Многих до сих пор мучает вопрос: была перестройка необходима или нет? Была она вызвана объективными причинами, или это была чья-то воля, может быть, злая, может быть, добрая (оценка, конечно, зависит от точки зрения)? И в принципе, если бы не эта воля, остро и резко проявленная, то Советский Союз существовал бы и дальше, двигаясь по траектории застоя. И никаких грандиозных перемен в мире, никаких перестановок политических сил, никаких эпохальных изменений не произошло бы.
Внимательный анализ истории советского государства и, прежде всего, советской экономики, показывает, что перестройка была абсолютно неизбежна. Она была необходима, предопределена. Другое дело, она могла быть немного раньше или немного позже, могла состояться в более осторожном или, может быть, в более смелом варианте. Она могла быть организована более четко и разумно или еще хуже, чем произошло в реальности. Конечно, здесь какой-то спектр возможностей есть. И в дальнейшем мы еще поговорим о том, насколько он, на самом деле, был широк. Но главный вывод состоит в том, что перестройка была предопределена и неизбежна.
Как можно обосновать это утверждение? Надо признать, что советская экономика была в перманентном кризисе несколько десятков лет перед перестройкой. Какие были основные этапы развития советской экономики?
Сначала, после октябрьской революции, был введен военный коммунизм. Это было волевое решение, отнюдь не детерминированное экономической историей или состоянием народного хозяйства. Это было решение, принятое по чисто идеологическим причинам, оно оказалось претворенным в жизнь потому, что совершился октябрьский переворот. Власть в стране сменилась и попала в руки носителей коммунистической идеологии, и у них была "технологическая" возможность попытаться внедрить в жизнь представления, навязывавшиеся этой идеологией. Чем это кончилось, все прекрасно знают: пришла небывалая разруха, беспрецедентная. Нигде в мире никогда среди более или менее цивилизованных стран такой разрухи, как к концу периода военного коммунизма, не было. Гражданская война была если не спровоцирована, то, как минимум, обострена этой политикой.
Следующий поворот - отказ от военного коммунизма - напротив, оказался полностью экономически детерминированным, дальше так двигаться было нельзя. Надо было развернуться. Этот разворот называется НЭПом - новой экономической политикой. Если военного коммунизма могло и не быть, то НЭП должен был быть, он был абсолютно неизбежен.
Дальше начинаются события, которые нельзя так однозначно описать, как введение военного коммунизма или переход к НЭПу. Последовал великий перелом, переход от НЭПа к индустриализации, коллективизации, к сталинской экономике. Существуют разные точки зрения относительно детерминированности этого перехода. Многие, особенно это было заметно в начале перестройки, настаивали на том, что НЭП мог продолжаться, что прекрасные и здоровые зерна, которые были заложены в НЭПе, должны были дать гораздо больше прекрасных плодов, чем произошло в реальности. Для этого просто нужно было время, и если бы не Сталин - тиран или злой гений, или политический прохвост (для рассматриваемой проблемы неважно, как его характеризовать), то НЭП продолжался бы и, соответственно, Россия была бы совсем другой страной, чем та, какой она оказалась в результате индустриализации и коллективизации.
С моей точки зрения - это ошибка. С НЭПом произошла довольно редкая в экономической истории ситуация. Очень многие недооценивают то обстоятельство, что НЭП вошел в фазу кризиса, если не с 1926, то, по крайней мере, с 1927 года. Начались хлебозаготовительные кризисы. Распределение произведенного продукта, потребительских благ между городом и деревней совершенно не соответствовало условиям социального равновесия. Крестьянин был мало развит, имел очень низкие потребности, да и промышленность ничего особенного ему предложить не могла. Он хорошо кормил себя, используя самые примитивные способы обработки земли, но он не мог прилично кормить город на основе использования этих способов. Он был очень слабо заинтересован в обмене, поскольку у него не сформировались соответствующие потребности. По этой причине сельское хозяйство не давало серьезных стимулов для развития промышленности. Неудивительно, что городской пролетариат очень бедно жил. Зарплата была низкая, промышленность явно отставала в росте от сельского хозяйства, город был относительно перенаселен, потому что избыточное население вытеснялось из деревни в город, а в городе ему нечего было делать. И все это создавало тем более кризисную обстановку, что власть-то принадлежала как бы пролетариату, который оказался в самом невыгодном положении из всех классов, составлявших тогдашнее российское или советское общество.
К 1929 г. сформировалась крайне неустойчивая ситуация, из нее, вне всякого сомнения, требовалось найти какой-то радикальный выход. В принципе просматривалось только два выхода, хотя бы теоретически возможных. Первый - альтернатива, предлагавшаяся Чаяновым, Кондратьевым, Юровским и другими крупнейшими российскими экономистами. Этот путь предполагал, что сельское хозяйство станет лидером роста экономики, что оно, последовательно и постепенно развиваясь, будет поднимать промышленность, поскольку начнет расширяться спрос на промышленные товары и т. д. Это был неспешный путь, предполагалось, что пролетариат на долгое время должен отойти на второй план. Конечно, такая альтернатива была несовместима с раскладом политических сил и, следовательно, практически нереализуема. Осуществилась вторая альтернатива - возвращение военного коммунизма, в моей книжке "Бегство к рынку" десять лет назад было подобно описано, почему при второй попытке эта идеология "восторжествовала" в отличие от первой попытки, когда она закончилась полным провалом. Вопреки тому, что иногда рассказывают, никакой третьей альтернативы не было. Рассказывают, что был некий промежуточный путь, связывают его обычно с Бухариным. Внимательный анализ показывает, что на самом деле ничего, отличающегося от двух упомянутых альтернатив, никто не смог внятно сформулировать.
