Питерский университет всегда был источником вольнодумства. Так повелось издавна, так было и в мое время. Это не означает, конечно, что среди студентов и преподавателей ЛГУ не было стукачей - в каждой группе обязательно была своя "наседка", но дышалось у нас все равно легче, чем в других вузах. Весь фокус был в преподавателях, умевших и любивших ходить "по лезвию".
Убедиться в этом мне пришлось уже на вступительных экзаменах. Дело было в 1975 году, в разгар эпохи застоя. Поступал я на экономический факультет по специальности "политическая экономия", считавшейся в те годы сверхидеологической, так что сами понимаете, как старательно я заучивал казенные фразы из учебников. Первым экзаменом была история СССР, вопрос касался революции 1905 года, что-то по поводу "Кровавого воскресенья".
В официальной советской истории лидера петербургских рабочих того времени - священника Георгия Гапона принято было называть агентом царской охранки и провокатором. Я, не задумываясь, выпалил в экзаменатора этими штампами. Преподаватель поморщился, остановил меня и мягко поправил:
- Георгий Аполлонович Гапон был неординарным человеком и крайне противоречивой политической фигурой. Не стоит мазать его одной краской...
Тем не менее, за этот экзамен я получил "отлично" и благополучно поступил на экфак.
Специальности "политическая экономия" в современных российских университетах уже нет - есть экономика, социология, политология. Оно и понятно: политэкономия - составная часть марксистского учения, а марксизм давно уже перестал быть "наукой всех наук".
Но в середине 70-х годов прошлого века в любом вузе страны еще можно было увидеть плакат: "Учение Маркса всесильно, потому, что верно!" (В скобках замечу, что лозунг: "Наша цель - коммунизм!", который долгие годы висел на фасаде Ленинградского артиллерийского училища, к тому времени уже сняли).
Большинство советских людей не обращали на эти лозунги никакого внимания, но, тем не менее, в глубине души, в них верило. В том числе и я: несмотря на врожденные скептицизм и склонность к критиканству, глубоко верил в преимущество советского социализма, а все недостатки этого общества склонен был списывать на отклонения от "всепобеждающего учения Маркса - Энгельса - Ленина".
Да и как можно было думать иначе, если никакого другого учения мы просто не знали? Мы и марксизма - то еще не знали, как следует, но твердо верили, что равенство людей - это хорошо. Маркс и Ленин боролись за равенство, что может быть прекрасней!
Это уж потом, много, чего перевидав в жизни, я понял, на сколько права пословица "Бог леса не выровнял" и осознал, что социальное неравенство столь же естественно, как и биологическое.
Итак, наш факультет призван был готовить пропагандистов и идеологов официозного марксизма - ленинизма.
Самое удивительное, что при этом на факультете царила атмосфера идеологической раскованности и духовной свободы.
Представьте себе такую сцену: 1 сентябре - первый день учебы в университете. Я вхожу в старое здание на набережной Невы, поднимаюсь на второй этаж и вижу целую стайку девиц, окружившую высокого красивого парня, громко, но несколько жеманно декламирующего запрещенные тогда стихи белогвардейского цикла Марины Цветаевой:
"Не лебедей белокрылых стая
Белогвардейская рать святая!"
Сказать, что я был удивлен, значит не сказать ничего: это же контрреволюция чистой воды!
Но стихи мне понравились, и скоро мы с Александром Беляевым стали добрыми друзьями. Вообще у нас была замечательная компания: Саша Беляев, Сергей Иванов, Сергей Васильев... с этими именами нам еще придется встретиться.
Гуляли, случалось - выпивали, ухаживали за девушками, но при всем при том главным в нашей дружбе было интеллектуальное соперничество. Часами спорили обо всем на свете. От смысла жизни, до достоинств и недостатков модной пластинки, но в центре всегда оставалась политика.
Нет, нас интересовали не последние высказывания Леонида Ильича Брежнева и не материалы недавнего съезда КПСС. Все споры вращались вокруг одного: готовы ли лично мы мириться с идиотизмом окружавшей нас политической реальности.
