Несомненно, что главным стержнем в судьбе России является ее политическая история, почти все религиозные и культурные метаморфозы ее жизни очень скоро принимали именно политические формы. Огромные пространства и пестрота ее этносов требовали для своего упорядочивания использования властных и по большей части централизованных рычагов управления. "Власть" являлась тем ключевым словом, которым пользовались хронографисты и историки страны и с судьбой которой ассоциировалась судьба государственности.
Уже само решение "пригласить варягов на правление" носило исключительно политический характер. Не природные катаклизмы, не метафизические соображения о перенесении небесного порядка на землю и не этнографическая динамика обусловили это решение, - поводом стали сугубо политические неурядицы и неспособность самих славян с ними разобраться. Эта странная склонность национального характера и ментальности привлекать для решения собственных проблем "третьих лиц" проявится еще неоднократно в российской истории: монголы будут выдавать ярлыки на великое княжение, на престол будут приглашать то польского королевича, то немецких курфюрстов: о мягкости и "женственности" русского характера будет много сказано отечественными философами и мыслителями, поэтами и политиками.
В политической ретроспективе российская история во многом сходна с европейской - феодализм и раздробленность, сословная монархия, абсолютизм и, наконец, демократия. Правда, все эти формы имели весьма специфический характер и вся русская политическая история оказывалась перенасыщенной подобными спецификой и особенностями. Политические формы, которые принимала русская государственность, только внешне напоминали европейские. Империя Ярослава имела совсем иное внутреннее содержание и устройство, чем империя Карла Великого, а республиканская форма правления Новгорода только отдаленно напоминала городские коммуны Европы, Земский собор только условно можно сравнивать с английским парламентом.
То специфическое, что в течение веков вырабатывала русская политическая культура в сфере государственного строительства, можно определить как "авторитарная державность", форму, в которой религиозные, культурные и государственно-политические элементы оказались органически связанными руг с другом. В политическом сознании эта форма вылилась в идеологию самодержавности, отличную как от схематичной и бюрократизированной по своей сути идеологии абсолютизма (ведь и наш абсолютизм был чуждым для национального самосознания и заимствованным извне), так и от торгашеской и спонтанной по природе идеологии "демократических" европейских городских коммунальных образований типа Генуи, Венеции или Ганзы.
В XVII веке Россия выдержала натиск католицизма на Западе и далеко продвинулась на Восток, удивительно легко воспринявший ее наступление. "Симфония" Церкви и государственности стали той, по-видимому наиболее адекватной национальному сознанию, формой политического существования. Сословия естественным образом разместились по традиционной социальной лестнице, каждое из них органическим образом вписывалось в общественную иерархию, не претендуя на иное место и не помышляя о сломе сословных перегородок и установившегося порядка. Элита, взращенная на традициях и вере, чувствовала свою политическую и, главным образом, духовную и религиозную ответственность и высоко чтила такие понятия, как честь и долг. Аристократический принцип местничества вносил упорядоченность в процесс формирования правящего слоя и всей системы государственного управления. Верховная власть зависела лишь от воли трансцендентной инстанции, божественный авторитет, нисходящий на нее, был главной гарантией ее собственного авторитета. В области права происходило обобщение традиционных основ, своеобразная кодификация обычаев и древних установлений, законодательная инициатива была полностью подчинена этим началам. Политическая модернизация и иностранные заимствования строгим образом подчинялись традиционным принципам национального бытия и составляли только незначительный сектор политической жизни страны.
В чистом виде эта форма государственности сложилась в эпоху Московского царства. Учреждение Земских соборов проходило в том же политическом русле и еще более укрепляло уже установившийся принцип властвования, а в сфере правовой классическим документом этой эпохи стала соборная кодификация 1649 года: славянофилы первыми заметили и отметили ту гармоничность и органическую связанность, которые сложились в русской политической системе и политико-религиозном сознании к этому времени. Однако это была уже "лебединая песня" и одновременно с этим - только идеальный тип для желанной национальной идеи Руси.
Петровская революция, первая западническая революция, превратила Русь в Россию и русских в россиян. Новые "варяги" - управленцы пришли не только из-за границы, множество их появилось в пределах самой страны, старая духовная и аристократическая элита уступила свое место худородным и энергичным выскочкам и пришлым, плохо говорившим по-русски авантюристам. Власть принимала чужие, заимствованные формы и институции, плохо сочетавшиеся с русской национальной традицией, - поэтому было решено с традицией покончить.
Империя строилась как механическое нагромождение бюрократических структур, питаемых деньгами, выжатыми мощным и изощренным налоговым прессом из темной и глухой народной массы. Быстро нарастало милитаризированное военно-дворянское сословие, а рядом с ним с трудом прорастал новый класс купечества - "буржуазии", торговцев и мануфактуристов. Частный сектор экономики формировался под мощным давлением и неусыпным контролем власти; даже "просвещенный" абсолютизм мало что изменил в этой ситуации - российская буржуазия так до конца и оставалась политически и инициативно недоразвитой (что несомненно сказалось и на ее политическом поведении в 1917 году). Детальная регламентация, свойственная российскому абсолютизму, в значительной мере была порождена как раз тем "женственным" характером нации, который выявился еще в древности.
