Савва Ямщиков. Марлен, [...] что в прожитом считаешь для себя самым близким и сокровенным? Начиная с учителей, кончая творчеством, какими-то мировыми или просто частными встречами.
Марлен Хуциев. Очень трудно выделить конкретно, как формулу: вот это - главное. Но в общем я могут понять, чтo объединяло многое мое самое главное. Я очень люблю Грузию, Тбилиси, и все-таки я большую часть своей жизни прожил в Москве. [...] Я эту старую Москву, с Китай-городом, со всем ее еще не перестроенным центром прекрасно помню. И Смоленский бульвар, конечно. Я же учился на Пречистенке, там такая музыкальная школа.
С. Я. Знаменитая Поливановская гимназия. У меня там мастерская во флигеле.
М. Х. Да, а я учился в "нулевке". Мне запомнилось, что там была большая чугунная лестница, огромный белый актовый зал. Спустя много лет я зашел туда, попросил показать зал. И оказалось, что лестница совсем не большая, и зал не такой огромный. Все-таки я тогда маленький был.
[...] Потом мы уехали в Тбилиси, и я очень скучал по Москве, мне даже ее зимы не хватало. Однажды, когда все-таки выпал снег, я попросил маму купить мне лыжи и стал кататься в сквере. Тбилисцы смотрели на меня с таким удивлением. Словом, Москва в меня очень глубоко вошла. Наверное, поэтому, как фанатик, твержу про какой-то бульвар, а люди понять не могут, что же я его никак не забуду[...]
Так же отчетливо, как город своего детства, я вспоминаю кино, например, потрясение от "Чапаева". [...] Была у меня идея, но я не знал, как ее реализовать, каким образом представить сегодняшним зрителям всю панораму этих мощных картин, в том числе исторических. Ведь что бы там ни говорили о "Петре Первом", [...] я считаю, что картина "Петр Первый" не уступает "Ивану Грозному", а кое в чем и превосходит эйзенштейновский фильм. Потому что в "Петре" есть убедительность живого присутствия, и я, зритель, как бы перехожу в то время. А разве не великие фильмы "Александр Невский", "Депутат Балтики" или "Член правительства" с Верой Марецкой? Потрясающе! И даже "Веселые ребята" - картина голливудская, но пронизанная той эпохой, с поразительными Утесовым, Орловой. [...]
С. Я. В начале перестройки Тарковский снимал свое "Жертвоприношение", Абуладзе - "Покаяние". Подведение итогов, как говорится.
М. Х. Отдаю должное этим фильмам, но самого меня никогда не тянуло в политичность, даже в "Заставе Ильича". Там патруль, смена караула совершенно другой смысл имеют. А насчет "Жертвоприношения"... Мы с Андреем были знакомы давно, он у меня даже практику проходил. И однажды он написал, что я его учитель. Не в мастерской, конечно, а конкретно в кинематографе. Но у меня с ним всегда возникал внутренний спор. В жизни он был парень с юмором, а в фильмах чувствуется тяга к многозначительной невнятности, даже в "Зеркале". [...] Мне это не близко, потому что я все время стараюсь запечатлеть конкретное время. Если берешь какую-то мою картину, тот же "Июльский дождь", - сюжет довольно локальный, камерный, но фильм выходит за пределы отношений двух людей, его и ее. Потому что эти двое живут в такой-то среде, в определенном историческом времени. И я все время ищу эти связи между личным и общим. Не потому что поставил себе такую задачу, скорее из внутренней потребности. Знаешь, я с гордостью могу сказать, что никто до меня не показал в кино встречу ветеранов войны. Они собирались сами, стихийно - 9 мая у нас тогда еще официально не праздновали. Мы снимали "Заставу Ильича", и напротив, в скверике возле Большого театра, я случайно заметил этих людей. Не сразу даже понял, что там происходит. И настолько это запало в душу, что привел на такую встречу героев "Июльского дождя". Несколько кадров Ромм попросил у меня для своей картины "Обыкновенный фашизм", он как раз заканчивал ее.
С. Я. [...] Для меня 9 мая - не просто праздник, я его сердцем переживаю. [...]
М. Х. Я до сих пор 9 мая, когда начинается минута молчания, встаю у телевизора и плачу. Ты видел мою картину "Люди сорок первого года"?