А чем, собственно, мы были не довольны? Жили в великой стране, учились в элитном университете, не голодали, не бедствовали, советские ракеты летали в космос, наши хоккеисты выигрывали чемпионаты мира... Как пел в те годы Владимир Высоцкий:
"И текли, куда надо, каналы
И в конце, куда надо, впадали"
Конечно, существовало такое понятие как "дефицит". Были очереди: на жилье, на покупку автомобиля, на получение дачного участка, на путевку в санаторий, на книги, мясо, апельсины...
Но я покривлю душой, если скажу, что нас, двадцатилетних парней, эти проблемы шибко беспокоили.
Нам был противно жить в атмосфере лицемерия и цинизма.
На деле это выглядело, например, так: в конце первого курса нашу троицу (Сашу Беляева, Сергея Васильева и меня) вытащили "на ковер" - общефакультетское комсомольское собрание рассматривало наши комсомольские дела. Повод для разбора полетов был самый банальный - неуплата членских взносов за несколько месяцев. Студенческие взносы были тогда, в буквальном смысле, копеечные. Как сейчас помню, что в месяц мы должны были перечислить родному комсомолу эквивалент стоимостью кружки пива. Так что дело, конечно, было не в деньгах, а в принципе, хотя лишняя кружка пива бедному студенту тоже не помешает.
Первым на допрос вызвали меня:
- Почему не платите членские взносы, комсомолец Константинов? - ледяным голосом спросил секретарь комитета комсомола.
Я сделал глупое лицо:
- Так сложились обстоятельства, исправлюсь.
- Предлагаю объявить комсомольцу Константинову выговор без занесения в учетную карточку.
Можно было вздохнуть с облегчением: без занесения - наплевать.
У Александра Беляева процедура повторилась с минимальными вариациями. А вот с Сергеем Васильевым вышел форменный скандал.
На стандартный вопрос "почему не платите членские взносы" он ответил не сразу. Помолчал, подумал и заговорил тихим голосом:
- Видите ли, хотя я и являюсь членом ВЛКСМ, но, по зрелому размышлению, считаю эту организацию ненужной и, отчасти, вредной. На собраниях мы занимаемся пустой болтовней, комсомольские мероприятия - типа "ленинских зачетов" - лишь отвлекают студентов от учебы. А, что касается стройотрядов, то каждый зарабатывает, как умеет, причем здесь комсомол? Вот я и решил, что платить членские взносы больше не стану.
В зале установилась мертвая тишина. Все мы чувствовали, что происходящее на наших глазах событие выходит за привычные рамки.
На этом же собрании Васильев был исключен из комсомола, а через неделю отчислен из университета. Вскоре его забрали в армию, и вновь мы встретились года через три, когда Сергей приехал восстанавливаться в вуз. Он изменился до неузнаваемости и производил впечатление внутренне надломленного человека.
- Зачем ты это сделал? - спросил я его тогда.
- Надоело врать.
- Не жалеешь?
- Сергей пожал плечами и отвернулся.
Больше мы не общались, обоим было как-то неловко.
Всем нам в то время опостылела ложь, не все были готовы платить такую цену за каждое слово правды. Мы учились изворачиваться, тренировались в двоемыслии и иносказании.
Это даже поощрялось начальством. Никто из преподавателей не требовал от нас горящего взора при цитировании классиков. Уместным считалось усмехнуться, даже пошутить. Допускалось и открытое инакомыслие в умеренных дозах и без особой аффектации.
Грань между дозволенным и преступным инакомыслием не регламентировалась инструкциями, но была всем хорошо известна. Как только разговоры переходили в нечто большее, немедленно следовало наказание, часто неадекватно суровое.
Мой близкий знакомый Александр Скобов, который в те же годы учился на истфаке ЛГУ, попытался вместе с друзьями издавать машинописный журнал с незамысловатым названием "Марксизм сегодня". Взяли их за изготовлением второго номера, большинству дали по пять лет строгого режима. Скобова отправили на принудительное лечение в психиатрическую больницу, откуда ему удалось вырваться только через несколько лет.
