В этом году будет отмечаться 60 лет со дня воссоздания философского факультета МГУ. В связи с этой юбилейной датой готовится ряд интересных мероприятий, в том числе подборка статей для "Вестника Московского университета", а также интервью с философами - свидетелями многих исторических событий, связанных с деятельностью факультета. Беседу с В.Ж. Келле провели В.Г. Борзенков и В.Г. Кузнецов. В тексте беседы ее участники обозначены инициалами: В.К., В.Б. и В.К.
В.Б. - Вы, Владислав Жанович, - один из крупнейших ученых-философов 50-90-х гг., начало пути которого совпало с периодом создания факультета. Для нас интересен и предшествующий период Вашей жизни, и это переходное для факультета время, тем более что оно совпало с таким трагическим событием, как война. Для нас будет интересно все, что непосредственно связано с факультетом в годы после его воссоздания. Поэтому просим Вас поделиться своими воспоминаниями.
В.К. - Философский факультет Московского университета возник на базе философского факультета Московского Института истории, философии и литературы (МИФЛИ). Был такой великолепный институт, который влился в МГУ в 1941 г. Свидетелем того, как все это происходило, я не был, так как в это время находился в армии, поэтому излагаю по рассказам других людей, в основном моих сокурсников.
В октябре 1941 г. немцы, прорвав наши оборонительные линии, стали продвигаться к Москве. Над столицей нависла вражеская угроза, и часть заводов, учреждений, вузов было решено эвакуировать. МГУ и МИФЛИ должны были выезжать вместе. Но тогдашний ректор МГУ Бутягин, поддавшись панике, сбежал со своей семьей, а университет бросил на произвол судьбы. Вся тяжесть эвакуации обоих вузов легла на плечи проректора МИФЛИ, специалиста по новой истории, профессора Ильи Саввича Галкина.
Пунктом назначения, как мне известно, был Ашхабад. Туда приехали, конечно, далеко не все преподаватели и студенты. Многие ушли на фронт, кто-то не захотел эвакуироваться. Поскольку значительно уменьшилась численность и профессуры, и студентов, содержание двух таких учебных заведений, близких по гуманитарной части, оказалось нерентабельным во время войны. В итоге было решено слить МИФЛИ с Московским университетом. При этом экономический, исторический и филологический факультеты МИФЛИ объединялись с аналогичными факультетами МГУ, а философский факультет МИФЛИ стал философским факультетом МГУ. Студенты МИФЛИ, вернувшиеся на философский факультет во время и после войны, стали студентами МГУ. Ректором Московского университета был назначен профессор И.С. Галкин.
В.Б. - А в каком году Вы закончили философский факультет МГУ?
В.К. - До войны я закончил 3 курса МИФЛИ. 26 июня 1941 г. сдал последний экзамен - это была история русской философии. Потом армия. В Москве я вновь появился после госпиталя в апреле 1944 г. и сразу пришел на факультет.
В.Б. - А в 1945 г. его окончили?
В.К. - Нет, я закончил университет экстерном в конце 1944 г. Дело в том, что существовала большая разница в учебных планах двух учебных заведений, и значительная часть предметов, которые тогда изучались на 4-5-м курсах, у меня уже была сдана. Таким же путем пошел и П.В. Копнин. Тогда мы с ним вместе сдавали экзамены экстерном. А в 1945 г. я поступил в аспирантуру по кафедре диалектического и исторического материализма.
В.Б. - Какие еще кафедры были в это время?
В.К. - Конечно, историко-философские, кафедры логики, психологии. Такого дробного деления кафедр, как сейчас, тогда не было.
В.Б. - Кого из профессоров и преподавателей того времени Вы помните?
В.К. - Это сложный вопрос. Помню я многих, но в идейном отношении время было трудное и люди в этих условиях "выживали" по-разному. Отсюда неоднозначное, хотя и необязательно черно-белое отношение к преподавателям той поры, не всех из них хочется вспоминать. Назову лишь некоторых из преподавателей, у кого учился уже в МГУ. Я слушал лекции В.Ф. Асмуса и О.В. Трахтенберга по истории философии, осталось в памяти общение с П.С. Поповым и А.Н. Леонтьевым. Помню, конечно, колоритные фигуры Д.А. Кутасова и А.П. Гагарина - деканов философского факультета. А.П. Гагарин был деканом восстановленного в 1938 г. философского факультета МИФЛИ. Он принимал меня на факультет, а Д.А. Кутасов подписывал мой диплом после его окончания.
