Охраняли в долгих шинелях с чёрными обшлагами. Охраняли красноармейцы.
Охраняли самоохранники. Охраняли запасники-старики. Наконец пришли молодые
ядрёные мальчики, рожденные в первую пятилетку, не видавшие войны, взяли
новенькие автоматы -- и пошли нас охранять.
Каждый день два раза по часу мы бредём, соединённые молчаливой смертной
связью: любой из них волен убить любого из нас. Каждое утро мы -- по дороге,
они -- по задороге, вяло бредём, куда не нужно ни им, ни нам. Каждый вечер
бодро спешим: мы -- в свой загон, они -- в свой. И так как дома настоящего у
нас нет -- загоны эти служат нам домами.
Мы идём и совсем не смотрим на их полушубки, на их автоматы -- зачем
они нам? Они идут и всё время смотрят на чёрные наши ряды. Им по уставу надо
всё время смотреть на нас, им так приказано, в этом их служба. Они должны
пресечь выстрелом наше каждое движение и шаг.
Какими кажемся мы им, в наших чёрных бушлатах, в наших серых шапках
сталинского меха, в наших уродливых, третьего срока, четырежды подшитых
валенках, -- и все обляпанные латками номеров, как не могут же поступить с
подлинными людьми?
Удивляться ли, что вид наш вызывает гадливость? -- ведь он так и
рассчитан, наш вид. Вольные жители посёлка, особенно школьники и
учительницы, со страхом косятся с тротуарных тропинок на наши колонны,
ведомые по широкой улице. Передают: они очень боятся, что мы, исчадия
фашизма, вдруг бросимся врассыпную, сомнём конвой, -- и ринемся грабить,
насиловать, жечь, убивать. Ведь наверно такие только желания доступны столь
звероподобным существам. И вот от этих зверей охраняет жителей посёлка --
конвой. Благородный конвой. В клубе, построенном нами, вполне может
чувствовать себя рыцарем сержант конвоя, предлагая учительнице потанцевать.
Эти сынки всё время смотрят на нас -- и из оцепления, и с вышек, но
ничего им не дано знать о нас, а только право дано: стрелять без
предупреждения!
О, если бы по вечерам они приходили к нам, в наши бараки, садились бы
на наши вагонки и слушали: за что вот этот сел старик, за что вот этот
папаша. Опустели бы эти вышки и не стреляли бы эти автоматы.
Но вся хитрость и сила системы в том, что смертная наша связь основана
на неведении. Их сочувствие к нам карается как измена родине, их желание с
нами поговорить -- как нарушение священной присяги. И зачем говорить с нами,
когда придёт политрук в час, назначенный по графику, и проведёт с ними
беседу -- о политическом и моральном лице охраняемых врагов народа. Он
подробно и с повторениями разъяснит, насколько эти чучела вредны и тяготят
государство. (Тем заманчивее проверить их как живую мишень.) Он принесёт под
мышкой какие-то папки и скажет, что в спецчасти лагеря ему дали на один
вечер дела. Он прочтет оттуда машинописные бумажки о злодеяниях, за которые
мало всех печей Освенцима -- и припишет их тому электрику, который чинил
свет на столбе, или тому столяру, у которого рядовые товарищи такие-то
неосторожно хотели заказать тумбочку.
Политрук не собьётся, не оговорится. Он никогда не расскажет мальчикам,
что люди тут сидят и просто за веру в Бога, и просто за жажду правды, и
просто за любовь к справедливости. И еще -- ни за что вообще.
Вся сила системы в том, что нельзя человеку просто говорить с
человеком, а только через офицера и политрука.
Вся сила этих мальчиков -- в их незнании.
Вся сила лагерей -- в этих мальчиках. Краснопогонниках. Убийцах с вышек
и ловцах беглецов.
Вот одна такая политбеседа по воспоминаниям тогдашнего конвоира
(Ныроблаг): "Лейтенант Самутин -- узкоплечий, долговязый, голова
приплюснутая с висков. Напоминает змею. Белый, почти безбровый. Знаем, что
прежде он самолично расстреливал. Сейчас на политзанятиях читает монотонно:
"Враги народа, которых вы охраняете -- это те же фашисты, нечисть. Мы
осуществляем силу и карающий меч Родины и должны быть твёрдыми. Никаких
сантиментов, никакой жалости".
