1
Родьке Лукашину три раза давали отсрочку от армии. И все из-за матери,
из-за ее здоровья. В последние семь лет Анфиса Петровна редкую зиму не
лежала в районной больнице.
В этом году здоровья у Анфисы Петровны не прибавилось, но Родька просто
взбесился - весь август один разговор: отпусти да отпусти в солдаты. Надо же
ему когда-то белый свет повидать!
И вот Анфиса Петровна поупиралась-поупиралась да в конце концов и
махнула рукой: ладно, не буду твою жизнь заедать. Как-нибудь два года
промучаюсь.
Родька - огонь парень! - за один день ухлопотал все дела в военкомате и
вечером того же дня, дурачась, уже рапортовал матери:
- Разрешите доложить, товарищ командующий. Рядовой подводного флота
Родион Лукашин прибыл в ваше распоряжение в ожидании отправки по месту
службы... - И вслед за тем, не дав матери опомниться, выпалил: - Так что
собирай стол на тридцать первое августа сего года.
- На тридцать первое? - удивилась Анфиса Петровна.
- А чего?
- Да когда у нас в армию-то провожают? В сентябре-октябре, кажись?
- Ну, мам, я думал, ты у меня подогадливей. Верка Пряслина, к примеру,
должна быть за столом или нет?
Так вот оно что! - догадалась наконец Анфиса Петровна. Веру Пряслину
задумал посадить за стол своей девушкой - такой нынче порядок, непременно
чтобы девушка провожала парня в солдаты, а Вере к первому сентября надо в
школу в район, вот он и порет горячку.
- А отец-то как? - подумала вслух Анфиса Петровна. - Согласится?
- Дядя Миша? - ухмыльнулся Родька. - Уговорим!
- Всех ты уговорил... Вера-то, не забывай, ученица.
- Ну даешь, Анфиса Петровна! Верка - ученица... Да в проклятые царские
времена такие ученицы уже со своей лялькой на руках ходили.
- Ну не знаю, не знаю, - вздохнула Анфиса Петровна. - У тебя все не как
у людей. Тридцать первого стол... Да ты подумал, нет, сколько до тридцать
первого-то осталось? Три дня. Кто это тебе за три дня стол сделает?
- Сделаешь, сделаешь, маман! - подмигнул Родька. - Ты все сделаешь. В
войну самого Гитлера на лопатки положила - разве мы забыли про эту страницу
в твоей героической автобиографии?
- Ладно, ладно, - замахала руками Анфиса Петровна, - не подлизывайся.
Знаем мы эти разговоры.
Но тут Родька шаловливо, как девку, сгреб ее в охапку, смачно поцеловал
в губы, и что она могла поделать с собой? Растаяла. Об одном только не
позабыла напомнить сыну:
- С Пряслиными разбирайся сам. На меня тут не надейся.
- Ты это насчет того, чтобы мама Лиза тормоза дала?
- А уж тормоза не тормоза, а подумать надо. Лиза матерь тебе вторая, не
позвать - срам, а позвать - что опять с Михаилом делать? Разве сядет он
нынче за один стол с родной сестрой?
Родька снисходительно сверху вниз посмотрел на мать и улыбнулся:
- Не беспокойся, маман. Этот вопрос у нас уже подработан. Мама Лиза не
придет.
- Как не придет? Откуда ты знаешь?
- Знаю, раз говорю. В общем, так: беседа на эту тему проведена. Есть
еще к суду вопросы?
Анфиса Петровна подняла глаза к передней стене, посмотрела на
увеличенную карточку Родькиного отца:
- Ну, Иван Дмитриевич, а ты что скажешь? Будем провожать сына в
солдаты?
С пятьдесят пятого года, с той самой поры, как пришло извещение о
гибели мужа, она во всех важных случаях советовалась с ним. И обязательно
вслух, обязательно при сыне: чтобы не забывал, помнил отца.
2
Михаил выбрался из дому уже после полудня. Не мог раньше. В молодые
годы с утра ни разу не бражничал- так неужели сейчас, на пятом десятке,
ломать себя? Делов, что ли, в жизни не стало?
