Постскриптумы войны
Карабкаюсь по отвесной скале, и вдруг камень под рукой оживает. Судорожно хватаюсь за другой, но и он начинает шевелиться... Иногда я вижу это во сне. Но это не сон, хотя было очень давно, накануне войны, в детстве.
Уйдя с отцом далеко от поляны и маевки, так что уже совсем не было слышно голосов и только, если прислушаться, долетали отзвуки песен, мы оказались около скалы, у подножия которой доцветали поздние маки и тюльпаны.
"Давай залезем?" - это я просто так сказал. Знал: никуда он со мной не полезет. Отец посмотрел внимательно и вдруг, взяв за руку, шагнул к скале: "Давай!". Я уперся ногами в землю. Он отпустил руку: "Эх ты, хвастунишка...".
И тогда, не соображая, что делаю, подгоняемый обидой, я кинулся к скале. Ничего не видя, кроме серых, желтых, бурых, зеленоватых выступов, громоздившихся пласт на пласт, цеплялся за эти выступы и еще за редкие иссохшие кусты в расщелинах и лез вверх и вверх.
Вдруг все кончилось. Я посмотрел вниз, и стало страшно. Почувствовал: сейчас выступ качнется под рукой, обломится, и... В ту же секунду камень действительно зашевелился под рукой. Схватился за другой, но и он тронулся с места. И все тронулось с места... Тут рядом, за спиной, я услышал голос отца: "Не этот... Нет... Нет... Вот теперь этот". Я ощутил под рукой твердое, устойчивое.
А потом, наверху, было далеко видно во все стороны света - и наш автобус, и дым костра над поляной, и голубые, уходящие к горизонту горы. Я даже придумал, что вижу маму. Отец смеялся и говорил, что это плохо: значит, и она нас видит. И небо над нами было голубое, но не такое, как горы, а совсем голубое, как петлицы отца, на которых - рубиновые шпалы и маленькие золотые крылышки, перекрещенные с такими же маленькими, игрушечными пропеллерами.
P.S. 1981
И никуда уже не деться
От этой памяти. И вот
Недосмеявшееся детство
Из той войны меня зовет.
Зовет, но нет ему ответа.
Зовет, но нет к нему пути.
Цветам оборванного лета
Уж никогда не доцвести.
И никогда не достучаться
Сквозь обелиски и кресты
Морзянкой всех на свете раций
До запредельной высоты -
До пули, позволявшей сразу
Уже навеки не стареть,
До тех заветов и приказов,
Что смертию попрали смерть.
Похоронка. 1944
"Извещение. Ваш муж, Смирнов Николай Петрович, в боях за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, погиб 7 октября 1944 года. Похоронен в городе Вышков Варшавской губернии (Польша) в центре города".
Мне было десять лет, когда мы получили это. В военкомате мама не плакала. С сухими глазами, с окаменевшим лицом дошла до дома. И только тогда свалилась на кровать, задыхаясь от слез. А я - никогда себе этого не прощу - я выбежал на улицу. Зачем, не знаю. Возможно, чтобы позвать кого-нибудь.
Во дворе никого не было. Лишь у подъезда стоял Ленька Иванов, с которым мы еще вчера за одним столом хлебали затируху в благотворительной столовой при Доме Красной армии. Он подошел и торжествующе, злорадно сказал: "Ну что, погиб отец-то? Вот теперь узнаете, как без отца!". (У него в начале войны отец пропал без вести; потом, уже в сорок пятом, оказалось: жив, был в плену.)
И теперь не понимаю, как его десятилетний мозг мог додуматься до такого. Наверное, он просто повторил, что говорили взрослые. Минуту я стоял, врезавшись ногтями в ладони, потом бросился бежать.
Черный свет солнца бил наотмашь по глазам. Я бежал, не соображая куда, мимо черных домов, потом - по черным окаменевшим солончакам. Потом потянулись пески - Каракумы подступали к самому городу. И я сначала бежал, потом, увязая в их сыпучей трясине, шел и шел по этим черным пескам, пока не свалился без сил уже где-то совсем в пустыне.
Лежал долго. Сглатывал слезы вместе с песком, стеклянно хрустевшим на зубах. Надо мной было черное, яркое, голубое-голубое небо. И что так бывает, я узнал еще до того, как прочел об этом на финальных страницах "Тихого Дона". Потом небо стало темнеть. Где-то рядом зашелестела невидимая змея, потому что был уже вечер и змеи выползали из нор. И звезды начинались на небе.
Я поднялся и пошел назад. И долго шел в темноте. Дома меня встретили глаза мамы в запавших почерневших глазницах. Была в них тревога за меня. Она прижала меня к себе, к своему лицу. А я только сказал: "Мама, прости, я больше никогда не буду!".
В ту ночь мне приснилось наглухо черное, беззвездное небо. И светящийся полуобруч радуги на нем. От горизонта до горизонта.
P.S. 1994
Тепло ушло. И ни к чему слова
О чьем-то мимолетном бабьем лете.
Не умирит кровавое столетье
Отбеленная солнцем синева.
И чарку ледяную пригубя,
Бессмертье обнажая до предела,
Я молча помяну, как пролетело
Полвека в этом веке без тебя.
Как отгремели грозы по весне,
Как в рощах листопады отгорели
И как звучало в огненной метели:
"Прощай, прощай и помни обо мне".
Памятник Победы. 1945
На бывшей Советской, а ныне Соборной площади причалил к скверу памятник Победы. Летом в сквере зеленело дерево, все усыпанное тысячами маленьких вееров - такие у него листья. Я открыл его осенью сорок пятого, когда мы переехали в окольцованный садами, утопающий в парках город у подножия Карпат.
В ту осень был удивительный листопад. Мягкая красота его впервые за военное детство коснулась наших нелюдимых, ощетинившихся душ. Разгребая прохладные спелые листья, мы искали рядом с заплесневевшими гильзами коричневые, словно полированные, голыши каштанов.
На краю сквера пленные немцы в зеленых куртках и ватниках тесали розовый песчаник и кровавый гранит. Немцы строили памятник нашей Победы.
Однажды я подошел совсем близко - мне нужен был осколок красного гранита для коллекции. Долговязый немец позвякивал ложкой в котелке и щурил бесцветные глаза на осеннее солнце. Увидев меня, он поставил котелок на землю, поманил пальцем, показал на дерево с листьями, похожими на маленькие вееры. И улыбнулся, словно доверяя секрет, который теперь знаем двое - он и я. А мне почему-то вспомнились разговоры, что пленных кормят лучше нас, и во рту появилось ощущение, какое бывает, когда подходит твоя очередь за хлебом по карточкам.
Только что я прочел "Треблинский ад" Гроссмана - об одном из самых страшных нацистских концлагерей. Если бы даже этот немец явился в обличье ангела, я бы все равно его ненавидел. А это был просто человек. Немолодой уже, с редкими зубами, очень усталый. Я сказал ему: "Треблинка". Он, продолжая улыбаться, развел руками. Он не знал этого слова. Но, видно, было что-то в моем лице такое, что он перестал улыбаться, погас и покорно как-то стал обтесывать свой камень...
P.S. 2005
Позже я нашел в "Ботанике" растение с листьями, похожими на маленькие вееры. Это было гинкго - одно из самых древних деревьев на Земле.
Ким СМИРНОВ
20.06.2005
www.novayagazeta.ru
