`Осуахай`. Роман (часть первая)

Сном чужого человека давно уже присутствовал для Алмазной сегодняшний день. Зато минувшее всё голосистее звало в своё приволье, творило в ней удивительную просторную жизнь.

НЕЗДЕШНИЕ

Далекая тёмная точка появлялась на горизонте Матушки-Лены, будто протискиваясь между ясным небом и блистающей водой. Она набухала, как почка на ветке, разрасталась, ширя дыхание в груди, зазывая в свою плавучую жизнь. Становились различимыми возвышающаяся капитанская рубка, черные тяжелые борта. Карбасы, лодки, легкие якутские ветки, будто малые цепные собачонки, покачивались у берега на привязи. Приближалась, приветствуя гудком, самоходная баржа, которая сразу могла перевозить множество народа, грузы, скот, утварь.

На барже она впервые увидела н е з д е ш н и х.

Нездешние прибывали и прежде, во время войны. Но те были такие же, как свои: с онемелыми отсутствующими лицами, похожими на эвенкийских резных богов, словно здесь присутствовали только их тела, способные для ломовой работы, опоры, основы, а души были там, за тысячи километров, с отцами и братьями сражались за родину. Только дети у приезжавших в войну пугливо, с интересом озирались по сторонам, заживали рекой, лесом, и скоро становились неразличимыми с местными ребятишками.

После войны начали приезжать нездешние по всему - с иными взглядами, улыбками, движениями рук. Разговорами.

Тогда, после Победы, люди пребывали в непреходящем подъеме. Стоило выпасть незанятой работой минуте, начиналось веселье. Баржу поджидали всегда с гармошкой, песнями, частушками - пристань ходуном ходила от пляски:

Пароход идет по Лене,
Я сижу на берегу,
Моя мамка караулит,
Я сегодня убегу!

Чеканно выбивала дробь, прогибая дощатый пол, щекастая полногрудая девка. Двухрядка плясала в руках гармониста в полинялом кителе, и выделывал коленца, расписывая воздух окоймованным концом, его деревянный протез.

Ей тоже хотелось пуститься в пляс. Она была ловкой, не хуже мальчишек лазила по деревьям, и возраст подходил, когда девочки-подростки становились в ряд с взрослыми, а если и отличались от других, то лишь тем, что именно вокруг них, её сверстниц, начинали кречетами выводить коленца вчерашние солдатики, вдруг переставшие казаться дяденьками. И в тот раз она бы решилась. На берегу ещё себя уговорила: здесь, где только свои, пересилить себя трудно, а там, на барже, где будет больше людей, знакомые и незнакомые, обязательно выйдет в круг. Пойдет и на вальс - её уже приглашал один парень, но такой стыд перед ним взял, и ноги занемели, скосолапились страшно: прямо носок к носку сошлись. Она потом специально училась, нарисовав квадратик: и раз-два-три, по уголкам, и раз-два-три..

Под гармошку люди поднимались по трапу. Она, Алмазная, тогда еще называвшая себя как писано по метрике, Аганя, переступала ногами, натянутая внутри как тетива, стараясь виду не подавать. Перепляс роем закружился по палубе, словно опережая движение баржи, увлекая от берега на глубинные воды, в дальнейший путь.

Слева, прямо на борту, на его изгибе к носу баржи, сидела молодая женщина. Обычно матрос, работавший на судне, грозным окликом сгонял мальчишек, девчонок или иного подвыпившего мужичка, пытавшихся примоститься на борту. На этот раз помалкивал. Скручивал канат, которым привязывал баржу к железяке у пристани, и поглядывал на женщину, явно робея.

В те времена по Ленским весям немало было можно встретить писаных красавиц. Эта женщина казалась необыкновенной. Одета очень просто, по-рабочему: в кофточку и шаровары - так ни одна захудалая деревенская баба в дорогу бы не снарядилась. Но волосы гладко зачесаны, и длинная коса уложена ровными кругами за головой, припустившись на плечи, словно окоем якутской шапки. Она склонялась, ловила рукой брызги, и водная свежесть радовала её. При этом и улыбка, и движения были едва уловимыми, мягкими, плечи расправленными и приподнятым оставался подбородок.

Рядом с ней сидели и полулежали меж пухлых рюкзаков несколько девушек также с нездешним выражением лиц, с глазами, будто каждая из них была влюблена и любима. Двое мужчин наблюдали за пляской. Один был очень большим и, что совершенно неожиданно, в белой шляпе, какую Аганя видела лишь в кино; другой чернявый, бородатый и кудрявый, похожий на цыгана, только опять с тем же озарённым взглядом.

Голосистая ладная якутка русским выходом красиво выкатилась из круга и, широко поводя руками, поигрывая плечами, стала приглашать мужчин к танцу.

Если Лена тонногуна
Трудно будет харбыырга
Если девушка не любит
Трудно будет таптыырга

Она нарочно путала якутские и русские слова - так получалось задиристее. Перевода не требовалось: ясно, что как не поплаваешь по замерзшей Лене, так и с не любящей красавицей не получится никакого таптыырга.

Большой озоровато глянул на девушек, которые тотчас запросили: "Дядя Миша, коленца!"