Все последующие революции производились сверху. Если же субъектом революционных или реформистских преобразований было не само государство, власть, то тогда они принимали форму хорошо подготовленного заговора и переворота. И в обоих случаях идеи преобразований, как правило, мало общего имели с истинными чаяниями самого народа. Ему только приходилось их принимать, реализовывать, проливая собственную кровь, и одобрять. Чаще всего предлагались иностранные модели и образцы - французская, как в случае Александра I, прусская - в случае Александра II, английская - от кадетов и т.п. (Вспомним, что и декабристы, также революционеры из высшего слоя, предлагали на выбор либо якобинскую модель Пестеля, либо "американскую" Муравьева.) Склонность к заимствованиям была характерна для любой незакрытой (как старая Япония или Китай) нации, но для русских подобное качество кажется особенно характерным.
Последние попытки сохранить некоторые традиционные черты национального права были сделаны в сфере права обычного, поскольку в отличие от "общего права", этот феномен имел самое непосредственное отношение к национальной и местной специфике. Русское обычное право, возникшее задолго до Русской Правды и просуществовавшее вплоть до административной реформы 1927 года и коллективизации, когда были уничтожены последние очаги крестьянского самоуправления и самосознания, всегда оставалось хранителем традиции. Юридические заимствования XVIII-XIX веков почти не коснулись его и проходили по поверхности правовой жизни, представляли собой официальную и формальную ее стороны. В обычае и общине еще теплилась природная социальная и политическая жизнь народа.
Нужно заметить, что само понятие политического (Карл Шмитт определял эту область как противостояние "друга-врага") не было свойственно русскому менталитету. Народное сознание отдавало эту сферу своего существования на произвол власти, "верхам", государству, которое все более отчуждалось от самой народной массы, себе же оставляя область социального, общинного, бытового. Именно здесь определяющую роль играли не вражда и конфликт, а солидарность и взаимная ответственность, взаимопомощь.
Социалистическая революция, которая в России приняла черты антизападнические и антиимпериалистические и декларировала даже национальный характер преобразований (сделав это, правда, с большим опозданием только в 1930-1940-е годы), умело использовала эти особенности национальной ментальности. "Светлое будущее" начало строиться в одной отдельно взятой стране, и строители не ждали помощи от враждебного им Запада. Политика трансформировалась в рутинно-социальную работу органов (советов), по своей сути напоминающих самоуправляющиеся общинные традиционные организации, образец которых был заложен глубоко в национальном подсознании и памяти. Всей системой властвования управлял "правящий отбор", элита, состоящая из профессиональных, культурных и партийных руководителей, вышедших из народной массы и близких ей по своему психологическому и культурному типу.
Большевистская революция стала, пожалуй, первой русской революцией, которой удалось "оседлать" спонтанные и иррациональные движения, происходящие в массах. События 1905 и 1917 годов мало чем отличались по своей мотивации и динамике от разинских и пугачевских бунтов, однако внешней силе удалось внести в них рациональный элемент (искусственно установленные цели, программу, лозунги). Разрушительную же часть революции отдавали на откуп массам и стихии, созидательную - рационально организовывали и выстраивали по ранжиру.
Даже задумки первых советских теоретиков права вовсе отказаться от права как буржуазного пережитка были обусловлены презрительным, свойственным русскому народному сознанию отношением к торгашеству и юридическому крючкотворству. Солидарность в труде и организации всех общественных процессов была навеяна общинными традициями. (Ведь еще Герцен был уверен в том, что будущее социалистическое общество вырастет на основе и из духа русской общины.) Возобновление кодификационной работы при нэпе было вызвано прежде всего требованиями рынка, возрождающейся торговли, и поэтому, как и во времена Сперанского, отечественные законодатели вновь обратились к современным западноевропейским образцам.
Гражданское право (собственно говоря, единственное "истинное" право, право как таковое) формировалось в жестокой и кровопролитной
(в прямом смысле этого слова) борьба с правом хозяйственным, более сосредоточенным на таких категориях, как "публичность", "плановость", "регулирование", - боролись частное и публичное начало в праве, боролись централизаторские и децентралистские принципы. Какому из них отдавал предпочтение национальный менталитет, по такому пути и должно было пойти дальнейшие развитие страны. И поочередные победы того и другого только указывали на изменения в выборе пути, на изменения в настроении взбудораженной революцией нации.