Содержали его в известном питерском дурдоме на Пряжке. Поначалу, конечно, кололи всякой гадостью, успокаивали. Потом режим стал помягче, разрешили передачки, свидания с друзьями. Как-то и я навестил его в больнице: он бродил в толпе психов по зарешетчатому дворику в сером больничном халате и грустно смотрел на мир через треснутые стекла очков.
- Запад забыл обо мне! Надо напомнить!
Это была его первая, но не последняя ходка.
Так, или примерно так, обычные советские ребята становились диссидентами.
Хватит, однако, о грустном. Жили мы, в общем, весело: ходили в театры, на выставки, занимались спортом. Кстати, тогда в моду входили "восточные штучки": йога, каратэ. Причем все это носило полуподпольный характер.
Наш однокурсник - Слава Устинов - чрезвычайно увлекался восточными единоборствами, несколько лет ходил к некоему таинственному сэнсею (учителю то есть). Там Славу обучили восточному мордобитию и забавному японскому ритуалу: ходить по кругу, приседать, кланяться...
В конце концов, он решил, что постиг основные премудрости каратэ, а, будучи человеком практичным, решил незамедлительно конвертировать свои навыки в живые деньги. Он создал собственную подпольную школу боевых искусств, занятия в которой, разумеется, были платными. Желающих поколоть кирпичи оказалось более чем достаточно, и в карманах у Славы завелись денежки.
Но в том то и была прелесть эпохи, что деньги сами по себе не являлись для нас абсолютной ценностью. Мы искали Смысл. Дальнейшие события достойны пера автора авантюрного жанра.
Как-то раз мы посасывали сухое вино, сидя в комнате университетского общежития, и болтали на свободные темы. Разумеется, речь зашла о каратэ, восточных единоборствах. Вспомнили мы и о так называемом "восстании боксеров" в Китае, главную роль в организации которого играло тайное общество ИХЭЦЮАНЬ (кулак во имя справедливости и согласия), состоящее из мастеров рукопашного боя.
И вдруг Славка загорелся:
- Слушай, нам нужно создать собственное тайное общество на базе секции каратэ.
- Зачем?
- Мы свергнем коммунистов.
- Ты это серьезно?
- Абсолютно. Наберем молодых парней, обучим их, воспитаем, сплотим железной дисциплиной...
- А во имя чего?
- Это уж твоя забота, идеологией займешься ты. Станешь учителем.
- Ты шутишь, я никогда не занимался каратэ.
- Ерунда. Зато у тебя вид солидный, и язык подвешен.
Через неделю я был представлен ученикам в качестве старшего сэнсея, только что вернувшегося из Шау-Линъского монастыря.
Выглядело это так: после очередной тренировки, проходившей в спортзале обычной питерской школы, Славка попросил нескольких самых продвинутых учеников задержаться для "важного разговора".
- Илья Владиславович - мастер бесконтактного каратэ, признанный на востоке Сэнсей.
Он представил мне всех участников группы, и мы обменялись церемониальными поклонами, технику которых я долго репетировал перед зеркалом. В раздевалке была подготовлена импровизированная чайная церемония, в нарушение всех китайских традиций - с сушками и сухарями.
Ученики уселись кружком, младший из присутствующих разлил по чашкам зеленый чай, и Славик "взял быка за рога".
- Я обучаю вас основам техники каратэ киокусинкай. Вы знаете, что каратэ - это путь не только физического, но и духовного совершенствования. Именно духовная практика ведет к настоящим вершинам мастерства. Сам я еще только вступил на этот путь. А вот мой друг и учитель, Слава указал на меня, - уже прошел его добрую половину. Обращайтесь к нему так же как и ко мне - Сэнсей. Послушаем мастера...
От разговоров о бесконтактном каратэ мне стало смешно и неловко. Но деваться было некуда - назвался груздем...
О философии киокусинкай я не знал абсолютно ничего. Но незадолго до описываемых событий пролистал на досуге знаменитый трактат Лао-Дзы: "Дао Дэ Дзин" и, рассуждая примерно так,- восток он и есть восток - начал смело цитировать китайского классика:
- Сказал Дао - не сказал ничего.