Конечно, военный коммунизм ленинский отличался от военного коммунизма сталинского: условия были совсем другие. В упомянутой книжке как раз рассмотрено, чем условия реализации великого перелома отличались от условий введения военного коммунизма. Это было не простым воспроизведением уже случившегося раньше, но попыткой реализации той же идеологической установки в совершенно других экономических, политических и социальных условиях. Частично они сформировались независимо от намерения реализовать эту установку, а частично были жестко с ним связаны. Если не определилось реализуемых альтернатив "великому перелому", значит, он был в некотором роде вынужденным - именно потому, что власть в стране принадлежала "победившему пролетариату". Отсутствие реально конкурирующих альтернатив, предопределенность и пр. отнюдь не абсолютны: речь идет о вынужденности именно для 1929 года. "Великий перелом" был детерминирован отнюдь не просто условиями этого года, но предшествующими событиями, а именно, октябрьским переворотом. Революция и введение военного коммунизма (без которых, при минимальном везении, пожалуй, было возможно обойтись) предопределили экономическую историю России на несколько десятилетий, ее превращение в "Верхнюю Вольту с ракетами" (по злому, очень унижающему нашу страну, но, тем не менее, довольно точному наблюдению З.Бжезинского). Но не будем примеривать к истории сослагательное наклонение, а посмотрим, как развивались события дальше.
В России всегда была отсталая по сравнению с Европой структура хозяйства. У нас почти всегда был раздутый ресурсный фундамент и худосочная верхушка, если иметь в виду, что на верхних слоях экономической структуры располагаются наиболее технологичные для данного конкретного момента времени слои, какой бы период мы ни взяли - эпоху Ивана III или Петра I, Екатерины II или Витте и Столыпина, первую сталинскую пятилетку или нынешние времена. "Почти" - за исключением сравнительно недолгого периода от начала незавершенной (из-за войны) третьей пятилетки до начала 1950-х годов. В Советском Союзе в те годы была экономика, в которой распределение вкладов в ВВП отдельных структурных слоев экономики (как и усилий общества на их функционирование) мало отличалось от того, что характеризовало развитые страны.
Однако при этом наблюдались очень сильные деформации внутри слоев, а именно: первичная экономика (в нее входят предприятия, непосредственно занятые извлечением природного материала из природных систем) отличалась перекосом в сторону добывающей промышленности, а "коллективизированное" сельское хозяйство очень отставало от нормы развитых стран. В дореволюционной России этого не было, страна контролировала больше трети мировой торговли зерном, но "великий перелом" переломил прежде всего деревню. Однако, повторю, на долю первичной экономики в целом приходилась примерно такая же доля ВВП, как в развитых странах. Но с учетом этого внутреннего перекоса. А если дальше подниматься по структуре экономики, то во всех остальных слоях без исключений имел место очень сильный перекос в сторону военной промышленности в ущерб гражданской. В принципе все передовые технологии у нас возникали в военной промышленности, долгие годы оставались только в ней и со страшным скрипом, далеко не всегда, через много-много лет, может быть, проникали в "гражданку".
Это полная противоположность тому, что происходит в Соединенных Штатах или в Европе. Там давно прекрасно поняли: для того эффективного и приносящего пользу экономике в целом развития оборонки нужно, чтобы внутри гражданской промышленности была конкуренция по выпуску соответствующих, нужных для военной продукции материалов, элементов, приборов и т.п. Если какие-то элементы, применяемые в системах управления ракетами или в радиолокационных станциях, используются только для этих изделий и ни для каких других, в этих секторах оборонной промышленности гарантирован застой и высокие затраты. Но как только оказывается, что гражданская промышленность применяет те же самые или очень похожие элементы (например, транзисторы, сельсины, микропроцессоры), волна прогресса, которая обязательно генерируется в конкурентных условиях рынка на гражданке, сказывается на военной промышленности, там повышается качество, падают затраты. А госзаказ оборонке позволяет фирмам-исполнителям быстро перескочить барьер первоначальных вложений, почти неизбежный для нововведений и отпугивающий предпринимателя, ориентированного на гражданский рынок.
На Западе научились этим пользоваться, там на оборонную промышленность и на потребности государства в военной продукции смотрят, когда это целесообразно, как на двигатель всей экономики. А у нас к гражданским отраслям относились фактически только как к вспомогательным, обеспечивающим оборонную промышленность металлом, энергией и пр., армию - едой, одеждой, обувью и т.п., и не более того. А излишек над жизненно необходимым, если он образуется, по остаточному принципу можно населению отдать.
Упомянутый перекос, соответственно, проявлялся в верхних слоях не только в колоссальном преобладании военной промышленности над гражданской, но и том, что совершенно не была развита экономика услуг, а она вся лежит наверху, в верхних слоях структуры. Поэтому, несмотря на сохранение макропропорций между слоями, у нас в самих слоях микропропорции были очень сильно искажены. Эти искажения впервые всплыли наружу при Хрущеве: за острым дефицитом мяса и молочных продуктов последовало повышение цен на эти товары - после того, как хотя бы для видимости цены из года в год снижали. Фантастическое (в среднем на 30 %) для населения повышение цен состоялось весной 1962 г. Это был первый прорыв структурных деформаций экономики в общественную жизнь, в общественное бытие. Именно тогда очень многие в Советском Союзе стали подозревать, что дела у нас идут не так блестяще, как рассказывают газеты, радио и телевидение. Хотя, конечно, скептики и, более того, критики, были всегда, но до хрущевского повышения цен на еду - в качестве исключений. А после него пришла пора систематизации критических представлений о народном хозяйстве СССР, а от систематизации недалеко и до политических объяснений и обобщений.
В связи с хрущевской политикой мирного сосуществования советский народ стал все больше знать о том, как живут в Европе и в Америке, все больше наших людей стало так или иначе появляться там, со своими впечатлениями и приобретенными там вещами возвращаться сюда. И, соответственно, мы поняли, что не благополучно в Советском королевстве, многое - совсем не благополучно. Поняли, что по уровню жизни мы существенно отстаем от Запада (теперь бы сказали - Севера), а передовая идеология не является для массы, для населения таким уж сильным утешением, если не только низка зарплата, но на нее по причине всеобщего дефицита и купить почти ничего не удается.