Из более молодых тогда, хотел бы упомянуть М.Ф. Овсянникова и Т.И. Ойзермана (его я помню еще по МИФЛИ, он проводил политзанятия в нашей группе). В аспирантуре я работал в семинаре М.Т. Иовчука по истории русской философии. Особо следует выделить З.Я. Белецкого. Я благодарен ему за то, что в эпоху безмыслия он учил думать критически и самостоятельно, хотя по некоторым теоретическим позициям не был с ним согласен.
В.Б. - На философском факультете сохранился приказ по Московскому государственному институту истории, философии и литературы за N 91 от 23 августа 1938 г., согласно которому на первый курс был зачислен 91 человек, в том числе и Вы. Меня поразило, когда я познакомился с этим списком, большое число ярких фигур, не просто известных, а легендарных в философском мире. И другое также поразило меня: хотя я являюсь представителем совсем другого поколения, "ровесником" факультета с момента его воссоздания в начале 40-х гг., однако с каким большим числом людей с Вашего курса мне еще посчастливилось работать по самым разным линиям бок о бок! Например, с М.Н. Алексеевым и В.В. Соколовым мы были коллегами-преподавателями на философском факультете, с В.П. Колацким и Е.А. Куражковской - коллегами-преподавателями на межфакультетских кафедрах философии МГУ, с П.М. Егидесом приходилось встречаться, когда я работал зав. отделом науки и образования журнала "Коммунист", с О.О. Яхотом мы были заняты в одном семинаре по философским проблемам вероятностно-статистических методов в современной науке. Очень интересная перекличка имен и времен получается. Не хотите ли сейчас пройтись по списку и повспоминать?
В.К. - По списку это очень долго. Выборочно? Сначала скажу о курсе и нашей группе в целом. Курс делился на четыре группы по языковому принципу: две немецких, одна английская, одна французская. Первая немецкая группа была наша. Язык вела Шарлотта Германовна Гамбургер, немка по национальности. Она была уже пожилая, имела огромный опыт, учила она нас хорошо, и мы все ее обожали. Когда началась война, ее отправили в Казахстан, там она и умерла. Группа была очень сильной, почти все были отличниками. На втором курсе, после отлично сданной зимней сессии группу наградили экскурсией в Ленинград, где мы провели зимние каникулы.
О большинстве наших преподавателей можно говорить только в превосходной степени. Историю античной философии читал Н.А. Кун (автор известной книги о древнегреческой мифологии), историю нового времени - Б.С. Чернышев - всеобщий любимец, историю современной философии - Д.Ю. Квитко. Увлекательными были лекции по первобытному обществу В.К. Никольского. Из историков следует упомянуть также Бокщанина и чеха Зутиса. По политэкономии капитализма мы слушали лекции И. Дворкина. Очень хорошо был поставлен цикл естественнонаучных дисциплин. Запоминающимися были лекции В. Фридмана по высшей математике и физике. Биологию преподавал Борис Михайлович Завадовский, брат известного генетика М.М. Завадовского. Он дал настолько основательные знания по генетике, что нам стала доступна специальная литература по этой дисциплине.
Кроме того, мы слушали некоторые лекции на других факультетах. Институт был маленький, располагался в одном здании, каждый этаж - факультет, все было рядом, близко. Мы постоянно могли общаться с филологами, историками, у нас было много друзей на других факультетах. Между факультетами не было резких перегородок. В институте была очень интересная духовная жизнь, шли различные дискуссии, обсуждения, в которых участвовали такие, например, известные философы, как Д. Лукач и М.А. Лифшиц. Поэтому я хорошо вспоминаю студенческие годы.
Конечно, сталинские репрессии и угроза войны создавали в стране напряженную обстановку. Но они не исчерпывали всего. Молодежь поглощала знания, спорила, творила, развлекалась, любила - это была ее жизнь, жизнь предвоенного поколения.