Дядя Миша поднял глаза на красивую женщину, и она захлопала в такт музыке в ладоши, при этом, чуть отклонившись, посмотрела назад, за рубку со штурвалом, будто кого-то выглядывая. Мужчина снял шляпу, нахлобучил её на торчавший между рюкзаками угол лотка, какие бывают у старателей, и при своём грузном теле пошёл таким неожиданно легким переплясом, играючи, то будто застыв телом, выбивая ступнями мелкую дробь, то разудало чеканя прихлопами колени и грудь, ладони и локти, так, что за руками не уследишь. Голосистая якутка вытащила в круг и цыгана: плясать тот, как ни странно, не умел, но пошел вприсядку уткой, нарочно потешая людей, стараясь особо для той, что сидела на борту: шуточно, ретивым конем, скосил на неё глаз, выдал страдательную частушку:

Серый камень, серый камень,
Серый камень - пять пудов,
Серый камень так не давит,
Как проклятая любовь.

Она рассмеялась, и он плюхнулся на дощатую палубу к её ногам. Да и Большой, которого звали дядей Мишей, поглядывал на женщину, будто ждал одобрения. Неугомонная плясунья стала зазывать в круг и девушек. Первой вылетела, словно сорвавшись с места, крепкая девушка с ямочками на круглых щеках, по всему похожая на деревенскую, местную, только всё равно иная: светом в глазах, взглядом, словно бы за край леса!

- Еолохи, - почтительно протянул дед рядом с Аганей.

Она и сама уже поняла, что это геологи, люди, открывающие в земле, как говорили по репродуктору, природные кладовые.

В пляс пошли все девушки. И каждая при этом то и дело оборачивалась на женщину, которая теперь стояла у борта, хлопала в такт и нет, нет, да и оглядывалась вновь в странной тревоге назад, за рубку. Но и её подхватило веселье, крыльями лебедиными распростерла руки и пошла, да умело, как-то по особенному умело пошла. Местные чуть сторонились, гостеприимно уступали круг, подыгрывали нездешним.

Знай наших - жарил гармонист! Спустился на берег один, его заменил другой, пуще прежнего. А то случились вдруг сразу два гармониста, развёртывалась целая баталия: если один, расправив плечи, широко рвал меха, и пятерня его цепами била по ладам: другой - склонясь, словно врастая, сливаясь со своей гармонью, струил пальцы по клавишам путаными водорослями. Внезапно оба умолкли, заключая перемирие, закурили.

Девушки-геологи стали подталкивать одну из своих: "Сыграй, Поля". "Пожалуйста", - попросила и необыкновенная женщина. Девушка с удлиненным лицом и покатыми плечами в некотором оцепенении оглядела людей на барже. И Аганя почувствовала страх за нее, увидев ее глазами сидящего рядом деда с тлеющей "козьей ножкой" во рту, трех заросших старателей разбойного вида, которых не сумела разбудить гармонь и они только просыпались, пасмурно хмурясь, однорукого парня в тельняшке... Девушка осторожно положила на рюкзак похожий на рыбину чемоданчик, открыла его и в руках ее оказались скрипка со смычком. Аганя видела скрипку в книге - на иллюстрации к рассказу "Слепой музыкант", - поэтому догадалась, что это она. Спустя годы, когда Аганя сама стала поисковиком, она не раз удивлялась девушке, которая, кроме тяжелого необходимого снаряжения, несла в тайгу скрипку. Но тогда, на барже, воспринималось, что нездешние, они и должны быть со скрипками!

- Бетховен. Соната оппосианата, - объявила девушка, делаясь вдруг слепой. - Любимое произведение Ленина.

Аганя сама подалась и услышала общее доверительное движение вперед, к девушке, способной играть на невиданном инструменте любимую музыку самого Ленина, без которого, ясное дело, не было бы ничего, ни баржи, ни геологов, ни лампочек в домах, так и называемых лампочками Ильича...

"Нездешняя" положила скрипку на плечо, прильнула к ней щекой, отвела в сторону другую руку со смычком, на миг замерла, став похожей на лучницу, натянувшую до отказа тетиву перед выстрелом. И все замерли, притихнув, только баржа неровно бурчала, да река двигалась, обрываясь вдали.

Путь Агани лежал к родственникам на Ысыах, праздник начала лета: в якутском селе его особенно почитали. Устраивались состязания по борьбе, на конях, по перетягиванию, ловле оленей, а ей нравилось стрелять из лука - ой как нравилось!

Из лука - ох саа. Или из самострела - чаачар саа - тоже лук, только с прикладом, как у ружья. В книжках его называли арбалетом. Из лука - дальше, из самострела - точнее.

Так сладко было, наполнив воздухом грудь, натянуть тетиву, направляя конец стрелы чуть правее и выше цели. Вокруг, в две шеренги, десятки неподвижных глаз, впившихся в тебя так, будто все они тоже ты, вместе с тобою смотрят вдоль стрелы, в цель. Потом замереть бездыханно, поймав единственный миг, когда рука тверда и выверен прицел - тью-ю - и сердце обмирает, и вся ты будто летишь стрелою, летишь над землею в ожидании вперед...

С нездешним звуком незримо вылетела стрела, выпущенная скрипачкой, срикошетила о сердце.

Н е з д е ш н и е поразили ее. Она и раньше догадывалась, и даже немножко знала о их существовании, потому что и сама была чуть-чуть нездешней. Так ей рассказывала мама. У нее в альбоме хранилась фотография дедушки Леонида, которого еще давно, при царской власти, сослали в Сибирь как революционера: на ней стоял усатый человек с гордо приподнятым подбородком, в цилиндре на чуть запрокинутой голове, как у Пушкина из учебника литературы. Дедушка после ссылки остался на вольных ленских землях, женился на красивой девушке из якутской семьи, у них родилась дочь - ее мама. Но с царским гнетом он примириться не смог. Так и погиб, как смотрел на фотографии, с высоко поднятой головой - во время Ленского расстрела, как один из руководителей стачечного комитета Андреевского прииска.