Попытки реформации советской экономики (в некотором роде и советской системы) при Хрущеве, как известно, кончились ничем. Ничего толком реформировать не удалось. Дергания, типа укрупнения колхозов, разукрупнения колхозов, организации машинно-тракторных станций, ликвидации машинно-тракторных станций, равным образом разделение обкомов и райкомов на городские, сельские и т.д., все это только усугубляло ситуацию, потому что возбуждало суету, требовало затрат сил на совершенно пустые затеи, ничего не меняя в экономике и стране по существу. А что там было по существу? По существу там была форма собственности, то есть фактически полное отлучение человека от собственности на средства производства, соответственно, полное удушение всякой частной инициативы, жесткое централизованное планирование, причем в его худших, самых безрассудных, предельно бюрократических формах, плоды десятилетиями продолжавшейся борьбы против рыночных отношений, против закона стоимости. Ничего и нельзя было реформировать, не меняя этих основ, не отказываясь от политики, направленной на экспорт коммунизма, которая требовала огромных затрат на создание мощнейшей в мире, самой многочисленной армии, на обеспечение этой армии вооружениями, количество и качество которых совершенно не соответствовали уровню развития гражданской промышленности, уровню благосостояния населения.
Конечно, массовые репрессии во времена Хрущева прекратились, ГУЛАГ утратил сталинский размах. Но это не сыграло существенной роли для экономики. Многие считают, что благодаря рабскому труду Советский Союз смог построить свою военную промышленность и необходимое ей ресурсное основание (нефть, газ, уголь, сталь, а потом титан и пр.), а ликвидация ГУЛАГа предопределила дальнейшие трудности советской экономики. Нет, в сталинской системе была построена не мощная, а уродливая экономика, которой, конечно, можно "гордиться" (как и различными иными видами уродств), но в которой нельзя жить (больше, чем пару десятилетий - исторически очень краткий период), и именно это доказывает история. Более того, уродство оказалось камнем на шее, от которого не удается избавиться до сих пор.
По уровню благосостояния разрыв с развитыми капиталистическими странами был так велик, что мы оказались ближе к Верхней Вольте, чем к Соединенным Штатам или Швейцарии. Что касается ракет, то у нас их наштамповали больше, чем в Соединенных Штатах. Это обстоятельство и было подчеркнуто З.Бжезинским.
После отставки Хрущева эксперименты вроде внедрения кукурузы на поля Архангельской области прекратились, вяло текущий вспять политический процесс впоследствии назвали "застоем", а в экономике начались неяркие события, которые иногда именуют "косыгинскими реформами". Это различные "постановления ЦК КПСС и Совета Министров СССР" 1965 года о совершенствовании системы управления народным хозяйством и т.д. Все те же "мертвому припарки", они не могли ничего изменить по существу просто потому, что касались сугубо второстепенных вещей, не затрагивая основу, на которой произрастали все трудности российской экономики (и, соответственно, все достижения советской оборонной промышленности).
Страшно подумать, но в начале 1980-х годов у нас выплавляли больше 150 млн. т стали в год - больше всех в мире. При этом Соединенные Штаты производили 92 млн. т (второе место), имея большее население и валовой внутренний продукт раз в десять выше нашего (если считать без статистических фокусов, в мировых ценах, то есть, учитывая разницу в качестве, например, той же стали). Наш мировой рекорд по черной металлургии - свидетельство опухоли, злокачественной опухоли в экономике, хотя мы очень долгое время гордились этими цифрами (когда Советский Союз вышел на первое место в мире по производству стали, это везде и всюду рекламировалось, как величайшее достижение коммунизма). На самом деле это была именно опухоль, благодаря которой, конечно, если встать на весы, стрелочка подскакивает, но бежать нельзя. Передвигаться-то еле-еле можно, ползком в основном. Вот что это было такое.
Но здесь судьба подкинула советской экономике возможность еще какое-то время существовать. Что это была за возможность? В 1973-74 годах в мире разразился энергетический кризис. Цены на нефть резко поднялись, Советский Союз был нефтедобывающей страной, и более того, как раз началось освоение северо-тюменских месторождений, перед нашей нефтяной промышленностью открылись небывалые перспективы, и соответственно вся советская экономика стала садиться на нефтяную иглу. На этой игле она относительно спокойно и просидела примерно 10 лет, до тех пор, пока предусмотренная стратегами западной экономики перестройка на политику энергосбережения не принесла свои плоды, и цены на нефть не начали катастрофически падать на мировом рынке.
В течение тех 10 лет эйфория от нефтяной иглы распространялась почти на все общество, большинство получало смехотворную подачку, зато "мирное соревнование" в области вооружений продолжалось. Но сокращение потока нефтедолларов из-за падения цен превратило подачку в нуль, а поставило под вопрос продолжение оборонного соревнования в привычных формах. К 1985 году стало понятно, что нефтяной иглой всеобщей эйфории уже не добиться, она не в состоянии обеспечить весь советский народ продовольствием (40% приходилось на импорт), ширпотребом, а жизненно необходимые отрасли промышленности - импортным оборудованием. Жизненно необходимые отрасли - это, конечно, сама нефтяная промышленность, газовая промышленность, некоторые подотрасли металлургии, прежде всего те, которые обеспечивали нефтяников и газовиков трубами нефтяного сортамента (насосно-компрессорными, бурильными и нефтегазопроводными), кроме того, химические предприятия, производящие крупнотоннажную продукцию, которую очень неудобно ввозить по импорту, и прочее. В конечном счете, этого прочего набирается совсем немного, если иметь в виду всю экономическую панораму нашего народного хозяйства. Только некоторые отрасли, "приближенные" к оборонке, сырью и разве что химии, оказывались в сфере обеспечения оборудованием за счет экспорта нефти газа.
Вот такая картина у нас и создалась к середине 1980-х годов. Но было бы ошибкой думать, что перестройка началась только потому, что у нас были столь серьезные экономические трудности - это лишь первый из определивших ее факторов. Среди причин перестройки надо отметить еще два очень существенных обстоятельства. В принципе экономические трудности - не что-то необычное для советского народа. Советский народ к ним привык, он их переживал много раз за свою историю и, честно говоря, были времена и похуже, чем в середине 1980-х - при военном коммунизме, в начале 1930-х годов, когда на Украине чуть ли не целые губернии вымирали от голода, да и не только на Украине. Страшные экономические трудности народ переживал во время войны и в первые два-три послевоенных года, но во все эти периоды была своего рода идеологическая компенсация экономических трудностей. Народ уговаривали, и достаточно успешно, что он приносит жертвы ради будущего процветания, ради коммунизма; поддерживался моральный дух, который и давал возможность перенести, пережить голод и совершенно откровенную нищету. Люди верили, что если не сейчас, то очень скоро в СССР станет лучше, чем во всем остальном мире.