С. Я. Конечно. [...] я считаю, что твой майский военный фильм - на уровне произведений Евгения Носова. Где-то они перекликаются, литература Евгения Ивановича и твое кино.
М. Х. Это Бакланов, картина "Был месяц май" по его прозе сделана.
С. Я. Кто-то вместе со мной смотрел ее и удивлялся: "Савва, ну чего ты тут нашел? Вроде скучновато". [...]
М. Х. "Бесконечность" тоже многие не поняли в начале девяностых. Пижонство уже развелось в то время. А я считаю, что финал, когда героев разводит река, - довольно мощная штука. Жалко, что картина производственно очень тяжело снималась. Бюджет урезали, деньги как раз менялись, вообще мутный был период. Поэтому мне не удалось до конца точно собрать картину. Я был вымучен, измотан. Не знаю, может быть, если бы стали делать новую копию, что-то поправил бы.
С. Я. На "Заставе Ильича" тебе тоже нервы потрепали. И Андрея с "Рублевым" помучили, но, видимо, это трепание нервов нам, молодым, в чем-то и помогало.
М. Х. Видишь ли, предпочитаю вот это трепание нервов и спор с киноруководителями нынешней ситуации, когда я никому не нужен. Я очень долго был не нужен. При всем при том, меня спрашивали о замыслах, планах. Интересовались, почему долго ничего не выпускаю. Сейчас почти не спрашивают. А по поводу трепания нервов на "Заставе Ильича" мне кое-что хотелось бы прояснить. Некоторые решили, что эпизод со сменой караула у Мавзолея вошел в картину после всех этих проработок, как поправка. Это не так, я снимал его еще до того, как меня долбали. Фильм начинается с прохода патруля, заканчивается сменой караула, и таким образом очерчиваются рамки исторического времени, в котором люди ищут себя и пытаются понять и выразить свое отношение к жизни. Вот что это такое. "Застава Ильича" - не лучшее название, настоящее - "Мне 20 лет". [...] И финал должен был быть другой, но текст у меня не сразу сложился. В то время я бы, конечно, переделал, но теперь, когда картину восстанавливали, ничего не стал менять. А то скажут, что чего-то стыжусь, подо что-то подстраиваюсь. [...]
А мертвые солдаты, идущие по живому городу, - это моя вечная тема, потому что я не воевал, хотя по возрасту должен был. У меня зрение было 5 с половиной, плюс астма. И еще по одной статье освободили - я имел физическое развитие 14-летнего мальчика.
С. Я. Но на войну рвался?
М. Х. Во всяком случае, не бегал от нее. Но и не рвался. Потому что боялся. Когда я опаздывал на урок и бежал, у меня начинался приступ астмы. И я боялся, что, когда побегу в атаку, случится то же самое и я задохнусь. Страх был, это честно. А остальное - как все. В госпиталя ходили с концертами, помогали фронту, как могли. В комсомол я вступил в начале сорок второго. [...]
С. Я. [...] Я утром прокрутил на видео "Заставу Ильича". И вот поэты читают стихи в Политехническом. Для меня тогда, как и для всех, это была одна из самых волнующих сцен. Ты снял их такими молодыми - кадыкастый Вознесенский, худенький Евтушенко. И как же они не похожи на себя сегодняшних, как жизнь распорядилась ими! И ведь они одаренные люди. Но талант от Бога дается, и самое главное не растерять его.
М. Х. Там есть кусок, когда Евтушенко читает строчки Риммы Казаковой: "...когда к нам повзросление придет, когда другое, взрослое везение нас по другим дорогам поведет" и продолжает своими: "Я думаю, неужто вы все это потеряете и ниже станете травы, умильно руки потираючи... Но черта с два, но черта с два вы все такими будете". Вот одна из главных мыслей картины. Между героями все время идет разговор на эту тему.
[...] Ты спрашивал, что для меня самое главное. Наверное, то, что я не могу жить, не ощущая в себе свою страну. Это не высокие слова. Конечно, наша жизнь далека от совершенства, его вообще нет. Но воспитывать людей в любви к родине, в гордости за родину - это так важно. Почему в "Заставе Ильича" есть развернутая сцена первомайской демонстрации? Но мы же помним этот праздник единения, когда людей выводило на улицы общее чувство радости и гордости за страну. Я не забуду, как ждал этого дня в Тбилиси, еще мальчишкой. Солнце пригревало, по радио пели "Утро красит нежным светом". У того времени много было ошибок, заблуждений, трагических и даже стыдных страниц. Но будь это стопроцентно подлое время, оно не родило бы таких высоких образцов во всех жанрах и видах искусства. Какие у нас военные песни - я их ставлю рядом с "Василием Теркиным", перед которым преклоняюсь.