И вот так-то формируются мальчики, которые упавшего беглеца стараются
бить ногой непременно в голову. Те, кто у седого старика в наручниках
выбивают ногою хлеб изо рта. Те, кто равнодушно смотрят как бьётся
закованный беглец о занозистые доски кузова -- ему лицо кровянит, ему голову
разбивает, они смотрят равнодушно. Ведь они -- карающий меч Родины, а он,
говорят, -- американский полковник.
Уже после смерти Сталина, уже вечно-ссыльный, я лежал в обычной вольной
ташкентской клинике. Вдруг слышу: молодой узбек, больной, рассказывает
соседям о своей службе в армии. Их часть охраняла палачей и зверей. Узбек
признался, что конвоиры тоже были не вполне сыты, и их зло брало, что
заключённые, как шахтёры, получают пайку (это за 120%, конечно), немного
лишь меньшую их честной солдатской. И еще их злило, что им, конвоирам,
приходится на вышках мёрзнуть зимой (правда в тулупах до пят), а враги
народа, войдя в рабочую зону, будто на весь день рассыпаются по обогревалкам
(он и с вышки мог бы видеть, что это не так) и там целый день спят (он
серьёзно представлял, что государство благодетельствует своих врагов).
Интересный вышел случай! -- посмотреть на Особлаг глазами конвоира! Я
стал спрашивать, что ж это были за гады и разговаривал ли с ними мой узбек
лично. И вот тут он мне рассказал, что всё это узнал от политруков, что даже
"дела" им зачитывали на политбеседах. И эта неразборчивая его злоба, что
заключённые целый день спят, тоже конечно, утвердилась в нём не без того,
чтобы офицеры кивали согласительно.
О, вы, соблазнившие малых сих!.. Лучше бы вам и не родиться!..
Рассказал узбек и о том, что рядовой солдат МВД получает 230 рублей в
месяц (в 12 раз больше, чем армейский! Откуда такая щедрость? Может быть,
служба его в 12 раз трудней?), а в Заполярьи даже и 400 рублей -- это на
срочной службе и на всём готовом.
И еще рассказывал случаи разные. Например, товарищ его шёл в оцеплении
и померещилось ему, что из колонны кто-то хочет выбежать. Он нажал спуск и
одной очередью убил пятерых заключённых. Так как потом все конвоиры
показали, что колонна шла спокойно, то солдат понёс строгое наказание: за
пять смертей дали ему пятнадцать суток ареста (на тёплой гауптвахте,
конечно).
А уж этих-то случаев кто не знает, кто не расскажет из туземцев
Архипелага!.. Сколько мы знали их в ИТЛ: на работах, где зоны нет, а есть
невидимая черта оцепления -- раздаётся выстрел, и заключённый падает мёртв:
он переступил черту, говорят. Может быть вовсе не переступил -- ведь линия
невидимая, а никто второй не подойдёт сейчас её проверить, чтобы не лечь
рядом. И комиссия тоже не придёт проверять, где лежат ноги убитого. А может
быть он и переступил -- ведь это конвоир может следить за невидимой чертой,
а заключённый работает. Тот-то зэк и получает эту пулю, кто увлеченней и
честней работает. На станции Новочунка (Озерлаг) на сенокосе -- видит в
двух-трёх шагах еще сенцо, а сердце хозяйское, дай подгребу в копёнку --
пуля! И солдату -- месяц отпуска!
А еще бывает, что именно этот охранник именно на этого заключённого зол
(не выполнил тот заказа, просьбы), -- и тогда выстрел есть месть. Иногда с
коварством: конвоир же и велит заключённому что-то взять и принести из-за
черты. И когда тот доверчиво идёт -- стреляет. Можно папиросу ему туда
бросить -- на, закури! Заключённый пойдет и за папиросой, он такой,
презренное существо.
Зачем стреляют? -- это не всегда поймёшь. Вот в Кенгире, в устроенной
зоне, днём, где никаким побегам не пахнет, девушка Лида, западная украинка,
управилась между работой постирать чулки и повесила их сушить на откосах
предзонника. Приложился с вышки -- и убил её наповал. (Смутно рассказывали,
что потом и сам хотел с собой кончить.)
Зачем! Человек с ружьём! Бесконтрольная власть одного человека -- убить
или не убить другого!