Усилиями некоторых современных деятелей до сих пор насаждается представление, что люди той поры - все под одну гребенку оболваненные "совки". Конечно, мы все принадлежали своему времени, но народ был ищущий и очень разный. Вот Вы упомянули М.Н. Алексеева. Он был не намного старше нас, поступивших в институт сразу после школы. Мы его считали мудрецом. На семинарах по политэкономии он мог ответить на вопросы преподавателя, когда изучали первую главу "Капитала" К. Маркса, в которой мы ничего не понимали. И когда он выступал, мы смотрели ему в рот. Так что мы к нему даже с некоторым пиететом относились. И вот другой Алексеев - Юра. Это была удивительная личность - поэт, влюбленный в античность. Он прекрасно знал античную литературу и писал стихи в духе Гомера и других античных поэтов. Нараспев читал стихи людям, которые были ему приятны. Он был немного не от мира сего, смотрел в небо, а не на землю. Над ним по-дружески подшучивали, но относились к нему тепло. Он погиб нелепо: при переходе улицы в центре Москвы его сбила машина. Другим факультетским поэтом был Лева Безыменский, он сочинял шуточные поэмы, но на современные темы. Во время войны он был переводчиком в штабе маршала Жукова, а затем занялся журналистикой. Другого типа человек - Армен Арзаканьян. Эрудит, все свое время проводивший в библиотеке. Он добровольцем ушел на фронт, попал в плен, после войны вернулся на факультет. Еще будучи студентом, читал на нескольких европейских языках. До пенсии работал в журнале "Вопросы философии". Яркой личностью на факультете был Аркадий Вербин. Мы жили вместе в общежитии на Стромынке и были друзьями. Это был интересный, думающий, принципиальный и весьма прямолинейный человек. Про себя он говорил: "Прямой как дудка". Родных в Москве у него не было, и когда он уходил в армию, свой чемоданчик с незамысловатым скарбом поставил около общежития, обосновывая это тем, что война приведет к мировой революции, затем будет коммунизм и личные вещи не понадобятся. После войны он стал преподавателем, работал в МГУ, в Историко-архивном институте, где был секретарем партийной организации, пользовался большим уважением.
Девушек на курсе было мало, всего 9 или 10 человек: Галя Гордиевич и Кира Гусакова погибли на фронте, Маша Злотина и Анна Серцова были ранены. После войны обе они закончили факультет, аспирантуру, стали кандидатами, а затем докторами философских наук.
В.Б. - Я, готовясь к этой встрече, перечитал работу Яхота, написанную им в эмиграции, в которой он назвал эти годы временем подавления философии. В связи с этим меня интересует, во-первых, как Вы относитесь к этой его оценке, а, во-вторых, почему Вы выбрали именно философию.
В.К. - Начну со второго вопроса. В школе все предметы мне давались легко: и физика, и химия, и математика, и гуманитарные науки. Поэтому передо мной стояла задача выбора специальности: куда идти? И здесь на меня сильно повлиял наш учитель истории Филипп Алексеевич Рябов. Он очень хорошо преподавал и, как говорится, работал с людьми индивидуально. Со мной он часто беседовал, давал книги. Уже в 10-м классе я прочитал целиком или выборочно некоторые работы Ф. Энгельса, а также другую литературу, давшую мне первоначальное представление о философии, которая показалась мне весьма заманчивой. И когда я кончал десятилетку, появилось сообщение о том, что в Москве открылся философский факультет. Дело в том, что в 1936 г. он был ликвидирован. Студенты философского факультета перешли в основном на исторический. В 1938 г. факультет восстановили. На нем тогда были лишь первый и четвертый курсы. Последний курс был небольшой, человек 20-25. Я подал заявление на философский факультет.
Что касается статьи Яхота, то можно сказать, что никаких претензий к нему у меня нет, и не он один так думает, но задним умом мы все сильны. Когда сам Яхот поступал на философский факультет, вряд ли и он думал о подавлении философии в стране. Конечно, мы понимали и принимали то, что наша философия марксистская, что работы основоположников марксизма-ленинизма - это классика, что живой классик - Сталин. В 1938 г. вышел "Краткий курс истории ВКП(б)" со знаменитым "вторым параграфом четвертой главы", т.е. со сталинской работой "О диалектическом и историческом материализме", которая тут же была признана "вершиной философской мысли".