Но 30 лет, отделявших 1953 год от 1983-го, даже самым наивным и самым искренне верящим (за редкими патологическими исключениями) показали, что эти надежды тщетны. Что мы не только не догнали и не перегнали, как торжественно обещал Хрущев, не только не построили коммунизм к 1985 году, как обещал он же, но все больше и больше отстаем. Что отставание это приняло не просто затяжной, а хронический, возможно - необратимый характер. Что в той системе, которая сложилась во второй половине 1980-х годов, нет абсолютно никаких возможностей и резервов реализовать хотя бы что-то из этих обещаний, вообще чего-то добиться. Что страна идет в тупик.
Это стало очевидно всем, и поэтому та моральная опора, на которой раньше в самых тяжелых условиях основывались все достижения, исчезла полностью, пропал всякий трудовой энтузиазм. Но поскольку нефтяная игла все-таки давала возможность почти каждому желающему пить столько водки, сколько ему было уже запрещено физиологическими нормами, то острого недовольства не было. Недовольство было вялым, оно приняло форму полной политической и социальной апатии. Вера в светлые идеалы пропала, но боязнь репрессий все же - в подкорке - сохранилась. Все вместе это и определило социальную обстановку, подходящую для перестройки. Она способствовала перестройке постольку, поскольку недовольство было очевидным, все более и более явным и вместе с тем - пассивным.
Социально активный протест, принявший форму диссидентства, не был массовым, если бы не реклама, которую ему обеспечивали "органы", девять десятых населения о нем бы и не догадывались. Реальная роль диссидентства была в другом: оно готовило идейную базу перестройки.
Почему социальная пассивность - благоприятный для перестройки (в ее состоявшемся варианте) фактор? (Не в принципе положительный для истории России, для истории стран, которые сформировались на развалинах бывшего Советского Союза, а именно благоприятный для перестройки.) Потому, что перестройка была "революцией сверху", а "революция сверху" совершается в социально-пассивном обществе. Была бы более высокая социальная активность, перестройка приняла бы совершенно иные формы, не те, которые она получила при Горбачеве. А так это была типичная "революция сверху".
Третий момент, который следует отметить (после экономического и социального), можно назвать политическим. Напрашивается вопрос: где же в Советском Союзе взялись силы, заинтересованные в перестройке и такие, которые были в состоянии ее совершить или, во всяком случае, начать? Как во всякой "революции сверху", это были силы, полностью располагавшиеся среди власть имущих. В перестройке были заинтересованы прежде всего те, кто сумел использовать государственную собственность, как свою, почти как частную, кто сумел очень хорошо жить за счет умелой эксплуатации государственной собственности и наемного или рабского социалистического труда, за счет ловкого использования всевозможных лазеек в советской системе распределения, все более расширявшихся по мере расшатывания системы. Чего же этим людям не хватало?
Им стала претить необходимость маскировки. Необходимость рассказывать всем и вся, что они строят коммунизм, хотя на самом деле они на этот коммунизм давно уже махнули рукой и про себя считали коммунистическую идею мертворожденной, а к началу 1980-х годов пришли к выводу: чем скорее с ней будет покончено, тем лучше. Но подобные представления и, тем более, намерения были несовместимы с деятельностью идеологических структур, продолжавших свою деятельность в Советском Союзе. (Идеологические структуры опирались на силовые - госбезопасность, прокуратуру, МВД, поддерживались ими. В силовых структурах в советское время процветала сильнейшая коррупция, тем не менее, интерес и связь между партийными "идеологами" и силовиками были взаимными, силовикам идеологические структуры были необходимы, поскольку охранялась прежде всего идеология - от внутренних и внешних врагов, без нее само существование силовиков трудно было оправдать.)
Именно тем, кто распоряжался социалистической собственностью, как своей (для краткости назовем их распорядительными силами), перестройка была крайне желательна. Они хотели отбросить маскировку. Они хотели, чтобы никто их не обвинял в измене коммунистическим идеалам за отпуск, проведенный "за бугром", за три квартиры, три дачи (по статусу - казенные!), они побаивались партийных проработок за "моральное разложение" и т.д. Они хотели передавать, если не власть, то, по крайней мере, имущество по наследству своим потомкам, а для этого нужно изменить статус имущества - в советских условиях вещь невозможная. Конечно, этим дело не исчерпывалось. Сами возможности управления были существенно ограничены советской властью: надо было выполнять план, включавший многие компоненты, от которых не приходилось ждать никаких личных выгод, и пр. А хотелось тех возможностей в управлении, какими пользуется настоящий полноценный частный собственник.
Короче говоря, больше всего советская власть надоела этим людям - партийно-хозяйственной верхушке, которая сидела на распределении благ, мощностей, ресурсов и так далее, которая управляла так называемой социалистической экономикой, которая была ее менеджментом, хотя слово "менеджмент" в этом контексте выглядит несколько издевательски. Фактически Горбачев был представителем этих сил. Им не удалось после смерти Брежнева сразу прийти к власти, поставить человека, который разделял бы такой подход к делу. Ни Андропов, ни, тем более, Черненко, не подходили. Андропов по крайней мере остро понимал необходимость перемен, но он хотел перемен без изменений в идеологии, более того - "очистив" идеологию, вернув ей "подлинность". Черненко же был вообще стопроцентным "застойщиком", и больше абсолютно ничего. А Горбачев ориентировался на серьезные перемены и был готов жертвовать "священными коровами" идеологии, а вместе и с ними и многим другим, чем именно - сначала он и сам не вполне знал.
Конечно, как всегда в социальной реальности, здесь нет абсолютной однозначности. Среди представителей распорядительных сил, среди тех, кто хозяйничал на социалистических предприятиях как на собственных, были и такие, у кого сохранились всевозможные идеологические костыли. В значительной мере они, наверное, имелись и у самого Горбачева. Тем не менее, уже не они были доминантой их сознания, а ощущение необходимости перемен, причем таких, когда идеологией не только можно - нужно жертвовать. Может быть, не всей, может быть, по частям, но не держаться за нее, как за якорь или за соломинку. Цинизм, которым было переполнено советское "партийно-хозяйственное" бытие, подсказывал представителям распорядительных сил, что идеология - это то, чем можно торговать, что можно сопоставлять по ценности со всеми другими факторами жизнедеятельности государства. Это то, что можно взвешивать, а для правоверного, "идеологически чистого" коммуниста, если идеологию положили на чашу весов, то она сразу опускается на самое дно, и никакими гирями ее уже не перетянешь.