Ей было удивительно и лестно слушать на уроке истории в школе о Ленском расстреле 1912 года, и даже видеть в учебнике рисунок, где на крутом берегу реки царские служивые стреляли в непокорных рабочих.

Сжималось сердце, и чуть не плакала она, и так хотелось рассказать всем, что на рисунке, среди тех, кто отстаивал их счастье и торжество справедливости - был и ее родной дедушка.

В музыке скрипки послышались звуки выстрелов и посвист пуль. Увиделось, как с песчаного обрыва, точно такого, мимо которого проплывала баржа, упали, будто подкошенные, люди, скатились перекати-полем по песку, и среди них человек в цилиндре и галстуке.

Если за деда ее распирала гордость, то за отца - давило чувство вины. Не за него самого - она и помнила только, как он ее на коня перед собой сажал. А за то, что его отправили с Лены на другую реку, Колыму. Он был из кержаков. Кержаками называли старообрядцев. Их не любили. За скаредность, за иной лад - они не выпивали, не курили, не участвовали в общих празднествах. Жили особенкой, нелюдимо. Задергивали шторы, когда маршировали комсомольцы с красным флагом мимо окон.

За мамой ухаживал комсомолец, но полюбился ей парень из старообрядцев, Макар Лютаев. Страшно было идти в его семью - за тесовый забор, высокие ворота - но пошла. Окрестили ее по своему поверью, стала жить, не зная, куда встать, какую посудину взять. Бывало, рассказывала она с тихой улыбкой, помоет пол: выскребет его веником-голяком, блестит весь, как поструганный, - а свекровь возьмет да окатит его с порога помоями из ведра, сверкнув слюдянистыми глазами, дескать, кто так моет, косорукая! Бородатый, мрачный свекор ни на кого голоса не повышал, но при одном его взгляде все цепенели и бросались выполнять любое поручение. Здоров он был, кряжист: сено начнут метать, вспоминала мама с годами все умилительнее, всю копну подцепит вилами, и наверх! Жили, конечно, крепко, лошадей имели много, но и семейство было большое: двадцать человек вместе со снохами и детьми!

Скрипка вырвала из памяти бабий плач с привываньем: она, Аганя, крохотная, но уже на своих ногах, ворота широко распахнуты, во дворе столпотворение - коней выводят чужие люди, тянут за уздцы, а Каурый, встает на дыбы , упирается, и глазом, выворачивая его до белков, на нее смотрит, будто жалуется, защиты просит!

Так распалась большая семья. Отца и братьев в одну сторону отправили - звали-то их всех чудно: Иаков, Авраам, Евсей. Деда - в другую. Молчун молчуном, был, рассказывали, а когда пришли за ним, перекрестился двуперстно и сказал: "Камень, который отвергли строители, тот самый и будет положен во главу угла". Бабушка-кержачка осталась с единственным сыном - дядей Есей. Он от рождения был горбатым, поэтому его ни во время коллективизации не трогали, ни на войну не взяли. Дядя Еся разводил кроликов, всегда улыбался, особенно, когда за уши доставал крола из клетки, и тот дрыгался в его руке. Бабушка сначала пыталась Аганю заставить бить поклоны в темный угол, даже плеткой пригрозила. Но она, пионерка, встала перед отсталой бабушкой с высоко поднятой головой, как некогда дедушка революционер, - и та повесила плеть, вздохнув.

Агане было жалко всех: и правильного деда-революционера, и заблуждавшегося дедушку-кержака, и несознательного отца. Она уже учила историю СССР, и понимала, что надо было передать в коллективное хозяйство скот, лошадей, со всеми вместе начать работать, овладевать знаниями. И уж тем более порубить на дрова иконы!

Мать с ней, маленькой тогда, тоже переселили. В верховье Лены. Там колхоз был, люди жили в своих домах. А им с матерью дали комнату в бараке. Колхозники работали в поле, на ферме. А переселенцы - из двух бараков - на сплаве леса. В школе дети учились одной, но "барачные" так и оставались чужаками - "ссыльными". А тут еще и прознали, что она из кержаков. Это было самым постыдным для нее. Мальчишки иногда до слез доводили: "Кержачка". До драки доходило! Она хоть и некрупная росла, но сдачи давала.

Так что потом, с течением лет Алмазная не знала тоски по родному дому: как птенец из гнезда - вылетела, и навсегда.

После гибели дедушки-революционера бабушка якутянка тоже недолго пожила. Но многочисленные родственники по ее линии привечали Аганю, как свою, "кровиночку": усаживали на почетное место, давали лучший кусок, не переставая с гордостью повторять друг другу и соседям: нучча - русская. И таким теплом обдавало сердце, так сладостно было чувствовать себя особенной родственницей, русской.

Скрипка умолкла. Был слышен шум реки: видно, капитан выключил мотор, и баржа беззвучно плыла по течению. Да чайка с криком упала на собственную тень; с брызгами высекла из воды серебро рыбины. Старые якуты говорят, что чайка - это дух девушки, насылающей слепоту. Почему слепоту?

Музыкантка с покатыми плечами опустила смычок и скрипку, глаза ее пылали, на бледных щеках проступили алые медяки. Аганя знала, что надо делать: аплодировать! Она видела в кино, как горячо хлопали музыкантам, а еще жарче - вышедшему на трибуну вождю. Но для нее это было внове, и руки немели. Девушка направилась к своим, склонив голову и пряча лицо - геологи разом весело забили в ладоши, прекрасная женщина шагнула навстречу, благодарно взяла за плечи, а за ней и девушки бросились обнимать подругу. Не в лад, непривычно, будто колодами, подубасили в ладоши и местные. Странно, дубов в Ленских землях не было, а все равно говорили: "дубасить".