А другая причина, почему он со всеми не в ногу, - женушка. Заладила: не
пойду, и баста - бульдозером не своротить. "Да ты подумала, нет, какая это
обида Анфисе Петровне будет?" - "А мне не обида - дочерь родную во грязи
валять?" - "Дочерь во грязи? Веру?" - "Проснулся! Родька кой год по бабам
ходит, баско это - ученица с таким кобелем рядом?" Михаил тут только руками
развел: подумаешь, преступление- человек смолоду молод! И вот стружка
полетела уже с него: "А-а, дак ты защищать, защищать! Ну ясно, кобелина
кобелине глаз не вырвет!" Никак не может забыть Варвару.
В общем, испортила праздник: Михаил тучей выкатился из заулка.
Но какая же благодать на улице!
Еще недавно задыхались от жары, от пыли, еще недавно все на свете
кляли, когда надо было шастать деревней, - в пепел размолот песок! А сейчас
идешь - вроде бы и не та дорога. Ни пылинки, ни порошинки. Хорошо поработали
недавние ливни. Хорошо промыли землю и небо. И зелень, молодая зелень
брызнула на лужайках. Как, скажи, лето заново началось в Пекашине.
А может, еще и гриб какой на бору будет? - подумал Михаил и услышал
песню: у Лукашиных пели.
Родька выбежал встречать его на улицу. Грудь белой рубахи расшита
серебром, рукава с кружевами, как у девки, пояс металлический, с золотым
отливом... Разодет-разукрашен по самой последней моде.
- Ну, брат, я таких и в Москве не видал.
- Стараемся, дядя Миша! - весело тряхнул волосатой головой Родька и
закричал: - Музыка!
В распахнутом настежь коридоре разом грохнули два аккордеона, и Михаил
так на волнах музыки и въехал в дом.
А дальше все было как по писаному. Было громогласное "ура" в честь
опоздавшего, был штрафной стакан - прямо у порога, были расспросы - почему
один, где супружница...
Вера не стала дожидаться, когда отца затюкают. Тряхнула косами,
вскочила на ноги:
- Песню, песню давайте!
И кто устоит перед ее напором, кого не подымет волна веселья и задора,
которая хлынула от нее! Запели все - и молодняк и пожилые, благо всем
известна была песня про солдата:
Не плачь, девчонка,
Пройдут дожди,
Солдат вернется,
Ты только жди.
Пускай далеко твой верный друг,
Любовь на свете сильней разлук.
Михаил глаз не мог отвести от дочери.
Не в мать, не в мать, думал. Да и не в меня, конечно. Не умели мы так
радоваться. И вдруг, любуясь черными разудалыми глазами Веры, вспомнил
Варвару. Неужели, неужели все радости, все муки тех далеких-далеких лет
вдруг ожили, проросли в родной дочери?
Михаил перевел взгляд на другой конец стол а, туда, где сидела Лариса
со своими подружками. Визг, смех - из-за чего?
Таборский! Когда успел забраться в этот недозрелый малинник? Вроде бы,
когда он, Михаил, заходил в избу, его там не было. Но разве в этом дело?
Разве не все равно, когда втесался?
В диво другое - соплюхи от него без ума. Лапает, щупает принародно - и
хоть бы одна по рукам дала: опомнись, ты ведь в отцы нам годишься!
Не дождешься от нынешней молодежи. Вот уж правду каждый день бренчат:
поколения у нас в ладу друг с другом.
Ну а Таборский еще, помимо всего прочего, запал молодежи умеет дать.
Как Подрезов, бывало. Правда, у Подрезова все от души, от сердца. У того
слово - дело. А этот артист. Говорун. И поди разберись, где игра, где дело.
А Петр так и не пришел, сказал себе Михаил, водя глазами по пестрому
буйному застолью, и ему вдруг стало не по себе.
Он новым стаканом вина залил тоску.
- Родька, а где у тебя матерь? Не вижу.