А тут еще -- выгодно! Начальство всегда на твоей стороне. За убийство
никогда не накажут. Напротив, похвалят, наградят, и чем раньше ты его
угрохал, еще на половине первого шага -- тем выше твоя бдительность, тем
выше награда! Месячный оклад. Месячный отпуск. (Да станьте же в положение
Командования: если дивизион не имеет на счету случаев проявленной
бдительности, -- то что это за дивизион? что у него за командиры? или такие
зэки смирные, что надо сократить охрану? Однажды созданная охранная система
требует смертей!)
И между стрелками охраны возникает даже дух соревнования: ты убил и на
премию купил сливочного масла. Так и я убью и тоже куплю сливочного масла.
Надо к себе домой съездить, девку свою полапать? -- подстрели одно это серое
существо и езжай на месяц.
Все эти случаи хорошо мы знали в ИТЛ. Но в Особлагах появились вот
такие новинки: стрелять прямо в строй, как товарищ этого узбека. Как в
Озерлаге на вахте 8 сентября 1952 года. Или с вышек по зоне.
Значит -- так их готовили. Это -- работа политруков.
В мае 1953 года в Кенгире эти сынки с автоматами дали внезапную и ничем
не вызванную очередь по колонне, уже пришедшей к лагерю и ожидающей входного
обыска. Было 16 раненых -- но если бы просто раненых! Стреляли разрывными
пулями, давно запрещенными всеми конвенциями капиталистов и социалистов.
Пули выходили из тел воро`нками -- разворачивали внутренности, челюсти,
дробили конечности.
Почему именно разрывными пулями вооружён конвой Особлагов? Кто это
утвердил? Мы никогда этого не узнаем...
Однако, ка`к обиделся мир охраны, прочтя в моей повести, что
заключённые зовут их "попками", и вот теперь это повторено для всего света.
Нет, заключённые должны были их любить и звать ангелами-хранителями!
А один из этих сынков -- правда, из лучших, не обиделся, но хочет
отстоять истину -- Владилен Задорный, 1933 года, служивший в ВСО
(Военизированной стрелковой охране) МВД в Ныроблаге от своих восемнадцати до
своих двадцати лет. Он написал мне несколько писем:
"Мальчишки не сами же шли туда -- их призывал военкомат. Военкомат
передавал их МВД. Мальчишек учили стрелять и стоять на посту. Мальчишки
мёрзли и плакали по ночам -- на кой им чёрт нужны были Ныроблаги со всем их
содержимым! Ребят не нужно винить -- они были солдатами, они несли службу
Родине и, хотя в этой нелепой и страшной службе не всё было понятно (а что`
-- было понятно?.. Или всё или ничего, -- А. С.), -- но они приняли присягу,
их служба не была лёгкой".
Искренне, правдиво. Задумаешься. Огородили этих мальцов кольями --
присяга! служба Родине! вы -- солдаты!
Но и -- слаба ж была в них, значит, общечеловеческая закладка, да
никакой просто, -- если не устояла она против присяги и политбесед. Не изо
всех поколений и не всех народов можно вылепить таких мальчиков.
Не главный ли это вопрос XX века: допустимо ли исполнять приказы,
передоверив совесть свою -- другим? Можно ли не иметь своих представлений о
дурном и хорошем и черпать их из печатных инструкций и устных указаний
начальников? Присяга! Эти торжественные заклинания, произносимые с дрожью в
голосе и по смыслу направленные для защиты народа от злодеев -- ведь вот как
легко направить их на службу злодеям и против народа!
Вспомним, что` собирался Василий Власов сказать своему палачу еще в
1937-м: ты один! -- ты один виноват, что убивают людей! На тебе одном моя
смерть, и с этим живи! Не было бы палачей -- не было бы казней!
Не было бы конвойных войск -- не было бы и лагерей!
Конечно, ни современники, ни история не упустят иерархии виновности.
Конечно, всем ясно, что их офицеры виноваты больше; их оперуполномоченные --
еще больше; писавшие инструкции и приказы -- еще больше; а дававшие указание
их писать -- больше всех.1
Но стреляли, но охраняли, но автоматы держали наперевес всё-таки не те,
а -- мальчики! Но лежащих били сапогами по голове -- всё-таки мальчики!..
Еще пишет Владилен:
"Нам внедряли в головы, нас заставляли зубрить УСО-43 сс -- устав
стрелковой охраны 43 года совершенно секретный2, жестокий и грозный устав.