Агане радостно было, и мысленно она припрыгивала вместе с девчонками, пока вновь не наступила тишина. Буркнул, нудно заурчал в привычной работе мотор, щемяще затянула гармошка. Она так и не осмелилась захлопать, сидела с растопыренными пальцами. И такая одинокость взяла, жулькнула сердце: только что Аганя казалась себе близкой этим удивительным нездешним людям, единого поля ягодой, и вдруг увидела себя в неразличимой дали от них. С ней это бывало, находило: почудится, что лишняя она для всей жизни уродилась, и отлетит душа: так говорят, с упокоенными происходит. Хотя Аганя, комсомолка, во всю эту поповщину не верила, но задразнят или просто ни с того, ни с сего: тело, руки, ноги отдельно, сами по себе начинают двигаться, а глаза - все со стороны видеть. Летом в овраг убегала: забьется в земную расщелину, под нависающий травяной козырек, и сидит, пока комарье и муравьи не выгонят. А зимой в подполе пряталась, где картошка: доискаться всем бараком не могли, а как нашли, ноги у мамы подкосились:

- Ты подумай! - слезами корила она. - Если - у нее получалось "елив", - елив на крышку подпола кто что поставил, так и задохнулась бы там!

Она поднялась, медленно, чтобы никто ничего не заподозрил, пошла на корму, за рубку со штурвалом. Здесь гуденье оглушало, дрожал метал.

Человек стоял, опершись локтями на борт, курил. Папиросу пригублял резко, чуть щерился, желваки поигрывали на худом лице, и вся сутуловатая фигура его была полна порыва, странного беспокойства.

Стало ясно, кого высматривала красивая женщина с ровно уложенной косой. Аганя невольно оглянулась, и женщина там, на носу баржи, как почувствовав, тоже обернулась. Аганю обдало смущение. Искоса глянула еще раз, и поняла, что женщина смотрела мимо, не замечая ее, - на мужчину, который будто в забытье не отрывал глаз от берега.

Берег был высоким, обрывистым, изрешеченным, как соты, чижиными гнездами. Чижи, похожие на обстриженных по краям ласточек, носились туда-сюда, будто пчелы, зависая с биением крылышек у своей округлой норки на вертикальном берегу, юрко прятались в нее, стремглав вылетали обратно.

- Сама са-адик я-а садила-а, - пропел неожиданно мужчина с подвывом бабью почему-то песню. И не то, что не заметил, как запел, а от радости, оттого, что редкое чувство выпало.

- Хорошо у вас! - повернулся он круто к Агане. - Я много где бывал, много рек видел, но такой реки!..

- А вы откуда? - стало вдруг очень просто Агане.

- Ох, откуда я? - мужчина заулыбался, почесал затылок как мальчишка. - Вообще-то, с Волги.

- С Волги?! - изумилась Аганя.- А Волга намного шире Лены?

- Волга уже. Такая она ближе к устью. Лена шире.

- Лена шире?! - засомневалась Аганя. Она знала, что Лена очень большая река: шире трудно было представить. Но Волга - во всех учебниках так писали - великая русская река!
- Шире. Сибирские реки - Обь, Енисей, Лена - движущиеся моря!
Аганя и сама почувствовала себя больше и красивее.
- А вы ищете полезные ископаемые? - становилось все смелее она.
- В принципе, да.
- Уже много нашли?
- Нет. Без тебя пока никак не можем справиться, - подшутил мужчина.
- А если так и не найдете? Вас с работы снимут?
- Снимут. Поэтому найдем.
- А как найдете, уедете отсюда?
- Мы насовсем, - улыбаясь, но серьезно посмотрел мужчина. - Если, конечно, ты категорически не против?
Он был молодым еще. Скорее парень, чем мужчина, когда присмотришься. Но на лбу дужками играли морщинки, и глаза, как бы он ни шутил и ни посмеивался, смотрели переживаючи.

Как заговорил, так же внезапно вновь повернулся к берегу.

- Кориолиса силы, - произнес мужчина как бы сам себе.

Аганя потянулась переспросить, да застыдилась.

- Есть такое понятие в динамике, - опомнился он, - по которому все реки Северного полушария намывают правый берег.

- Мы по географии проходили! - Обрадовалась Аганя. - Только вот название то ли нам не говорили, то ли я забыла?

- По имени французского ученого - Кориолиса силы, - повторил он так, будто у него с этими силами были личные счеты.

Постоял минуту в задумчивости, вздохнул и, кивнув подбадривающе Агане, пошел к носу баржи. К своим. Среднего роста, худощавый, плечистый, резко, порывисто, с нажимом ступая под каждый шаг.

Агане почему-то захотелось плакать. Хорошо было, парила душа, а плакать хотелось. Силы этого Кориолиса и ее стали сносить - прямо вот брык за борт, и все. И баржу заносило вправо? И все вокруг шло кувырком. Слезы теплые потекли, и она пошла дальше, прячась от людей.

За кормой вода кружилась и пенилась кобыльей мочой. Она сопротивлялась такому сравнению в своей голове, но еще тверже в сознании жили якутские приметы и рассказы родных. Кобылу и, что особенно вводило в краску, девушку, они оценивали по густящимся и взрывающимся пенным пузырям, оставшимся после бьющей в землю кобыльей струи.