Родька, как тетерев на току, заслышав какой-то непонятный звук
поблизости, на секунду поднял рывком голову и снова запел.
3
...Пили за новобранца, за будущего солдата, за то, чтобы он верой и
правдой служил родине, пили за нее, Анфису Петровну, пили за Таборского,
пили за Шумилова, председателя сельсовета, за друзей-товарищей - за всех
пили, никого не обошли.
А когда же, когда же отца-то вспомнят? - изнывала от ожидания Анфиса
Петровна.
Она глаз не сводила с сына, умоляла, заклинала его: скажи! Но разве до
отца было Родьке, когда рядом Вера, друзья-товарищи?
И вот кто же догадался сказать про родителя? Александра Баева,
старушонка, которая помогала ей угощать гостей.
- Ну тепереча, думаю, не грешно и Ивана Дмитриевича добрым словом
помянуть.
И тут Анфисе Петровне вдруг стало так горько, такое удушье подступило к
горлу, что она едва добралась и до повети...
Прибегал Родька ("Мам, мам, что с тобой?"), прибегала фельдшерица -
тоже была на проводах, - Таборский, Шумилов заходили.
- Ничего, ничего, отлежусь. Гуляйте на здоровье, веселитесь, - говорила
она всем.
И так же она ответила и Михаилу, когда тот ввалился на поветь.
Но Михаила не проведешь.
- Эх и дура же ты, Анфиса, дура! Кажинный день провожаешь сына в армию?
Да ведь потом волосы будешь на себе рвать: ах, недоглядела, ах, недосмотрела
свое сокровище...
Анфиса Петровна встала. Верно, верно сказал Михаил: настанут такие дни,
и скоро настанут, когда она за один погляд на сына согласна будет все
отдать, что у нее есть.
Опираясь на Михаила, она вышла с повети в сени и тут увидела Нюрку
Яковлеву, пьянющую, чуть не на карачках пробирающуюся вдоль стены к
раскрытым дверям избы. Раздумий не было. Вмиг загородила дорогу:
- Тебе, Анна, нету хода в мой дом.
- В твой дом нету хода? Мне? Это за что же такая немилость?
- А за то, что в чужой дом нахрапом залезла.
- Я залезла?
Анфиса Петровна не стала больше разговаривать - выставила непрошеную
гостью на крыльцо, захлопнула за собой двери, да еще и рукой на дорогу
указала:
- Уходи, уходи, Анна! Видеть тебя не могу после того, что ты сделала с
Лизаветой, а не то что принимать в своем доме.
Нюрка откинула назад голову, захохотала:
- А родню в этом доме принимают? К примеру, когда родной сынок
напакостил... Непонятно выражаюсь? Пойди посмотри... Вещественные
доказательства налицо...
- Чего мелешь? Какие доказательства?
- А-а, какие... Какие бывают, когда парень брюхо натолкает?..
Она не охнула, не пошатнулась от этих слов - ни минуты, ни секунды не
поверила, но и отмахнуться не могла: сплетни, как огонь, в зародыше гасить
надо.
- Веди к Зойке! - приказала.
Зойка жила отдельно от матери, в старом колхозном курятнике на
задворках у медпункта. При виде нежеланных гостей, переваливших за порог ее
маленькой неказистой избенки, удивленно выгнула тонкие подрисованные брови -
она лежала на кровати, но не встала.
- Проходи, проходи, мамочка званая! - с издевкой сказала Нюрка. - Ну
мамочкой не хочешь, а бабкой-то хошь не хошь станешь. Верно говорю, Зойка?
- Загинь, к дьяволу! Налилась опять, нажоралась. Кто тебя звал?
- Да как! Она не верит.
- Чего не верит?
- Не верит, что ейный сынок тебе прививку сделал.
Зойка зло улыбнулась своими тонкими сухими губами, хотела что-то
сказать, но передумала и только вяло махнула рукой.
Свет потух в глазах у Анфисы Петровны: на Зой-киной руке она увидела
золотое кольцо, и ей сразу стало все ясно.