Подавление не только философии, а вообще свободы мысли состояло в том, что были установлены жесткие идеологические рамки, выходить за которые не полагалось. Специалистам отводилась роль комментаторов классических марксистских текстов и пропагандистов марксистских идей. О какой-либо самостоятельной творческой работе можно было говорить лишь в областях, далеких от политики и идеологии. Но со всем этим напрямую мы столкнулись позже, когда сами стали работать. А учиться было интересно. Мы изучали историю и естественные науки. Нам были доступны не только классики марксизма, но вся философская классика. Мы занимались своим делом, изучали Аристотеля и Платона, Канта и Гегеля, английских и французских материалистов. Я помню, с каким увлечением готовил доклад о Дидро, читал его работы и написанное о нем, в частности прекрасную работу Луппола, советского философа, погибшего в сталинских застенках. Советская философия сама по себе тогда не выделялась, так как она была тождественна марксистско-ленинской философии, которая имела международное, а не национальное значение. История сводилась к борьбе за ее "чистоту" и не только в Советском Союзе.
Так что, в целом, конечно, Яхот прав. Было подавление философии, когда философскую мысль огромной страны пытались загнать в клетку сталинских "черт метода" и "особенностей
производства".
В.Б. - А Петр Маркович Егидес вам запомнился?
В.К. - Конечно. У него трудная судьба. Он попал в плен, бежал, а когда вернулся к своим, его отправили в Воркуту. Я с ним встречался, когда он возвращался оттуда после войны. Затем он уехал в Ростов, там обзавелся семьей, преподавал философию. Это был социально очень активный человек, борец, ярый демократ и социалист. Одно время он даже работал председателем колхоза. Когда в СССР началось диссидентское движение, он попал в число подозреваемых из-за своей активной борьбы за демократию. Его сперва посадили в психушку, а затем выслали. Он поселился во Франции, где издавал журнал "Поиск". После 1985 г. он много раз приезжал в Москву, выпустил здесь несколько книг, сблизился со Святославом Федоровым и участвовал в разработке его программы, ориентированной на самоуправление трудящихся. Таков вкратце жизненный путь этого незаурядного человека, бывшего студента МИФЛИ.
В.Б. - Но вернемся к Вам. Чем примечательны для Вас годы аспирантуры и когда началась Ваша преподавательская деятельность?
В.К. - Моим научным руководителем был проф. Зиновий Яковлевич Белецкий. Им была подсказана тема моей диссертации и ее основная направленность. Он хотел, чтобы в своей работе я рассмотрел философию Гегеля как идейное теоретическое выражение и порождение истории Германии определенной эпохи. Мою диссертацию он прочитал уже в готовом виде.
В ней было две главных идеи. Первая состояла в том, что объективно перед Германией первой половины XIX в. стояла задача национального объединения. Оно могло пойти двумя путями: снизу, демократическим путем, и сверху, путем объединения железом и кровью. Я проследил эволюцию социально-политических взглядов Гегеля со времени написания работы "Прусская конституция" до резкого сдвига вправо, когда Гегель стал превозносить Прусское государство и тем самым выступил идеологом прусского пути развития Германии. А вторая идея заключалась в том, что Гегель как идеалист возвеличивал всеобщее (мощное, сильное, доминирующее), а значение единичного принижал. Это касалось и эмпирических наук, и личности. В этом сказался его идеологизм. Вот эти две мысли прозвучали в моей диссертации. Тогда это было принято очень хорошо, но потом мою диссертацию многие ругали.
В.Б. - На защите?
В.К. - Нет, защита прошла великолепно.
В.Б. - Что собой представлял факультет конца 40-х - начала 50-х гг.?
В.К. - Я начал преподавать еще на втором курсе аспирантуры. Вел семинары в группе новой истории. В 1947 г. после защиты был оставлен на факультете в качестве преподавателя.