Промолчал о Дао - выразил пустоту.
Назвал имя - обрек имя на смерть.
На первый раз хватило разговора о Дао, поскольку мои слушатели не поняли, ровным счетом, ничего. Я ораторствовал полчаса, а затем воспользовался мудрым советом того же Лао-Дзы: "Завершил дело, уходи не мешкая".
Слава Устинов был в полном восторге от первой беседы:
- Ну, ты дал! - он просто захлебывался от восторга, - настоящий Сэнсей. И где ты всего этого нахватался?
Но теперь нам нужно было думать, как выруливать из недеяния Дао на идеологию тайного союза. Ведь мы же не шутки пытались шутить, а делать революцию!
Выручил нас Ницше. На следующей беседе я вовсю сыпал цитатами из "Так говорил Заратустра":
- В чем моя добродетель? Она еще не заставила меня безумствовать.
В чем моя справедливость! Я не вижу, чтобы был я пламенем и углем. А справедливость - это пламя и уголь.
Но где же та молния, что лизнет вас своим языком? Где-то безумие, что надо бы привить вам?
Подразумевалось, что та "молния" - это наше учение, а то "безумие" - то, чем мы собираемся заниматься.
Под аккомпанемент Лао-Дзы и Ницше мы постепенно переходили к разговору о несправедливости сущего, о том, что пора выходить на борьбу!
С кем? С коммунистической номенклатурой, разумеется, паразитирующей на светлых идеалах коммунизма.
Во имя чего? Во имя свободы, справедливости и братства.
Конечно, все это оставалось, во многом, игрой - романтической игрой в современных карбонариев. Вряд ли все наше подпольное братство было способно на нечто большее, чем банальная драка с участковыми милиционерами. Тенденция, однако, просматривалась, весьма опасная тенденция.
Думаю, если бы не счастливое стечение обстоятельств - сидеть бы нам всем в местах хорошо охраняемых и сидеть долго.
Спасла нас великая случайность с очаровательным женским лицом. Я влюбился, потерял голову и пошел в разнос. В нашей сугубо мужской компании появилась девушка, вместе с ней пришли страсти, ревность и недоверие.
Завершилась наша история анекдотично. Один из самых продвинутых учеников решился ухлестнуть за моей избранницей. Крутой мужской разговор чуть не закончился мордобоем. Остановил меня мой друг Слава со словами:
- Учитель, ты же работаешь бесконтактно.
Действительно, мог бы я позволить себе размахивать кулаками? Поговорили и разошлись. Однако парень, судя по всему, не на шутку испугался и настучал куда следует. Несколько дней спустя у меня дома появился Слава Устинов необыкновенно серьезный и неприлично молчаливый.
- Меня вызывает КГБ.
Напомню для молодых, что это аббревиатура обозначала Комитет Государственной Безопасности - организацию, - от одного имени которой у многих слабели коленки.
- Когда?
- Завтра с утра.
Под ложечкой засосало, во рту появился противный металлический привкус.
- Провал?
Он вяло пожал плечами:
- Тебя не вызывают?
- Нет.
Слава еще больше погрустнел.
- Ты, главное, все отрицай, - со знанием дела советовал я ему, - и ничего не подписывай.
Он неуверенно кивнул, его лицо приобрело лимонно - кислое выражение:
- Понятное дело!
На следующий день картина прояснилась. Слава побывал на профилактической беседе у следователя, где ему популярно разъяснили, что создание подпольной секции каратэ - само по себе нарушение закона, а уж ведущиеся там разговоры и вовсе граничат с государственной изменой.
Мой друг клялся и божился, что никаких разговоров не было, да и секции больше не будет. Подписал ли он какие - либо обязательства? Не знаю. Но с тех пор бесконтактному каратэ я больше никого не обучаю.
К тому времени мы благополучно окончили университет, отбарабанили положенный срок на воинских сборах (никогда не забуду вкус перловой каши, которая была нашим основным блюдом на завтрак, обед и ужин) и распределились.