Часто спрашивают: был ли Горбачев чьей-то марионеткой или же самостоятельной фигурой? Конечно, он управлял страной не в безвоздушном пространстве, постоянно испытывал различные влияния и воздействия и вынужден был на них реагировать, но все же в значительной степени был самостоятелен. В значительной степени. Сильнейшее давление на него с разных сторон пытались оказывать распорядительные силы и идеологи. И во многих случаях он не мог не уступать этому давлению. Но марионетка - это тот, кто управляем полностью, у кого нет своей воли, цели, даже интереса, это тот, кто делает, что ему говорят. Сказать так о Горбачеве было бы неадекватно. Он оказался в ситуации, довольно типичной для лидера страны, где нарастает тяжелейший кризис. Ему навязывали разные решения, он все время пытался балансировать. Его внутренняя политика, стратегия состояла в том, чтобы, выбрав решение, представлявшееся наиболее целесообразным, найти силы, на которые можно опереться при его реализации. Неуверенность и колебания Горбачева, за которые его тысячу раз ругали, были во многом связаны именно с тем, что осуществить даже, казалось бы, простейшие планы можно было только в случае объединения, группировки, консолидации каких-то сил, а на это требовалось время. А пока время шло, и надлежащая подготовка велась, нужно было долго говорить о решении как перспективном без его непосредственной, видимой реализации (воспринимается как проволочка). Был и риск, что в столь неустойчивой ситуации из-под лидера резким движением выдернут стул. Иногда ситуация менялась столь быстро, что намеченное теряло смысл, прежде чем удавалось приступить к реализации решения, - а словесная подготовка уже была развернута и оборачивалась пустой болтовней.
Этими обстоятельствами я объяснил бы нерешительность Горбачева, раздражавшую очень многих и до сих пор являющуюся объектом ожесточенной критики. Вполне возможно, что усидеть в такой ситуации шесть с лишним лет может человек, в каком-то смысле нерешительный от природы. У более жесткого лидера не хватит сил, выдержки столько времени склоняться к некоторому решению, но не реализовывать его; такой руководитель стал бы быстрее, энергичнее что-то делать, это оказалось бы не соответствующим интересам доминирующих группировок, и его бы выкинули, как, в конце концов, сделали с Горбачевым. В случае Горбачева этот "конец концов", надо признать, наступил довольно нескоро. В период жуткой неразберихи, нарастающего экономического кризиса, политического брожения, которое, конечно же, было возбуждено отнюдь не без участия самого Горбачева, усидеть более шести лет - это много. Так что Горбачев, безусловно, не был марионеткой, но правил достаточно долго именно потому, что не был чересчур решительным и слишком жестким.
Для всех лет перестройки очень характерна экономическая бессмыслица. Сначала Горбачев провозгласил политику ускорения. Сейчас об этом мало кто вспоминает, но в 1986 г. не было более часто употребляемого слова, чем "ускорение" - оно встречалось на каждом шагу, на каждой газетной странице. У нас была политика ускорения. Что мы ускоряли? Куда мы при этом двигались? На эти вопросы ответов не было. Огромное количество политэкономов, теоретиков "научного коммунизма" и пр. "интерпретировали" концепцию ускорения, но заклинания не давали результата.
Это было типичное для советской власти использование лозунга, совершенно не нагруженного смыслом. Собственно говоря, даже не Советский Союз преуспел в таких делах больше всех. Гораздо большего достигли в Китае и Северной Корее: там лозунги при Мао Цзе-дуне и Ким Ир Сене обязательно были связаны либо с мерами длины или площади, либо с тысячелетними периодами времени; если прыжок, так уж в 10 тыс. ли, а в чем смысл прыжка, понять крайне трудно, да, собственно, никто и не пытается внятно объяснить. Я был в Северной Корее в 1988 г., у нас уже бушевала перестройка, так что в глазах правоверных северных корейцев мы были, конечно, оппортунистами и предателями дела коммунизма. Я провел там почти 2 недели, нашей делегации из двух человек, естественно, показывали все достопримечательности, среди них и стоящую в центре Пхеньяна каменную плиту, на которой высечены принципы чучхе. Переводчиков у нас было с избытком. Я несколько раз просил их перевести на русский язык, что там написано, но ни один не смог этого сделать. Даже начать не смог. На другой язык почти непереводимо просто потому, что лишено ясного смысла, это исключительно игра в символы и в полунамеки, ориентировано на подсознание, а не на сознание. А "безыскусно" перевести с одного языка на другой можно то, что ориентировано на сознание, иначе нужен поэтический перевод, не обязательно стихами, можно и прозой, но все равно поэтический, а не политический, не научный, не экономический, не журналистский, не бытовой, простому переводчику не под силу. В общем-то, обычно у нас чучхе переводится как "опора на собственные силы", всего четыре слова, а на этой доске иероглифов было набито не меньше пяти групп по нескольку строк в каждой. Мне тогда подарили 36-ой том сочинений Ким Ир Сена на русском языке, я пролистал книгу в надежде найти формулировку принципов чучхе, но там только упоминания о чучхе на каждой странице, а какого-либо разъяснения не содержится.
Так вот, "политика ускорения" была подобной игрой в слова, как теперь сказали бы, пиаровским фокусом. Горбачев чуть ли не каждый день помногу раз говорил, что есть (или будет, чаще будет, чем есть) экономическая концепция перестройки, стратегии ускорения, где, как положено, расписано, чего мы хотим, как этого добиваться, какие нужны последовательные шаги и т.д. Ничего похожего так и не было.