По сравнению с МИФЛИ все стало другим. Во-первых, изменился состав студентов, так как на факультет приходили отслужившие в армии, уменьшился процент тех, кто поступал в университет прямо со школьной скамьи. Когда я начал преподавать, многие студенты были почти моими ровесниками. Я целиком отдавался работе. Научить людей философски мыслить - это было интересно. Ни о какой научной работе, конечно, думать было невозможно, ничего не печаталось, почти каждая выходящая работа встречалась разгромной критикой, если только не была заказана ЦК партии. И вообще, уровень печатной продукции по философии был весьма низким. Достаточно вспомнить учебник Леонова по диалектическому материализму, вышедший, кажется, в 1949 г. З.Я. Белецкий был по существу прав, когда говорил: "Изучайте произведения классиков, а не всю эту макулатуру". Общая идейная обстановка в стране была очень тяжелой. Волны идеологических обвинений и разоблачений накатывались на сферы литературы, искусства, науки. Злобный и лицемерный характер приняла борьба против космополитизма. В этой ситуации на факультете была развернута мощная кампания против З.Я. Белецкого, который у "философского руководства" того времени был как кость в горле, как злой гений, как демон, ибо портил им карьеру. Чтобы усилить удар по нему, на факультетском партийном собрании было объявлено, что на его кафедре сложилась антипартийная группа. Само это обвинение свидетельствует о том, что Белецкий по сравнению со своими обвинителями был просто агнцем божиим, ибо ничего подобного он устроить не мог. Он поднимал лишь чисто теоретические проблемы. Правда, на его совести лежит то, что под его давлением А.Ф. Лосев был вынужден уйти с факультета, что некоторых студентов он невзлюбил за их взгляды. Но в общем, это мелочи по сравнению с тем, что пытались сделать с ним самим. Антипартийной группой нас объявил Д.А. Чесноков. Он тогда не работал на факультете, но занимал высокие посты. Обвинение в принадлежности к антипартийной группе в сталинские времена грозило арестом. Мы уже рвали письма своих друзей, их фотокарточки. И то, что Белецкому удалось выкрутиться из этой истории, просто чудо. Пишут, что у него был телефон Маленкова - это чушь! Никакого телефона у него не было, слишком разный уровень у них был. А то, что Сталин и Маленков знали его, вполне возможно.
В.Б. - В эти годы ходили студенты по МГУ и носили транспаранты с надписями: "Наука - враг случайности".
В.К. - Не знаю, я не видел студентов с такими плакатами. К сожалению, З.Я. Белецкий поддержал Т.Д. Лысенко, установил с ним контакт. Кафедра ездила на экскурсию в Горки Ленинские, а Лысенко выступал перед нами. Некоторые преподаватели, занимавшиеся философскими вопросами биологии, например А.Е. Фурман, перешли на позиции Лысенко. А поскольку меня учил Б.М. Завадовский, я своих взглядов не изменил.
В.Б. - Братья Завадовские были выдающимися учеными. В 20-е гг. выходили сборники "Диалектика природы" братьев Завадовских.
В.К. - Ученым был Михаил Михайлович, а Борис Михайлович был скорее популяризатором, но преподаватель он был прекрасный, и его занятия оставили очень серьезный след в сознании тех, кто его слушал.
В.Б. - А истмат?
В.К. - В моей диссертации присутствовала истматовская проблематика: теоретическое сознание и реальность. А дополнительно на меня повлиял М.Я. Ковальзон. Мы с ним еще в конце 40-х гг. решили что-нибудь сотворить и начали писать философский диалог. Но тогда у нас ничего не получилось. В конце 1951 г. Министерство высшего образования предложило мне работу в Китае. Я согласился. А когда через три года вернулся, меня на факультет не пустили. Я пошел на кафедру философии естественных факультетов МГУ. Там работал и Ковальзон. Так мы начали с ним сотрудничать. Первая наша статья была опубликована в 1956 г. и называлась "Категории исторического материализма". Мы ее писали, оставаясь после занятий на кафедре. Работали над ней несколько месяцев. Вот с этого началось наше сотрудничество.
В.Б. - После того как в 1922 г. выпроводили всю дворянскую философию за границу, процесс развития философии почти не прерывался и было много публикаций на темы исторического материализма, конечно, начиная с работы самого Н.И. Бухарина, которая считалась почти официальным учебником. В какой степени эти работы были доступны вам в 50-е гг.? Вы знали тогда об этих работах? Я, к стыду своему, узнал о них как раз из книг Яхота.
В.К. - Процесс не прерывался, но абсолютное большинство работ находилось в спецхране, так что преподавание теории обходилось без истории и не было потребности ее изучать. Н.И. Бухарина я, конечно, читал. Наиболее известным был фундаментальный учебник И.П. Разумовского и М.Б. Митина. Я основательно познакомился с литературой 20-30-х гг. в этой области в начале 60-х гг., когда писал раздел об историческом материализме после В.И. Ленина для шеститомной "Истории философии". Многие работы оказались довольно примитивными.