- Ты сильная, - сказала ей троюродная сестра, когда они после обильного чаепития с кумысом сходили на зады. - Счастливой будешь!

А поздним вечером, когда с другими девчонками они собрались на лавочке у ворот, сестра скрытным голосом, цепенящим все тело, в темноте, рассказала, как выбирал себе жену древний пращур рода якутов.

"...Были у богача, вора, разбойника Онохоя две дочери. Старшая - худая, черная - Растрепанная Коса. И младшая - белолицая, прекрасная как солнце, - Нурулдан. И захотел Онохой выдать свою любимицу за лучшего работника, тоже вора и разбойника, Эллея. Тот, был хитрым, высмотрел, куда девушки тайком ходят: после Нурулдан не осталось ничего, точно дождик покапал. А после старшей - на земле белела пена, как взбитые сливки. "Не нужна, - сказал Эллей, - мне твоя неженка. Отдай мне Растрепанную Косу". Эллей женился на старшей, от них пошло большое богатое потомство. А младшая не выдержала позора и обиды, удавилась на своей длинной косе...!"

Не придала бы, конечно, Аганя значения этому отсталому и глупому предрассудку, но счастливой быть хотелось - ой как хотелось!.. Пусть таким будет знак, лишь бы он был.

Счастливой быть хотелось, только похожей при этом на гордую Нурулдан!

Геологи сходили на берег. Не только Аганя, но и многие на барже, провожали их, прильнув к левому борту. Махали прощально, желали счастливо отпереть кладовые земли! Первым легко, как и был в пляске, спрыгнул с трапа крупный дядя Миша в белой шляпе с красным кантом; за ним девушка с ямочками на щеках помахала обеими руками; скрипачка сошла, всем улыбаясь; цыган с бородой потряс над головой крепко сжатыми руками; подняла высоко ладонь и покачала ее, будто поглаживая сразу всех, женщина, похожая на Василису Прекрасную. Последним ступил на берег тот жилистый, резкий в движениях, мужчина, с которым разговаривала Аганя на корме. Он шел, будто никого не было вокруг, и лишь в последний момент, словно опомнившись, повернулся и, как показалось Агане, отыскал глазами, подмигнул именно ей, вскинул пять.

В дни празднования Ысыаха Аганю не покидало ощущение, что она не ходит, а летает. Вокруг танцевали, пели, но ей больше нравились состязания. Будь она парнем, тоже вышла бы на схватку в борьбе хайсыгай. Когда борются русские, то им важно положить противника на лопатки. Здесь достаточно, чтобы соперник коснулся земли, пусть даже рукой. Поединки кончаются быстро - одна пара, другая, а потом - победители. Но еще быстротечнее соревнования по перетягиванию палки: двое садятся напротив, упираются друг в друга ногами, крепко берутся руками за палку, расположенную поперек, - и тяни рывком на себя. Агане так хотелось попробовать, что спина задеревенела от усилий: они с сестренкой за парнишку с легкой полоской усиков переживали. Он пыжился, старался изо всех сил, глаза пучил, и победил как раз, другой. Но потом грузный мужчина одолел его шутя, оторвав с места, как закостенелого человечка.

В стрельбе из чаачар саа - состязались только дети и подростки. Она уже вышла из того возраста, но как русскую - нуччу - ее зазывали все, а ей и не хотелось отказываться. Цель словно сама летела навстречу и нанизывалась на копье стрелы. Одолеть нуччу для якутских мальчишек было делом чести. И они привели того, кто поражал цель с любого положения, и кому не могло быть равных. Это был все тот же юный борец с темным пушком на губе. Его называли Эндэрей. Или просто по-русски - Андрюша. Он сам подавал противнице-нучче стрелы, и глаза его сверкали радостью, словно две стерлядки в прозрачной воде.

Вместе, наперегонки, они отмеривали землю прыжками икылыы, делая по двенадцать скачков на одной ноге. Потом также, но со сменой ног - состязались в прыжках ыснадга. Под смех прыгали по-заячьи - куобых - обеими ногами! И каждый раз перед первым прыжком Аганя назначала глазами рубеж и загадывала: допрыгну, значит, получится, доскачу, значит, выйдет, преодолею... И сама себе не могла признаться, о чем подумывалось, и таила это в самой себе. И все у ней ладилась и получалось: как кузнечик скакала, дальше многих парней, не уступая ловкому Андрюше.

Её хвалили, сестра восторгалась, лучший из стрелков не сводил глаз. Она стыдливо прятала взор, ибо душа её глядела неведомо куда, где нездешний задумчивый человек искал полезные ископаемые.

ХРИСТОВ КАМЕНЬ

Осенью Аганя отправилась в Иркутск, куда обычно уезжали из поселка понадеявшиеся на иную судьбу молодые люди. Устроилась на Востсибэлемент: наклеивала этикетки на батарейки - шлёп, круть, шлёп, круть. Скоро почувствовала: пусть и не тяжелая, но монотонная работа, не по ней. Пошла в рыболовецкую артель на Байкале: омуля ловили, вкусного, но мелкого в сравнении с ленским. Это было интереснее, но тут и прослышала: открылись курсы коллекторов в Управлении геологии. Радёшенька - туда, только бы приняли.