Меня направили на кафедру истории КПСС и политэкономии Завода - ВТУЗа - так называлось своеобразное высшее учебное заведение при Ленинградском металлическом заводе. Особенность его состояла в том, что студенты-дневники полгода учились днем, полгода - вечером, работая в то же время рабочими на заводе.
Ассистент кафедры, да еще - непрофильной, да еще - идеологической - существо по определению несчастное и забитое. Его удел - вести политзанятия, рисовать стенгазеты и ездить со студентами "на картошку".
Какое-то время мне удавалось героически сносить участь кафедрального мальчика для битья, но продолжалось это недолго.
Для начала я позволил себе проигнорировать ленинский зачет - формальное мероприятие, на котором задолбанные учебой и работой студенты должны были продемонстрировать политграммотность. Чуть позже, отказался выпускать стенгазету, сославшись на полное отсутствие художественного вкуса.
А вскоре произошло событие, после которого дни моего пребывания на кафедре марксизма-ленинизма были сочтены.
Пришла повестка: вызывали на беседу в Комитет государственной безопасности - тот самый Большой дом на Литейном, о котором ходили самые страшные слухи и легенды.
С момента только что описанных приключений по линии "бесконтактного каратэ", прошло уже изрядное время, порядка года, и я совершенно не понимал, откуда дует ветер.
Правда, мне приходилось общаться кое с кем их питерских диссидентов, группой молодых ребят из СМОТа (Свободное межпрофессиональное объединение трудящихся). Это была одна из первых в СССР попыток создания независимого профсоюза.
Лидером питерских СМОТовцев считался не раз сидевший Лев Волохонский (в наших глазах он был стариком - за 30), а его правой рукой был тот самый Александр Скобов, который тогда уже вышел из дурдома.
Мне нравилась эта компания. Дело даже не в том, что ребята пытались вести некую политическую деятельность. Какие независимые профсоюзы могли быть в СССР начала 80-х? Их и сейчас-то в 2008 году в России можно перечесть по пальцам.
В те годы рабочие от диссидентов просто шарахались: об организации забастовок не могло быть и речи, а распространение в пролетарской среде запрещенной литературы носило эпизодический характер. И тогда и сейчас большинство рабочих отличалось аполитичностью.
Но для меня эти книги были интереснее самого увлекательного детектива. В основном это бал самиздат - перепечатанные на старенькой машинке или перефотографированные книги Солженицына, Зиновьева, Буковского; иногда попадались отдельные номера нелегально доставленного из-за границы журнала "Посев", зарубежные издания Бердяева или Пастернака.
Все эти книги пользовались в нашей среде небывалым спросом: получить "Зияющие высоты" Зиновьева мне удалось только на одну ночь, но этого оказалось достаточно. Я прочел все от корки до корки, и история "города Ибанска" навсегда врезалась в память. Трудно назвать еще хотя бы одну книгу политического содержания, которая произвела на меня сопоставимое впечатление. "Зияющие высоты" - гениальная сатира на реальный социализм.
Правда, сам автор относился к этому своему детищу неоднозначно. Много лет спустя, году в 93-м, когда Александру Зиновьеву впервые удалось приехать в Россию после многолетней иммиграции, мне посчастливилось пару раз побеседовать с этим замечательным человеком. Александр Александрович с раздражением говорил о своем "антисоветском периоде", не любил вспоминать о книгах тех лет.
- Я всегда был коммунистом, - уверял меня он.
Я и верил ему, и нет. Уж больно много яда было разлито автором по улицам города Ибанска.
Вернемся, однако, в 1981 год. Напомню, - вызов КГБ. Светлый, скромно обставленный кабинет, молодой, симпатичный и крайне вежливый следователь с грустной и участливой улыбкой:
- Проходите, проходите, Илья Владиславович! - он указал на стул, достал из ящика толстую канцелярскую папку с надписью "Дело No", любовно погладил ее, - это все о Вас!
- Неужели так много? - искренне удивился я.
- А как Вы думали? Со студенческой скамьи, с первого курса.
- И что же я такого наворотил с первого курса?