В.Б. - Они казались примитивными почему? Потому что не соответствовали вашему пониманию исторического материализма или же написаны были в какой-то совершенно другой парадигме?
В.К. - И то, и другое. Например, один автор нашел в истории 26 формаций.
В.Б. - А работа Бухарина какое впечатление оставляет, если смотреть с сегодняшней позиции?
В.К. - Популярная работа. Он рассматривал истмат как социологию, как марксистскую социологию.
В.Б. - Вы не могли бы сказать о современном положении исторического материализма в нашей философии, о современных исследованиях? Или все под давлением критики, зачастую весьма примитивной, уходит в прошлое?
В.К. - Сейчас практически всю марксистскую методологию сдают в архив. И диалектику, и исторический материализм. Я думаю, что этого делать нельзя. Эти вещи уже вошли в культуру, просто выбрасывать их глупо. В марксизме есть несколько слоев. Некоторые из них принадлежат истории. Имеются положения, которые история не подтвердила, но далеко не все оказалось ошибочным. Что же касается методологии, включая понимание истории, я считаю, что многое здесь сохраняет свое значение, во всяком случае должно учитываться всеми, кто работает в этой области. Думаю, что мы с М.Я. Ковальзоном это достаточно убедительно показали применительно к материалистическому пониманию истории, разрабатывая трехаспектную концепцию.
Разве устарел вопрос о том, есть ли объективное, независимое от сознания людей начало в истории, будь это законы или объективные тенденции? Решение К. Маркса можно оспаривать, но поиск объективного начала в самой деятельности людей есть реальная научная проблема, а Марксово решение этого вопроса является одной (пусть не единственно правильной) из допустимых теоретических позиций.
К. Маркс утверждал, что, изменяя мир, человек изменяет самого себя. Это активное деятельное начало вошло в марксизм из европейской культуры, потому что именно в ней формировался со времен Возрождения образ деятельной личности, прометеевский идеал. И это деятельное начало в марксизме четко обозначено. Разве нужно отказываться от этой идеи?
К. Марксу принадлежит великолепная формулировка, что общественная история людей есть не что иное, как история их индивидуального развития. Это методологическая идея. И если мы подходим к истории с точки зрения развития человека в истории, мы сталкиваемся уже с новым кругом проблем.
Все эти моменты, слитые воедино в историческом материализме, заложены в европейской культуре. Объективное начало идет от науки. В эпоху Возрождения человек осознал себя творцом, деятельным существом, подобным высшему творцу - Богу. Именно Европа создала идеал свободной, стремящейся к самоопределению, самоосуществлению личности. В том понимании истории, которое заложено в историческом материализме, если так его интерпретировать, действительно сконцентрированы существенные тенденции европейской культуры. Выбрасывать все это не имеет смысла. Отказ идет от негативного отношения к марксизму, к истмату. Конечно, истмат был догматизирован, его свели к жалкой и мертвой схеме. Но если марксистскую методологию, истмат понимать так, как я излагаю, то это совсем другое дело. Трехаспектный подход, мне кажется, как раз расширяет, расковывает марксистское видение истории, высвечивает разные слои проблем. Большая беда в том, что многие берутся критиковать теорию, не продумав ее или толком ее не зная, представляют Маркса весьма "облегченно". И получается, что Моська лает на Слона. Подводя итог, скажу, что считаю исторический материализм перспективной методологией, которая была догматизирована, вульгаризирована, что и надо отбросить. Перед социальной философией стоит задача создания на современном уровне теории исторического процесса. Материалистическое понимание истории, должно стать одним из источников и составляющих этой теории.
В.К. - Кажущийся уход исторического материализма, вообще марксизма у нас в стране совершенно не типичен для Западной Европы. Я был в Гейдельбергском университете год назад и там посетил библиотеку. Захожу в кабинет марксизма - от пола до потолка стеллажи книг. Я нахожу на одном стеллаже журнал "Под знаменем марксизма", с первого номера по последний полностью переведенный на немецкий язык, на другом - журнал "Большевик", журнал "Коммунист", все они переведены на немецкий язык. Труды Т.И. Ойзермана, других наших философов тоже переведены. Я уж не говорю про работы В.И. Ленина и Мао Цзедуна. Спокойно заходишь в кабинет и читаешь эту литературу. Молодые люди, примерно двадцати пяти лет, сидят и занимаются. Вот атмосфера отношения к науке. Здесь никаких идеологических штампов, никакой суеты нет. Это чисто академическое занятие своим предметом. А у нас, к сожалению, все по-другому.