Она искала класс, где должны были проводиться занятия, приоткрыла дверь, и обмерла: за столом, склонившись к какому-то аппарату, к бинокуляру, как узнала позднее, сидел знакомый ей русоволосый человек. Он смотрел туда, в глазок, будто охотник в прорезь прицела: подав вперед плечи, накренив голову, физически ощутимо всем нутром вырываясь туда, в сверкнувшую искорку на кончике пинцета. Рядом длинной вереницей лежали бумаги с чертежами. Образовавшийся сквозняк приподнял бумаги, мужчина резко обернулся. Аганя торопливо прикрыла дверь, и бросилась опрометью вниз по лестнице.

За день она узнала, что за этой дверью - лаборатория, недавно созданная, в ней работает минералог из Ленинграда, сам только после институтской скамьи. Называли его все по фамилии: Бобков. "Светлая голова", - сказал один курсист. "Больше ставит из себя", - отрезал другой.

Аганя подходила к лаборатории вечером. Сочился свет из-под двери. Посмотрев по сторонам, дыхание затаив, она заглядывала в замочную скважину: видела человека, который то сидел согбенно, то вдруг распрямлялся, радостно потягивался, взъерошивал свою русую шевелюру! Она ещё постояла возле здания перед одиноко светящимся окном.
- Ты чего здесь? - остановился рядом староста курсов.
- Гуляю, - пошла она так, вся из себя непринужденно.
- Общежитие скоро закроют!
И Аганя как бы заторопилась в общежитие.
- Геология делается не в кабинетах, - выступал, указав на свет в окне, староста знатоком. - В маршруты надо ходить!

Она решила выследить русоволосого знакомого по фамилии Бобков ранним утром: встретить, будто невзначай перед началом работы. Заняла позицию у входа в лабораторию - так, чтобы он как пошел, а она навстречу: "Ой, здравствуйте! А я вот тоже здесь, приехала учиться!" - придумала она сказать.

Ждала, ждала, и даже выходила навстречу, заслышав шаги по лестнице. Но один раз наткнулась на уборщицу, машинально произнеся:
- Здравствуйте, а я приехала учиться.
- Учись, учись, кто ж тебе... - пробурчала недоуменно та.
В другой раз попала тоже, видимо, на студента. Но этому она уже сообразила не докладывать. Наконец, дернула дверь - человек сидел в той же позе, будто и не минула ночь. Оторвался от бинокуляра, повернулся в задумчивости, все еще пребывая там, в стекляшке своей. И глаза - слепые, блестящие, как весенний лед.

Она вновь прикрыла дверь, но убегать не стала. Ждала: пусть подойдет, откроет, увидит её. За дверью раздались шаги, и два резких оборота ключа, как воротом в душе. Опустила голову от стыда перед собой. Так и на занятиях сидела, глядела исподлобья.

Вдруг - шаги: резкие, спешащие. И голос, поздоровавшийся как бы с собой. Странный человек, встречи с которым она так ждала, стоял перед классом, широко расставив ноги, и молчал.

Преподаватель, словно очнувшись, оглядел класс, и заулыбался, приподняв удивленно брови, как бывает, когда неожиданно встречают старого знакомого. Он узнал её, - и у неё чуть не выпрыгнуло сердце!

- В тех местах, где я родился, неподалеку от Волги, некогда упал метеорит, - резко провел Андрей Николаевич рукой по волосам. Говорил он так, будто не урок вёл, не лекцию, а просто вспомнил, кстати, интересный случай: -Это было давно, а точнее: четвертого сентября одна тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Но люди помнили об этом. Рассказывали. В пасмурное раннее утро крестьяне мордовского села Новый Урей на берегу речки Алтарь пахали поле...

Ей увиделась светлая река, крестьяне: как перепахивают они сухое осеннее поле на зиму, тянутся в залатанной одежке за худыми лошаденками - ведь это не в советские времена, а еще при царском гнете было!

Крестьяне торопились: с севера и востока небо затягивали тучи, свет темнел, вот-вот должен был разразиться гром и хлынуть ливень!

Вдруг яркая вспышка озарила окрест. Небо полыхнуло... и оставалось таким, сияющим. Потом словно треснуло, и вдарила пушечная канонада.

Людишки попадали, прильнули к земле. Аганя хорошо, всеми телесными жилочками помнила, как страшна в поле гроза: самые горделивые мужики бежали от телег, сторонились деревьев... А там, на реке Алтарь, не гроза, не молния, а что-то непонятное - громыхало и слепило, хотя лица утыкались в землю и сомкнуты были веки.

Она поймала себя на том, что втянула голову в плечи. Поводила, не двигаясь, зрачками по сторонам: все в классе сидели, будто те напуганные крестьяне.

А там, на поле, нашёлся один мужичок, посмотрел храбро вверх - и увидел падающую с неба огненную стрелу. Этим мужичком почему-то Агане представился Бобков. Он, как и другие, лежал ничком на земле, только с поднятой головой. И видел - небо вновь пробороздил небесный огнь и угодил в пашню, перед самой землей превратившись в огненный шар. А следом и третья огненная стрела разорвала небо и пылающим шаром угодила за лес, туда, где болотина.

Наступила тишина. Опять сделалось сумеречно. А после ярких вспышек в глазах у людей вовсе был мрак. И пока все лежали, так ничего не увидев и не поняв, этот, бойкий, встал, пошёл к тому месту, куда, как он приметил, упал огненный шар. Остальные услышали, что один поднялся. Оторвали головы от пахотной земли, смотрели вслед, ждали.

Бойкий мужичок остановился, рукой махнул всем, улыбаясь. Перед ним, на дне ямы, лежал самый обыкновенный с виду черный камень.

