора окончательно принята, и следовательно, о завершении специфической российской метаморфозы, могло бы в этом контексте свидетельствовать устойчиво фиксируемое опросами общественного мнения чувство удовлетворения решающего сегмента общества метафорой, гордости за свою страну и за то, что "нам" удалось сделать с нею и с собой. То есть чувство, которое обычно естественным образом разделяет значительное число граждан стабильных стран, каковы бы ни были "объективные" показатели этих стран в отдельных областях жизни. Несмотря на высокий рейтинг Президента РФ, на постепенный рост удовлетворенности благосостоянием своей семьи, своей малой родины и даже Родины с заглавной буквы, на некоторый рост "самобытнических" настроений, пока этого явно не наблюдается, что заставляет предположить, что мы не вышли из второго фазиса метаморфозы. А это значит, что некоторое время назад возникло и сохраняется состояние дихотомии (предпочитающие иную понятийную систему могут сказать - в точке бифуркации), то есть решающее "превращение" еще впереди. И практическая задача, стоящая перед Россией - не столько сертификация модели с имманентной ей системой (и идеологией) чередования власти, сколько обеспечение каждый раз хотя бы формально законной передачи власти от одного коллективного верховного правителя другому - вовсе не обязательно оппозиционному. Неполная решенность "проблемы беспроблемной передачи власти", если можно так выразиться, тем более серьезна, что вызывает, с одной стороны, слишком свежие болезненные воспоминания, а с другой - затрагивает слишком глубокие пласты исторической памяти.
Сохранение формальной законности, однако, - только часть проблемы обретения новой Россией законных оснований собственного бытия, уверенность в которых - необходимая составляющая идентичности состоявшегося и политически состоятельного государства. Стержнем политической системы России был, начиная с 1991 года, страх перед возвращением коммунизма и гражданской войной, заставлявший власти наносить противникам жестокие удары в критические моменты и достаточно беспринципно лавировать, откупаясь от них, в обычных ситуациях. И страх этот - не столько чисто политического, сколько нравственного свойства, как будто демократы сделали с коммунистической системой что-то неправильное и незаконное, в чем их коммунисты, собственно, и обвиняют: развалили Государство, отобрали имущество Партии, пограбили Собственность. И здесь - ключ к пониманию проблемы незавершенности государственного строительства в сегодняшней Российской Федерации.
Нам необходимо понять, что без признания закона в правах, без поверки и оправдания легальности легитимностью сами нормы положительного права, сама легальность окажутся легковесными и недейственными, так что рано или поздно придется умолять взять их под опеку какого-нибудь иностранного или международного государственно-правового Currency Board, подобно тому, как обесценившуюся национальную валюту привязывают к каким-то твердым иностранным деньгам или к "корзине" надежных валют. Многие ли заметили, что мы уже сделали шаг в этом направлении, утвердив в своей конституции приоритет международного права (ст. 175, п. 4 Конституции 1993 года), на что не пошли, например, многие европейские страны, и отнюдь не оттого, будто jus gentium им не писано, а именно потому, что они считают свое национальное право, обеспеченное внутренней логикой, традицией, этикой и рутиной институтов правового государства и гражданского общества, достаточно сильным не только чтобы за себя постоять, но и чтобы весомо участвовать в обеспечении законности и эффективности самого международного права.
То же и с вопросом о собственности, являющимся частным аспектом проблемы легитимности государства и права. Пока не будет восстановлена справедливость в отношении тех, кто был ограблен незаконной властью после марта 1917 года, никакая собственность - новая или старая - не может считаться гарантированной. На любом вираже истории власти будут поступать с ней по традиции, не более и не менее справедливо, чем их непосредственные предшественники...
И пока политическая система будет парализована расколом между идеологическими наследниками тех, кто украл дубинку в первый раз, и тех, кто украл ее во второй, власть не будет достаточно сильной, ни чтобы навести порядок в государственном устройстве, ни чтобы проводить последовательную логически и социально неотразимую экономическую политику.
Возможно, один из практических выходов - в признании законов, существовавших до 1917 года, неотъемлемой частью права при рассмотрении дел, связанных с ситуациями, имеющими непосредственное отношение к реальности, существовавшей до переворота. Права, созданные Законами и существовавшие на момент отречения императора от престола, не могли быть отменены актами революции и должны приниматься во внимание современными судами в случае обращения в них с претензиями.
И главное, постановку вопроса о легитимности власти и о правопреемстве ни в коем случае не следует понимать упрощенно, как призыв к немедленному восстановлению в России Основных законов и вместе с ними монархии, тем более - Дома Романовых. Вопрос о правах наследников этой династии на престол сегодня - совершенно особая проблема, требующая специального изучения, на что данная публикация ни в коей мере не претендует.
Вообще, никому и никогда не удавалось вернуться в прошлое, и проблема, стоящая перед страной, совсем не в этом. Она в том, хотим ли мы остаться тысячелетней Россией, что без примирения с прошлым невозможно, предпочитаем ли прекратить национальное и государственное существование и начать - в другом составе и на каких-то неясных правовых основах - новое, возможно, не суверенное, или же склонны продолжать негласно считать своей "государственной" колыбелью мятеж 1917 года, отзвуки которого мы все время слышим и, если изберем этот путь, услышим еще не раз.
Можно представить, что путь к обретению Россией твердых основ государственного и правового строя не будет ни легким, ни слишком коротким. И сегодня, вероятно, невозможно предугадать, каким окажется конкретный результат. Будет ли в России республика или монархия, и в каких формах они будут развиваться - решать, в конечном счете, всему народу. Но выбор этот не может быть бездумным и не может быть сделан без учета того обстоятельства, что наш народ появился на свет не в марте и не в ноябре 1917-го, и не в декабре 1991 года, а также того, что попытки утвердить легальные институты, забыв про требования легитимности и правопреемства, лишь профанируют и обесценивают их легальность. Любая государственная форма, чтобы укорениться, требует своей, но непременно исчерпывающей наличные культурные пласты, политической философии и, конечно, некоторого общественного согласия. Симулированная амнезия некоторых, действительное беспамятство и легкомыслие многих - неважная основа для государственного строительства.
http://www.fondedin.ru/