В.К. - Это очень печально. Я считаю, что у нас пошли здесь на поводу у конъюнктурщиков, поверхностных журналистов и публицистов. В науке так поступать нельзя. Все российские обществоведы так или иначе прошли марксистскую школу. Сразу все это выбрасывать и переключаться на что-то другое, как сделали А.Н. Яковлев, А.С. Ципко и сонм других, неправильно. Наука не может каждый раз начинать с нуля. А люди оказались в теоретическом вакууме и стали наспех напяливать на себя какие-то новые теоретические одежды или обноски. Сейчас в принципе открыта возможность без всяких шор, идеологических прессингов рассматривать все эти вопросы. Правда, на практике нередко получается прессинг с другой стороны. Если ты пытаешься что-то делать на базе марксизма, тебя рассматривают как некий чуждый элемент. То же самое, что и в советские времена, только шиворот-навыворот. Тогда антимарксизм был предметом избиения, критики, теперь таковым является марксизм. Если мы говорим о плюрализме, то давайте уважать чужое мнение. Министерство высшего и среднего образования учредило конкурс по воспитанию толерантности. Вот как раз толерантность в науке должна быть, конечно, не за счет принципиальности.
В.Б. - Скажите, пожалуйста, каковы нынешние ваши интересы и в какой области? В области социальной философии?
В.К. - У меня жизнь сложилась таким образом, что в 1975 г. я переключился на социологию науки. Я занимался социологией науки и до этого, но в качестве хобби. Дело в том, что в конце 60-х - начале 70-х гг. я был одним из вице-президентов Советской социологической ассоциации. Речь тогда шла о том, чтобы не дать возможности истмату задушить зарождавшуюся в стране эмпирическую социологию. А истмат тогда представляли такие мощные фигуры, как Ф.В. Константинов, Д.И. Чесноков, П.Н. Федосеев, они могли все это дело задавить на корню. Теоретически проблема защиты эмпирической социологии была решена с помощью концепции уровней теории. Эмпирическая социология была выведена из исторического материализма, которому было отдано почетное место общесоциологической теории. Кроме того, я сам заинтересовался социологией науки, создал группу, с которой проводил конкретные социологические исследования научного труда.
В.Б. - Какова задача этих исследований?
В.К. - Система социальных отношений в науке, что мешает и что способствует повышению эффективности науки, насколько объективно оценивается труд ученых, удовлетворенность работой, стимулы к труду - таков примерный круг вопросов, связанных с необходимостью повышения эффективности нашей фундаментальной науки, с совершенствованием ее организации и более продуктивным использованием средств, которые наука имеет.
В.Б. - А метод исследования - опрос?
В.К. - Да, анкетирование, интервью, которые обрабатывались. Публикаций у нас было немного. Но это было хобби, а когда я вынужден был уйти из Института философии, социология стала моей основной специальностью. Но я, конечно, продолжал заниматься историческим материализмом и вообще философией. В 1981 г. мы с М.Я. Ковальзоном издали монографию "Теория и история", ряд статей. Но уже тот объем времени, который я мог тратить на эти вещи, значительно уменьшился по сравнению с предыдущим периодом. А сейчас мне не хочется отказываться от того багажа, который я накопил за эти годы. Я продолжаю заниматься наукой, сейчас готовлю к изданию книгу как раз по проблемам науки. Проблемами философии культуры мы начали заниматься еще с Ковальзоном, когда решили включить тему культуры в истмат, а развитие личности рассмотреть не как тему в истмате, а как тенденцию всего исторического процесса. Сейчас я подготовил статью по проблеме многомерности методологии социального знания. Я хочу снова начать раскручивать идеи многомерной методологии.
В.Б. - Владислав Жанович, мы благодарим Вас за интересное интервью, желаем Вам долгих лет жизни и новых творческих достижений.
В.К. - Большое спасибо.
Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. N2 2002
http://www.philos.msu.ru/vestnik/philos/art/2002/interview_kelle.htm