Камень был горячим, и пришлось ждать, поплевывая на пальцы и, пробуя, когда остынет. Наконец, всё тот же норовистый мужик взял камень в руки, и лицо его стало меняться в изумлении: на вес небесный посланец оказался тяжелым не по размеру.

Преподаватель стоял перед классом и его рука с жесткими растопыренными пальцами, будто и в самом деле пробовала на вес тяжелый черный горячий камень.

- Там же, на поле, на берегу Алтаря, - продолжал он, - нашелся и хитрый мужичок, староста...

Аганя невольно глянула на старосту курсов: тот смотрел строго, чуть прищурив глаз.

Таким же увиделся и хитрый деревенский староста: да они, старосты, все на одно лицо. В строгости, с прищуром Хитрый последним приблизился к Бойкому. Взял из его рук камень с тем значением, что это лишь он, доложив кому следует, может разобраться, зачем и почему стали падать с неба камни. Хитрый завернул камень в тряпку и забрал с собой. А вскоре начал продавать его на вес золота, по крохам, как исцеляющий, дарующий силу "Христов камень". Так оно и выходило: с неба упал, да еще на берег реки Алтарь - Христов он и есть. Крестьяне его просто съели!

Весь класс прыснул смехом. И только курсовой староста сидел с таким видом, будто и в самом деле был хитрым мужичком, распродавшим "Христов камень".

- У моего деда хранился кусочек этого камня с той поры, - как-то вдруг беззащитно, по-ребячьи заулыбался преподаватель. - И я хорошо помню: когда кто-нибудь у нас в семье сляжет, так дед достает кусочек камня, крошечку отламывает, перемалывает в ступе, разбавляет с водой - и дает, пей!..

В сердце Агани словно две петельки переплелись: её ведь почти также лечили! В лет пять с малярией она лежала, при смерти, говорят, была. Помнилось: бабушка бросает в кипящую воду пригоршню земли и кажется, будто это сама её землистая рука расслаивается, отрывает от себя часть. Земляным отваром поили маленькую Аганю, и она за неделю встала на ноги.

- Второй камень, упавший в лес, - указывал Андрей Николаевич, словно тот можно было увидеть, - люди тоже сумели найти. И если бы о метеорите не прослышал городской учитель Барышников, быть бы и этому камню съеденным! Но Барышников переслал камень в Петербургский Лесной институт, - и свершилось научное открытие! В осколке метеорита впервые в мире - подчеркиваю, впервые! - был обнаружен алмаз космического происхождения. Количественное содержание алмаза в нём оказалось очень высоким: более одного процента. Разновидность подробных метеоритов стали называть уреилитами. По названию деревни, которая скушала, может быть, лучшую часть первого уреилита. Когда я стал учиться в институте, то понял: чтобы постичь камень, минерал, нужно в своем роде его разгрызть: глазами, сознанием. Надо сжиться с ним, понять его биографию...

Бобков резко перекидывал тело с ноги на ногу, будто приноравливался к прыжку. Руки его с цепкими пальцами постоянно сминали воздух, словно бы лепили невидимый жесткий ком, как бы сбивали маленький земной шарик.

Камешков, как выяснялось, будто орешков, требуется нащелкать воз и маленькую тележку: разновидностей минералов насчитывалось более трех тысяч, и каждый имел множество подвидов и классов! Но как говорил немецкий поэт Гете: "В мире минералов самым ценным является самое простое". Алмаз, что в переводе означает - неодолимый!

В глазах Агани все еще стояли небесные огненные полосы. Минералог в них и сам казался твердым и неодолимым.

Она выходила из класса и чудодейственным заклинанием, дальним эхом в ней продолжали звучать непонятные слова: "октаэдр", "ромбододекаэдр", "силуэтные формы"... Никогда ничего интереснее Аганя не слышала: не было ничего удивительнее в ее жизни!
- Какой-то током ударенный! - засмеялся кто-то. - С три короба нагородил!
- Зато интересно, - раздался иной голос. - С познавательной точки зрения.
- Интересно-то, интересно, - продолжал первый не то с осуждением, не то с восхищением. - Только вот зачем нам всё это надо? Я и на молибден ходил, и на олово - зачем там всё это?!
- Я три года в окопах, - процедил третий. - А он каким-то фрицем тычет.
Она знала, что поэт Гете жил давно, в старинные века, а все же в душе слово "немецкий" вылезло задоринкой, откликнулось словом "война". А курсисты в основном были намного старше ее, войной битые.

Староста кивал, будто "жалобы" поступали лично ему.
- Враг народа, - подвел он черту.

Следующего урока по минералогии Аганя ждала, как чуда. Но вместо Андрея Николаевича - теперь она уже знала его имя и отчество, - пришел другой учитель. Аганя едва дождалась конца лекции.

- По требованию актива. - Насупил брови староста курсов на её вопрос.

Она понимала, что "актив" - это староста, комсорг и парторг - среди курсантов были и коммунисты. Но как ей не понравилось такое слово - ой как не понравилось!.. Аганя сорвалась с места, вновь догнала старосту.

- Старшим товарищам виднее, - бросил он коротко и сурово.

Прежде, когда она слышала подобные слова, то была согласна. Руководству, конечно, виднее. Но сейчас они придавили, будто тяжела плита. Будто и она повинна в этом "требовании актива".

Близких подруг у неё никогда не было. По выходным это чувствовалось. Она любила ходить в городской сад, стрелять в тире из "воздушки". Переломила винтовку, заложила пульку, прицелилась - пык! - и кукушка из окошка выглянула, закуковала. Пык - и завертелась мельница, пык - и мимо... Призы брало часто, но на радостях, в азарте "простреливала" всё да последнего!