И только в 1991 г., то есть в год распада СССР, в год отставки Горбачева у властных структур Советского Союза появилась возможность зацепиться за что-то, смутно напоминающее экономическую концепцию. Это была программа Явлинского "500 дней". Первоначально у Явлинского было "400 дней", и предлагалась эта программа сначала Абалкину, который был вице-премьером по реформе в правительстве Рыжкова, потом сам Явлинский пошел в вице-премьеры в республиканское правительство, но никак не получалось эту программу пристроить. А весной 1991 г. на Президентском совете у Горбачева было принято решение попробовать поиграть в эту программу, превратить ее в экономическую программу горбачевской перестройки. И тогда вместе с группой Явлинского этим занялись разные другие люди, среди них был покойный академик Шаталин, член Президентского совета, вот тут-то программа и превратилась в "500 дней", обросла материалом, сильно увеличилась в объеме и т.д. Но все равно она оставалась чем-то похожим на железнодорожное расписание, "приспособленное" для радикального преобразования экономики и социального устройства гигантской страны. Это, конечно, на самом деле ни в какие ворота не лезло, и в принципе никак не могло быть использовано на практике, но ничего лучше власть не заметила, так что перестройка как началась, так и кончилась без экономической программы.
Все эти шатания, колебания, недоговоренности и незавершенности перестройки я уже попытался объяснить. Но все же остается вопрос: можно ли было проводить политику перестройки более эффективно? Думаю, что существенно более эффективно - нельзя. Не потому, что теоретически нельзя, а потому, что для выверенных, точных действий нужен совершенно другой уровень политического менеджмента, чем был в Советском Союзе. Масса управленцев была совсем не приспособлена для такого рода работы. Это были люди с абсолютно "советскими мозгами" или те люди распорядительной системы, у которых в "советских мозгах" сформировалась теневая ориентация, потому что распоряжение государственной собственностью как своей с самого начала было сращено с теневыми структурами и теневым экономическим поведением. С позиций советского законодательства и официальной советской идеологии - это воровство или незаконная деятельность. Из такой квалификации вытекали бы все необходимые следствия, если бы не старый советский принцип: "закон существует не для того, чтобы его выполнять, а для того, чтобы наказывать тех, кого следует". Ясно, что ни советские мозги, ни теневые ориентации, которые были стимулом ломать советскую систему, не годились для того, чтобы строить и реализовывать выверенную стратегию перемен.
Мы оказались в управленческом вакууме, в ситуации полной неразберихи, так что даже если организовывалась какая-то проектная стратегическая деятельность, то не удавалось воспользоваться ее результатами. Ведь по поручению премьера Рыжкова не раз формировались группы, которые разрабатывали стратегии перестройки. Я это знаю очень хорошо, потому что сам участвовал в таких работах. Как это бывало? Отправляли группу докторов, профессоров, более или менее передовых управленцев в какой-нибудь санаторий писать проект реформы. Потом приезжал помощник премьер-министра, слушал краткое сообщение (на подробное у него времени не было) и говорил: да вы чушь собачью написали. И трехмесячный труд летел в корзину. С какой радости помощник премьер-министра может выносить приговор в таких делах? Да ни с какой. Система была такой, что даже если удавалось что-то сгенерировать, это не доводилось до лиц, принимающих решения, хотя сама генерация происходила по их распоряжению. (Эта особенность сохраняется до сих пор в нашей системе управления).
Всякая власть глуховата, но советская власть была рекордно глухой, и нынешняя российская по глухоте никуда от того уровня не ушла. Сейчас предпринимаются какие-то попытки исправить дело, например гражданский форум; это не просто формально-бюрократическое мероприятие, как думает, согласно опросам, большинство населения, а попытка найти новые источники информации, может быть, новых людей. Но замысел исполняется той самой бюрократической системой, против которой ориентированы участники мероприятия, против которой направлены их предложения. (Очевидная попытка с негодными средствами - как со стороны инициаторов, так и участников; победят исполнители.)
Горбачев начал с того, что стал понемногу освобождать политические силы. Тем, кто не был свидетелем тех дней, трудно представить, какая ожесточенная схватка разгорелась по поводу того, отменять шестую статью Конституции СССР (в этой статье было записано, что определяющую роль в политике играет КПСС) или не отменять. Позиция Горбачева варьировалась по ходу дела: сначала он был за шестую статью, потом согласился с ее отменой. Во всех тех случаях, когда Горбачев выступал против чего-то важного, прогрессивного, необходимого, нет полной уверенности, что он на самом деле был против. Очень трудно понять, где он играл роль и говорил нечто противоположное глубоко запрятанному настоящему мнению, а где высказывал его. А играть он умел хорошо, не вызывает сомнений - гораздо лучше, чем его преемник, у которого слишком часто на языке было примерно то же, что на уме, и это не только далеко не всегда соответствовало тому, что должно быть, но и в принципе несколько примитивно для политика высшего ранга. Горбачев играл разные политические роли, видимо, нередко интуитивно выбирая одну из них. Например, всем известная сцена: Сахаров на трибуне, Горбачев в президиуме; думаю, что Горбачев почувствовал необходимость устроить этот скандал для того, чтобы не было скандала похуже, чтобы рядом с этим президиумом не возник "матрос Железняк", который сказал бы и Сахарову, и Горбачеву: караул устал!
Вместе с тем, Горбачев, несомненно, отнюдь не видел всех тех последствий, к которым приводит его политика. И далеко не всегда он ведал, что творил, если иметь в виду не только долгосрочные, но даже и довольно краткосрочные последствия, с горизонтом в 1-2 года. Конечно, предвидение в столь хаотичном процессе, который получил название "перестройка", если и возможно, то лишь в очень узких пределах, но для Горбачева главным было то, что "процесс пошел". Существенные экономические меры при Горбачеве выразились в двух законах. Они не были компонентами целостной экономической программы (по причине - хотя бы - ее отсутствия), они были, скорее, решениями политического характера, но имевшими прямой экономический смысл и очень большие экономические последствия. Это "Закон о кооперации" и "Закон о государственном предприятии".