- "Язык мой - враг мой!" Вы разговорчивы, я бы даже сказал - болтливы. Не обижайтесь, - он примирительно поднял руки, - но факт остается фактом. Вот, что Вы говорили в своем выступлении на одном из семинарских занятий еще в университетские годы...
И он длинно процитировал какой-то доклад по политэкономии социализма, из которого следовало, что я сомневаюсь в скором построении коммунизма.
- А вот, что Вы говорили в курилке, - опять длинная цитата, причем с матком и анекдотами. - Но это все еще цветочки, а вот и ягодки, - он полистал папку и, найдя нужную страницу, с выражение прочел: "Ленин утверждал, что вопрос о победе в соревновании двух мировых систем: капитализма и социализма будет решен соревнованием в производительности труда. Статистика свидетельствует, что по уровню производительности труда СССР не имеет шансов в ближайшем будущем догнать ведущие капиталистические страны".- Это Вы совсем недавно говорили своим студентам. Было дело?
- Не помню.
- Бросьте юлить, молодой человек, да или нет?
- Понимаете, я не могу дословно воспроизвести весь текст лекции, а здесь, согласитесь, важна каждая деталь. И потому - не помню!
Цитаты сменяли одна другую, и каждый раз я, как заведенный, повторял "не помню".
- Откуда Вы взяли всю эту информацию? Кто снабжает Вас нелегальной литературой? Кто склонил Вас к антисоветской деятельности? С кем Вы связаны за рубежом...
- Не знаю, не знаю, не знаю...
Наконец, он подустал, снизил накал своих обличительных речей и доверительно почти шепнул мне:
- А ведь нам известно, где Вы проживаете и с кем. Мы знаем, где работает Ваша Галя. Некрасиво, семейный человек.
- Угрожаете?
- Просто предупреждаю. Как отреагирует Ваше начальство на аморалку? Вы ведь, наверное, в партию собираетесь вступать?
- Не собираюсь.
- Вот это правильно, в партию Вас не примут. И про аспирантуру советую забыть. Поймите, Вы сами перечеркнули собственную карьеру.
Он многозначительно помолчал:
- Может быть, посадить Вас лет на восемь? Жалко: молодой, а уже дети есть. Ладно, поживите пока. А вот бумажку эту подписать придется.
Он протянул мне машинописный лист со стандартным обязательством "впредь антисоветской деятельностью не заниматься".
- Подписывайте!
- Не буду, - уперся я, - антисоветской деятельностью не занимаюсь, и слово "впредь" здесь неуместно.
Следователь глянул на меня с легким сожалением:
- Ну что ж, каждый сам кузнец своего несчастья. Пока Вы свободны. Но следующая наша встреча состоится в следственном изоляторе.
Эта беседа имела определенные последствия. Не прошло и недели, как меня вызвал заведующий кафедрой- преклонных лет профессор с твердокаменными коммунистическими убеждениями:
- Нда, Илья Владиславович, - пожевал он старческими губами, - что-то у нас с Вами совместная работа не клеится. Общественной работы Вы не ведете, я бы сказал, демонстративно. Моральный облик - хромает. Преподаватель Вы тоже весьма посредственный.
- Позвольте, - возмутился я, - как это "посредственный", только что вынесли мне благодарность и признали лучшим преподавателем года?
Завкафедрой печально улыбнулся:
- Популизм все это, любезнейший. А еще, свидетельство того, что Вы не достаточно требовательны к студентам. Хорошего преподавателя "лучшим" не признают. К тому же, бумага на Вас пришла. Вы в курсе? Очень серьезный документ. Так что, мой Вам совет: пишите заявление по собственному желанию. Всяко лучше, чем по статье.
И я написал заявление "по семейным обстоятельствам".
Завкафедрой прочел, удовлетворенно кивнул седой головой и завизировал. Я уже собрался уходить, но он остановил меня осторожным прикосновением к плечу.
- На прощание хочу сказать Вам пару слов, по-товарищески. Сколько лет живу на свете, такого, мягко говоря, странного человека встречаю впервые. Вы живете по каким-то своим, я бы сказал, волчьим законам. Добром это для Вас не кончится. Прощайте.
Илья Константинов
09.04.2008
www.nasledie.ru