Да присяга. Да наблюдение оперов и замполитов. Наушничество, доносы. На
самих стрелков заводимые дела... Разделённые частоколом и колючей
проволокой, люди в бушлатах и люди в шинелях были равно заключёнными -- одни
на двадцать пять лет, другие на три года". Это -- выражено сильно, что
стрелки тоже как бы посажены, только не военным трибуналом, а военным
комиссариатом. Но ра`вно-то, равно-то нет! -- потому что люди в шинелях
отлично секли автоматами по людям в бушлатах, и даже по толпам, как мы
увидим скоро.
Разъясняет еще Владилен:
"Ребята были разные. Были ограниченные служаки, слепо ненавидевшие
зэ-ка. Кстати, очень ревностными были новобранцы из национальных меньшинств
-- башкиры, буряты, якуты. Потом были равнодушные -- этих больше всего.
Несли службу тихо и безропотно. Больше всего любили отрывной календарь и
час, когда привозят почту. И наконец, были хорошие хлопцы, сочувствующие
зэ-ка, как людям, попавшим в беду. И большинство нас понимало, что служба
наша в народе непопулярна. Когда ездили в отпуск -- формы не носили".
А лучше всего свою мысль Владилен защитит собственной историей. Хотя уж
таких-то, как он, и вовсе были единицы.
Его пропустили в конвойные войска по недосмотру ленивой спецчасти. Его
отчим, старый профсоюзный работник Войнино, был арестован в 37-м году, мать
за это исключена из партии. Отец же, комбриг ВЧК, член партии с 17-го года,
поспешил отречься и от бывшей жены и заодно от сына (он сохранил так
партбилет, но ромб НКВД всё-таки потерял.3 Мать смывала свою запятнанность
донорской кровью во время войны. (Ничего, кровь её брали и партийные, и
беспартийные.) Мальчик "синие фуражки ненавидел с детства, а тут самому
надели на голову... Слишком ярко врезалась в младенческую память страшная
ночь, когда люди в отцовской форме бесцеремонно рылись в моей детской
кровати".
"Я не был хорошим конвойным: вступал в беседы с зэками, исполнял их
поручения. Оставлял винтовку у костра, ходил купить им в ларьке или бросить
письма. Думаю, что на ОЛПах Промежуточная, Мысакорт, Парма еще вспоминали
стрелка Володю. Бригадир зэ-ка как-то сказал мне: "Смотри на людей, слушай
их горе, тогда поймёшь..." А я и так в каждом из политических видел деда,
дядю, тётю... Командиров своих я просто ненавидел. Роптал, возмущался,
говорил стрелкам -- "вот настоящие враги народа!" За это, за прямое
неподчинение ("саботаж"), за связь с зэ-ка меня отдали под следствие...
Долговязый Самутин... хлестал меня по щекам, бил пресс-папье по пальцам --
за то, что я не подписывал признания о письмах зэ-ка. Быть бы этой глисте в
жмуриках, у меня второй разряд по боксу, я крестился двухпудовой гирей -- но
два надзирателя повисли на руках... Однако следствию было не до меня: такое
шатание-топтание пошло в 53-м году по МВД. Срока мне не дали, дали волчий
билет -- статья 47-Г: "уволен из органов МВД за крайнюю
недисциплинированность и грубые нарушения устава МВД". И с гауптвахты
дивизиона -- избитого, измороженного, выбросили ехать домой...
Освободившийся бригадир Арсен ухаживал за мной в дороге".
А вообразим, что захотел бы проявить снисходительность к заключённым
офицер конвоя. Ведь он мог бы сделать это только при солдатах и через
солдат. А значит, при общей озлобленности, ему было бы и невозможно это, да
и "неловко". Да и кто-нибудь на него бы тотчас донёс.
Система!
1 Это не значит, что их будут судить. Важно проверить, довольны ли они
пенсиями и дачами.
2 Кстати, вполне ли мы замечаем это зловещее присвистывание "эс-эс" в
нашей жизни -- то в одном сокращении, то в другом, начиная с КПэсэс и,
значит, КПэсэсовцев? Вот, оказывается, еще и устав был "эс-эс" (как и всё
слишком секретное тоже "эс-эс") -- понимали, значит, его подлость
составители -- понимали и составляли -- да в какое время: едва отбили немцев
от Сталинграда! Еще один плод народной победы.
3 Хотя мы ко всему давно привыкли, но иногда и удивишься: арестован второй муж покинутой жены -- и поэтому надо отречься от четырёхлетнего сына? И это - для комбрига ВЧК?
www.kulichki.com
viperson.ru