"Закон о кооперации" в принципе создавал основу для развития мелкого и даже среднего бизнеса в Советском Союзе. Правда, в качестве владельцев предприятия выступал кооператив, а не частное лицо (или группа частных лиц), но для вопросов о том, что такое кооператив в аспекте владения принадлежащей ему собственностью, кто является членом кооператива, а кто - наемным работником и т.д., была оставлена столь широкая зона неопределенности, что вполне можно было фактически владеть индивидуальной частной собственностью, а называться кооперативом. Что, собственно говоря, и происходило в реальности. Сейчас уже все забыли, но первым знаменитым кооперативом при Горбачеве было кафе на Кропоткинской (теперь - Пречистенка). Это кооперативное кафе фактически было владением человека по фамилии Федоров. Закон, открывая довольно большой простор для деятельности кооперации и разных ее "превращенных" форм в советской экономике, обладал двумя существенными свойствами. Во-первых, закон ставил кооператоров в сильную зависимость от чиновников, что соответствовало общим интенциям развития распорядительных сил, создавая для них большие преимущества в сравнении с "новыми" людьми (ведь распорядительные силы и советское чиновничество - почти одно и то же): на здоровье, развивайте внизу свой мелкий кооперативный бизнес, а распорядительные силы все равно держат руку на пульсе. А во-вторых, он очень плохо регулировал отношения государства и кооперативов. И это тоже было на руку распорядительным силам, потому что они хотели таких же, как у кооператоров, плохо отрегулированных отношений между крупными предприятиями, где сами хозяйничали, и государством.
"Закон о кооперации" создавал прецедент, который был очень важен тем, кто хотел по-новому построить отношения между государственными предприятиями и государством. Чего конкретно они хотели? - "Закона о государственном предприятии", который закрепил бы эти новые отношения, выгодные распорядительным силам. Этот закон, последовавший за "Законом о кооперации", фактически выводил государство из управления государственными предприятиями. Они продолжали называться государственными, но директоров там уже не назначали, а выбирали, взаимоотношения с государством становились столь же неопределенными, как и у кооперативов. Никто не мог толком объяснить, что государственные предприятия должны государству, а что - оно им. "Закон о государственном предприятии", пожалуй, в большей степени содействовал уходу государства из управления экономикой, чем даже приватизация, проведенная впоследствии, уже правительством реформ. После принятия этого закона предприятия оставались государственными только номинально. Ситуация была очень пестрая: в разных местах, на разных предприятиях, в разных районах, в разных главках разных министерств закон "внедряли" по-разному, а государство практически не контролировало этот процесс. Многие восприняли (и не без серьезных оснований) этот закон как клич: "все дозволено".
Это был первый огромный камень, брошенный в советское экономическое болото, колоссальный шаг к формальному присвоению государственной собственности теми, кто ею фактически распоряжался, к уходу государства от управления экономикой. Безусловно, это был резкий скачок в сторону спада, потому что поддерживать производство на прежнем уровне становилось все менее и менее возможно, все менее и менее выгодно тем, кто этим производством командовал. Интерес заключался уже не в выполнении плана по "валу" - валовой продукции предприятия и другим показателям, как всегда было при советской власти. Не это стало интересно. Стало интересно делать то, что продается за "живые" деньги или обменивается по бартеру, причем так, чтобы можно было воспользоваться доходом. Это, несомненно, шаг к рынку, но, увы, не столько к цивилизованному, сколько к "дикому". Работники, выбирая директора, голосовали за одного или за другого претендента, им даже казалось, что они выбирают по существу, но на самом деле они выбирали тот или иной элемент из одного и того же множества. А элементы отличались друг от друга только децибелами в разговорах с подчиненными, пробивной силой, чтобы выбить что-то из распределительной системы, покуда она еще что-то могла дать, но отнюдь не ориентацией, которая у всех претендентов была абсолютно одинаковой.
Активные деятели распорядительной системы блестяще воспользовались возможностями, которые были открыты новыми законами (среди этих деятелей - Черномырдин, Сосковец, Большаков, Алекперов и многие другие). Именно в последние два года перестройки, а не после старта радикальной экономической реформы, началось формирование тех хозяйственных структур, которые (иногда после различных преобразований) и сейчас составляют значительную часть крупного бизнеса в России. Однако наряду с "ветеранами" в легальный бизнес устремились и совсем новые люди, как правило, очень молодые, наделенные несомненными талантами бизнесменов, сумевшие во многих случаях сориентироваться в новой обстановке гораздо быстрее, чем чиновники и хозяйственники из старой элиты. Едва ли не самым распространенным каналом, по которому чуть ли не с нуля врывались в бизнес, стали НТТМ - структуры, занимавшиеся организацией научно-технического творчества молодежи. Это поле активно захватили, прежде всего, комсомольские лидеры, но, конечно, не только лидеры прежних идеологических структур.
Падение производства, которое наступило фактически не с 1992, а, по крайней мере, с 1990 г., было запрограммировано всей хозяйственной структурой, всеми ее перекосами, а законы о кооперации и о государственной предприятии оказались чем-то вроде выстрела, после которого сорвалась лавина, которую в принципе невозможно было ни предотвратить, ни удержать, ни даже существенно ослабить. Но эти законы не только дали стартовый сигнал, но ускорили падение. "Закон о кооперации" очень хорошо помогал воровать и устраивать свои дела вокруг государственных предприятий - около них тут же возникло скопище всевозможных кооперативов, которые, собственно говоря, и служили теми каналами, которые позволяли продукцию, номинально принадлежавшую государству, превращать в частно присваиваемую прибыль почти законным, а то и вообще законным путем. Сращивание крупных предприятий, кооперативов, НТТМ и пр. шло полным ходом; это открывало путь к дальнейшей (уже в 1993-94 гг.) приватизации через "дробление" (с использованием в качестве вывески демонополизации), но отнюдь не способствовало решению производственных проблем на благо общества.
Обвал, который начался в 1990 г., повлек колоссальную накачку экономики пустыми деньгами. Можно было бы вспомнить о финансовых механизмах, которые были задействованы, но это практически мало что добавляет к нарисованной картине. Отметим лишь, каким был мотив для накачки пустыми деньгами: естественно, это необходимость повышения заработной платы у всех, кто оказался причастен к переводу прибыли, возникающей в результате работы государственных предприятий, в частные каналы присвоения. Этих каналов стало очень много, через них происходила накачка, и государство в этих условиях не могло не запускать печатный станок. Уровень жизни стал резко падать для тех, кто не приник к этим "живительным" каналам - именно они приняли, как водится, удары раскручивавшейся инфляционной спирали (на первых порах - в скрытых формах). Естественно, были опустошены прилавки, что привело к социально-экономическому, а затем и политическому кризису 1991 г. Уже в январе 1991 г. в магазинах уже почти ничего не было. Введение всеобщей карточной системы непрерывно маячило на экономическом горизонте, а всевозможные частичные формы карточного распределения практиковались чрезвычайно широко.