"Застава Ильича" снималась уже после XX съезда, и не случайно герой говорит: "Я отношусь серьезно к песне "Интернационал", к 37-му году". В новой копии фильма я ничего не вычеркнул, все осталось. Видишь ли, я глубоко уверен: надо было говорить о Сталине, о его ошибках, но не в тот момент и не в этой форме. Потому что я на себе испытал страшный шок от этого внезапного разоблачения. Ведь когда по радио объявили о смерти Сталина, для многих людей мир перевернулся. Еще не было семи часов, я вскочил и с Покровки пошел на Красную площадь. По пустой улице навстречу мне шла женщина с красным заплаканным лицом. У Спасской башни стояла группа людей. У нас часто вспоминают про похороны Сталина, но забывают о том, что довольно скоро его имя уже не называлось в таком количестве, а газеты не пестрели словами "великий", "вождь". Уже вдруг говорилось о культе личности, о коллегиальности. По сути дела, курс постепенно менялся. Я убежден, что надо было обойтись без шока, ведь во всех цивилизованных странах архивы раскрываются только через 50 лет. А у нас любят сразу сломать до основанья. [...] Между прочим, Сталин, хотя при нем многое было разрушено, в какой-то момент как бы одумался.
С. Я. Понял во время войны, что без уважения к прошлому нельзя.
М. Х. Ужасно, что ломали церкви. Но, когда смотрю на новенький храм Христа Спасителя, понимаю, почему даже к тому, настоящему, уничтоженному в тридцатые годы, художественная элита всегда относилась скептически. ...говорили, что в центре Москвы поставлен самовар.
[...] Я участвовал в выпуске "Культурной революции", посвященном экранизациям, и потом меня пригласили на "Песни XX века" поговорить о какой-либо из предложенных авторами передачи песен. Там были "Журавли", был период рок-н-ролла, более поздние шлягеры. Я выбрал "Любимый город". Когда раздвинулся занавес и началась запись, мы увидели гигантский двухъярусный зал. Рассказывая о старой песне, я с грустью смотрел на этот зал и думал: новое время, какие там "Любимые города"! И вот передача заканчивается. Крутят шары, как в лотерее, и человек, сидящий в таком-то ряду и на этом месте, должен назвать песню, которая больше всего ему понравилась. И выходит девочка, кажется, девятиклассница, тоненькая, трепетная. Ведущий спрашивает, какую песню выбрал ее отец? "Журавли". А сама она какую выбирает? Молчит, и вдруг - "Любимый город". Зал буквально взорвался аплодисментами. Я чуть не упал со стула, меня это потрясло до слез. Оркестр заиграл "Любимый город", все встали, пели вместе. Потом я подошел к этой девочке, она плакала. Так была взволнована, растеряна.
С. Я. [...] Ты, Марлен, все время в работе, и то, что ты делаешь, всегда вызывает огромный интерес. [...] Что ты больше всего хотел бы воплотить на экране?
М. Х. Я делаю картину о встречах Толстого и Чехова. Сначала мы с моим сыном Игорем написали пьесу для театра, она поставлена в Липецком драматическом театре им Л. Толстого, а теперь я переношу эту историю на экран. Как известно, Толстой навестил заболевшего Чехова в Остроумовской клинике. А вторая половина фильма "Невечерняя" посвящена тому, как Чехов в Гаспре приходит к Толстому, когда тот находится между жизнью и смертью. Нам удалось найти потрясающих актеров. Такое портретное сходство, что просто вздрагиваешь. Толстого играет Михаил Арсеньевич Пахоменко из Калужского драмтеатра. На роль Чехова мы пригласили Владислава Ветрова. Он недавно принят в "Современник", играет Ставрогина в "Бесах".
[...] С. Я. [...] Иногда искусство говорит не менее мощно, чем пушки. Спасибо тебе огромное.
М. Х. Тебе спасибо за эти слова. Спасибо за встречу".
ЯМЩИКОВ С. Марлен Хуциев: "Жить, ощущая родину в себе" // СК-Новости. 2004. 3 июня.
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=1016