И вновь оказалось, что и "военный коммунизм", и НЭП, и индустриализация, и коллективизация были только экспериментальными моделями, наложенными на хаотичную и органическую жизнь народа. Как это ни трагически звучит, но только войны, которые ставили в критическое положение власть и создавали для нее смертельную угрозу, как бы оживляли заглохшую общественную жизнь нации, концентрировали ее душевные силы, порождали настоящий героизм и энтузиазм. Герои на короткое время отодвигали на задний план торгашей и бюрократов, издавна паразитирующих на теле государства. Как ни странно (хотя в мировой истории таких примеров предостаточно), но именно крайние и критические ситуации пробуждали наш народ и национальный дух к жизни и активной подвижнической деятельности. В основе русского духа лежит некое начало обостренной ответственности, врожденная готовность к тотальной мобилизации всех сил и устремлений.
Чувство империи и "имперское мышление" русских всегда существенным образом отличалось от западноевропейского, границы ощущались им не как линия наступающего фронта, не экспансионистски, а изнутри, как пределы роста собственной территории, национального пространства. Не нападение, а защита всегда являлась главной задачей страны. Крайне редко русские выходили за пределы своей евразийской державы с империалистскими целями. (Примером можгут быть лишь неудачные Ливонская XVI века да Японская 1904-1905 гг. войны.) Вся внешняя политика России исторически строилась на сохранении своего этногосударственного пространства, уже издревле имевшего "федеративный" характер (юридически асимметричная федерация была оформлена уже в начале XIX в.).
В гибкости и неоднотипности государственного устройства заключались как сила, так и слабость государственной организации. Чтобы удерживать единство и единый стиль на всем огромном пространстве, состоящем из лоскутных образований, требовались неимоверные усилия. В трудные и кризисные моменты это единство распадалось - так было в Смутное время XVII века, в годы Гражданской войны, да и теперь мы являемся свидетелями подобного торжества центробежных тенденций. Россия всегда питала национальные окраины своими жизненными соками, на организацию механической стороны единства уходило много сил. Однако стержнем этого единства было нечто иное - именно религиозные, культурные, "человечески понимающие", душевные устремления лежали в основе тех союзов, которые русские заключали с представителями иных народностей и наций, входивших в пространство русского влияния.
Как Европа всегда мечтала о духовном единстве населяющих ее народов (и христианство составляло основу его), так и Россия всегда была подобным культурно-религиозным единением. Распад этой невидимой, неформализованной основы неизбежно должен был вызвать распад и внешней политической, и государственный формы: такое происходило неоднократно.
"Перестройка" стала новой революцией сверху, проходившей под знаком заимствования всего внешнего и отрицания всего собственного. По виду рациональные лозунги и принципы накладывались поверх притупившегося и как бы застывшего чувства жизни, которое выработалось у народа уже в течение многих десятилетий (после очередной сильной встряски), - потребность в "микрореволюциях" испытывают, видимо, все крупные, но не окончательно закостеневшие этносы, после более или менее длительных периодов своего застойного существования.
Крикливые лозунги и шумные митинги не затронули более глубоких основ национального самоощущения, даже пролитая кровь не образумила политиканов. Воссозданные институты власти и управления, уже существовавшие в предкризисный, предреволюционный период, сосредоточились где-то на периферии национальной жизни, - политика, попользовавшись некоторое время массовым движением, окончательно оторвалась от народной жизни, замкнувшись в сферу бесконечного и малопродуктивного законотворчества и виртуального реформирования.
Ни "бархатные", ни "оранжевые" революции для России не годятся. Здесь всегда все происходило всерьез, и за все платили серьезную цену. Россия по своей сути не может стать марионеткой в чужих руках, слишком уж это крупная фигура (давняя польская интервенция и более поздняя европейская оставались только легким наростом на ее теле и очень скоро растворялись в мощном, пусть даже и больном, ее организме). Раскачать, надломить такого колосса - дело непростое.
И как всегда в сложной и критической ситуации в политике, начинает раскрываться собственно национальное, истинное архетипическое начало: казалось бы, уже притерпевшийся к воровству и демагогии, наглости чиновников и беспределу, народ (а это и армия, и молодежь, и патриоты из интеллигенции) вновь начинает заявлять о себе. Нам действительно нужен порядок, нам нужна сильная власть, нам нужна не декларированная свобода ("говори что хочешь - все равно никто не услышит"), а солидарное товарищеское сотрудничество в строительстве общей и своей собственной судьбы и жизни. Ведь политика - это не политиканство депутатов парламента и не темные игры финансистов, это рутинное ежедневное строительство, бескорыстное творчество, искренняя забота о слабых и стариках. Революция, в которой мы действительно нуждаемся, - это "консервативная революция", революция без выстрелов и захватов, революция в сознании, то есть возрождение наших духовных основ, возврат к вечным принципам чести, дисциплины, порядка, ответственности. Только таким путем и будет восстановлено тогда наше единство, как внутреннее, так и внешнее, когда воссоединятся ум и воля, наука и вера.
2005 г.
www.ni-journal.ru