Сейчас народ подзабыл, как это было, могу напомнить на одном из бесчисленных примеров. Какой-нибудь универмаг, скажем, "Будапешт" (я называю "Будапешт" только потому, что Академия народного хозяйства, где я работал, была приписана к нему), отдавался на несколько часов конкретной организации (скажем, Академии народного хозяйства), туда можно было войти только по специальному пропуску, даже не по служебному удостоверению, а именно по специальному пропуску. Такие пропуска выдавались поочередно: в этот месяц одним сотрудникам, в тот - другим. При наличии удостоверения личности, с этим пропуском, куда была записана фамилия счастливого обладателя, можно было прийти в "Будапешт" в строго определенный день месяца, скажем, первый четверг, с 10 до 12 часов, и купить то, что продавалось в универмаге в этот момент. Продавалось совсем немногое, но все-таки что-то было. Это хуже, чем карточная система, - потому что здесь больше случайности, меньше гарантий, неясно, кто охвачен этой системой, а кто и почему остался вне ее и т.д.
Социально-экономический и политический кризис 1991 г. был колоколом по перестройке. Стало ясно, что дальше так двигаться нельзя. Во-первых, как всегда в периоды тяжелых кризисов, резко обострились взаимоотношения между центром и элементами системы, в данном случае союзными республиками, которые вспомнили слова "суверенитет", "независимость" и т.п. У них проявились иллюзии, что при большей самостоятельности они большего добьются, а националистические силы были всегда и везде, никогда и нигде не умирали. Во-вторых, стало понятно, что половинчатые, недоразвитые отношения собственности, которые сформировалась после введения законов о кооперации и о государственном предприятии - это сугубо переходная форма, нужно куда-то двигаться от нее: вперед или назад.
Попытка пойти назад и была августовским путчем. В случае победы путч, безусловно, не привел бы к простому откату в старую систему (это и в принципе было уже невозможно), поскольку все его участники располагались совсем близко к широкому и вольному пользованию государственной собственностью. Цели путча, скорее всего, состояли в том, чтобы, во-первых, опираясь на остатки силовых структур, не допустить распада Союза, во-вторых, отсечь паразитные кооперативные организации, присосавшиеся к государственным предприятиям, для того чтобы по возможности вернуть государство в управление промышленностью, но не воспроизводить старую систему распоряжения и распределения, а просто убрать новичков, вернуться к старому множеству тех, кто хорошо на этом жил - слишком много появилось новых "операторов". Не думаю, что все, кто сидел за столом ГКЧП, толком понимали, что они творят, и что в стране творится, но если у путчистов были какие-то экономические намерения, то именно такие.
Ясно, что в случае успеха путча результатом ни в коем случае не могла быть устойчивая система. У такой системы были две альтернативы. Первая - дальше откатываться назад, вопреки желаниям тех, кто затевал путч (скажем, Павлова или Янаева, которые вряд ли стремились к возврату в андроповские или сталинские времена), но угроза движения, пусть недолгого, в этом направлении была тогда вполне реальной. Вторая - сдача всего, чего путчистам удалось бы добиться, и возвращение к тому моменту, откуда путч начался, со всеми теми же последствиями. Так что экономическая предопределенность событий конца 1991 г. очевидна. Неотвратимой была радикальная экономическая реформа, которая в основном была спланирована в сентябре-октябре "теневым кабинетом", размещавшимся на правительственной даче в Сосенках, под Москвой, по Калужскому шоссе.
Очень важен социальный результат перестройки: пассивное общество эпохи застоя существенно активизировалось. Отмечу две основные причины этой трансформации.
Первая причина - продолжало ухудшаться экономическое положение, и росло экономическое недовольство. Либерализация условий выезда (а это - обязательное условие расширения сотрудничества с Западом, на которое делал ставку Горбачев) привела к тому, что едва ли не критической интенсивности достигла эмиграция. Миграционный поток направлен из СССР, а навстречу ему, с Запада, идет поток информации, дует ветер перемен. Это обязательно так, одни уезжают, а те, кто остается, получают сведения. Сама возможность, пусть даже не слишком значительная, выбора "другой жизни" имеет очень большое активизирующее значение.
Вторая причина в том, что началось противостояние старой и новой политических элит. В быстро формировавшуюся новую элиту входили люди, которые были выдвинуты Горбачевым. Может быть, они думают, что сами продвинулись, но это не совсем так, они забывают ту роль, которую сыграл Горбачев в том, что они стали светиться каждый вечер на экранах телевизоров, получать трибуну на съезде народных депутатов СССР и т.д., поэтому, сказав, что они были выдвинуты Горбачевым, несильно погрешишь против истины. Во всяком случае, им было дозволено выдвигаться - наконец-то! Среди них были и те, кто раньше принадлежал к партийной элите, - Яковлев, Медведев, но речь, прежде всего, не о них, а о Сахарове (которого из Горького в Москву возвратил телефонный звонок Горбачева), Афанасьеве, Собчаке, Попове, всей межрегиональной депутатской группе и пр.
Новая элита каждый день что-нибудь да отвоевывала - отмену шестой статьи конституции и т.д. У кого? У старой элиты. Конфликт между политическими элитами, если он выплескивается наружу, обязательно очень способствует активизации общества. Почему в годы застоя наступило такое усыпление, такая пассивность? Выше отмечались причины, но можно назвать еще одну: власть виртуозно умела прятать все возникавшие во властных структурах конфликты за непроницаемо глухую стену (может быть, так хорошо она больше ничего не умела делать). А тут вдруг началась видимая политическая жизнь, в ней можно было попытаться принять участие. Если политические элиты схватываются в открытом поединке, они будят людей и начинают притягивать к себе до поры дремавшие силы.
25 декабря 2001
http://www.opec.ru/article_doc.asp?d_no=18885