Господи, господи! Она целое утро сегодня искала это кольцо, все
перерыла, перевернула кверху дном, думала, потеряла, а оно вот где,
оказывается, - у Зойки на руке...
Зойка что-то кричала матери, матерь кричала Зойке, а что? Ничего не
слышала, не понимала - чудом выбралась на улицу.
Нет, знал, знал сынок дорогой, что такое это кольцо, какая святыня в
ихнем доме. Сто раз рассказывала, как отец подарил его. Родила сына, надо
идти записывать в сельсовет, а сыну и фамилии отцовской нельзя дать, потому
что матерь не в разводе. Ну как тут с ума не сойти! И вот Иван, чтобы хоть
как-то успокоить, утешить ее, надел ей на руку это кольцо, нарочно заказывал
в городе.
Пятнадцать лет она не снимала кольцо с руки и, конечно, в гроб легла бы
с ним, да четыре года назад начали пухнуть пальцы в суставах, и ей
волей-неволей с великими муками пришлось его снять...
4
Танцевали, садились за стол, снова танцевали - под радиолу, под
аккордеон, на улице, в доме, на крыльце... И так до темени, до тех пор, пока
не зажгли свет и не вспомнили про клуб.
И все это время Анфиса Петровна была на ногах, ни на минуту не присела
и не прилегла. Нашла в себе силы. Выстояла. Не испортила праздника, не
уронила фамилии Лукашиных. И только когда опустел дом, тяжело рухнула на
стул к столу.
- Останься, - сказала сыну.
- Ну мам...
- Останься, говорю! И ты, Михаил, останься.
Под окнами заревели, зарычали мотоциклы, крик, смех, визг, затем весь
этот шум-гам выкатился из заулка на дорогу и побежал в сторону клуба.
- Ну, сын, доволен проводами? Хороший стол справила мать?
- Спрашиваешь!
- А теперь другой стол будем справлять, - сказала Анфиса Петровна.
- Это в честь чего же? - спросил Михаил с усмешкой.
- А в честь того, что сына буду женить.
Михаил, зевая, устало махнул рукой: давай, мол, в другой раз пошутим.
Сегодня и без того веселья было предостаточно.
- А я не шучу, - сказала Анфиса Петровна. - Какие тут шутки, когда
криком кричать надо! - И тут она и в самом деле разрыдалась. Прорвало
плотину, которую с таким трудом воздвигала. - Он ведь с кем, с кем спутался?
С Зойкой-золотушкой. У той брюхо от него...
Михаил круто обернулся к Родьке:
- Это правда?
- Чего - правда? Разведут всякую муть - слушайте. ..
- А кольцо, кольцо отцовское? Самая дорогая память об отце, а ты... а
ты что сделал?
- Да чего я сделал? - вдруг зло засверкал черными глазами Родька, сам
переходя в наступление. -
Подумаешь, дал поносить... Убудет его? Ну возьму обратно... Сейчас
взять? Завтра?
- Гад... Сволочь! - выдохнул Михаил.
- Но, но, потише, потише, дядя Миша! Чья бы мычала, а твоя-то бы
молчала. Я еще не дошел до того, чтобы и тетке и племяннице фигли-мигли
делать...
- Родька... Родька, что говоришь? - умоляющим голосом простонала Анфиса
Петровна.
Ничто не остановило Родьку. Пиджак с вешалки сдернул, дверью бабахнул
так, что стаканы забренчали на столе, а на мать даже и не взглянул. И тут
Анфиса Петровна опять расплакалась:
- Все, все вложила в него... Ничего не пожалела... Думаю, мы с отцом
жизни не видели, пущай хоть он за нас поживет...
- Вот и зря! Этой-то жалостью и испортила парня! - рубанул сплеча
Михаил.
- Дак что же по-твоему, хороший человек только в беде родится? Хорошая
жизнь человека портит?
- А черт их знает, что их портит!
Михаил забегал по избе. И вообще, у него у самого кругом шла голова:
где теперь Вера? что причитает Раиса? Ведь наверняка все Пекашино теперь
только и делает, что треплет имя его дочери.