На этот раз всё уходило в молоко. Мысли не клеелись, душа ни к чему не лежала. Она погуляла по горсаду: люди взлетали на качелях, девчонки нарочито взвизгивали, а парни пуще поддавали жару. Мелькали лица с расширенными радостно глазами на карусели. По разлинованной площадке катались дети на машинках с педалями. Всё было хорошо, но ей представлялось, что где-то сейчас человек со светящимися хрусталиками в глазах убит горем. Виделся он просто: перед бинолякуляром своим, всё сидит, и застилает бельмастое горе глаза ему!

Зашла на стадион: любила она смотреть всякие соревнования. И даже тренировки: здесь постоянно занимались студенты физкультурного института. Самой хотелось и в яму эту попрыгать, с песком, и через барьеры, но не выйдешь же ни с того, ни с сего. А уж как в футбол хотелось поиграть - на воротах постоять, - мяч бы, казалось, она никогда не пропустила, из любого угла успела бы схватить, не зря же её в детстве сравнивали с кошкой!

Устроилась повыше на деревянной трибуне. Парни по полю гоняли мяч. Сразу бросился в глаза один: ловкий, тонкий. Он получил пас и так стремительно пошёл по правому флангу, перед вставшим на пути защитником резко взял влево, мгновенно круто изменил угол движения, набрал скорость, дал длинный пас. У ворот образовалась сутолока, мяч переходил от одних к другим, взвился свечой - тут опять вылетел этот, юркий, и с оттяжкой, головой направил мяч в ворота. У Агани перехватило дыхание: Бобков! Знакомо откинул плечами ворот рубахи, развернулся, побежал к центру... Маленькое личико, свернутое как пожухлый лист, на нём-то и глаз не видать... Агане даже обидно стало, что какого-то обычного парня она могла принять за самого Андрея Николаевича!

На работы обычно люди уезжали весной, к началу поискового сезона. Но из Соколиной пришел срочный запрос, и ответственную Аганю отправили в зиму. Выдали рюкзак, спальный мешок, паёк.

Перед отъездом она решительно постучала в дверь лаборатории. Никто не открыл её, не отозвался. Заглянула в замочную скважину: глазок бинокуляра одиноко смотрел на опустевший стул.

КРЮЧОЧЕК-ПЕТЕЛЬКА

Лететь предстояло самолётом! Когда Аганя приехала в Иркутск, то специально пошла на аэродром, чтобы посмотреть, как взмывают в небо железные птицы. Самолёт больше походил не на птицу, а на самострел. Только вместо наконечника стрелы - пропеллер, словно мельничная лопость. Пропеллер начинал медленно раскручиваться, причохивая, как бурят на лошади, множился, делался в глазах спицами вертящегося колеса, обдавая потоком сбивающего с ног воздуха. Ожившее тело самолёта вздрагивало, словно прорывало невидимые путы, летело стрелой и успокоенно воспаряло над землёй.

Аэроплан, аэроплан,
Посади меня в карман.

Кричали ребятишки и бежали вдоль улицы, когда самолёт пролетал над городом. Она мысленно повторяла за ними эти слова, поднимая голову к небесам. Полетать хотелось - ой, как хотелось! Небо манило с того самого мгновения, когда аэроплан с гулом проплыл над деревней: дети и взрослые, оставив дела, смотрели вверх в полном безмолвии.

А в кармане пусто,
Выросла капуста.

Забавлялась дальше городская ребятня. Ей казалось это нехорошей дразнилкой, обижающей самолет. Аганя поджимала крепче губы, охраняя благоговейную чистоту перед летающим дивом, зовущим за собой туда, где высь и даль.

С рюкзаком за плечами она шла на аэродром, и видела себя со стороны глазами той девчонки, которая впервые повстречала на барже нездешних, геологов. Ей казалось, что сейчас иные девчонки глядят на нее также. Было неловко от этого чувства гордости собой, своей особенности, и было счастливо. Она шагала по ровному полю аэродрома, поднималась по стёртым до белизны ступенькам металлической лестницы - по трапу! - заходила внутрь самолёта, как тот человек, который жил в чреве рыбы-кит, устраивалась на брезентовом сидении, глядела в круглое окно иллюминатора, и всё не верилось, что это происходит с ней, и она, простая сельская девушка, полетит на самолёте, и вместе с теми удивительными людьми станет искать полезные ископаемые. Ценные минералы, как учили на курсах.

- Поговаривают, под Киренском самолет разбился. Ветром дунуло, и он прямо об землю. Перевернуло, - вытирал со лба пот носовым платком, как промокашкой, полноватый мужчина.

Ему не ответили. Аганя же напугалась, что из-за его слов самолёт может не полететь.

Двигатель заработал. У одного из провожающих сдуло шапку, он погнался за ней, смешно взмахивая руками и цепляя воздух, словно ловил для похлебки мечущуюся по двору курицу.

Самолёт гудел всё сильнее, будто набирался злости. Как здорово! - громче мотора билось её сердце, - что живет она в советское время, в стране, строящей социализм. "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!" - полнили необъятностью строки песни. Сказка - уже делалась былью!

Аэроплан, как бы радостно привизгнув, сорвался с места и понес Аганю в своём "кармане" вперед. От резкого движения настежь распахнулась дверь в кабину пилотов. Открылось небо, несущееся встречь.

В восторге Аганя схватила за руку попутчицу, случившуюся рядом, и оторопела: такая же девчонка, ровня ей, сидела и вязала - крючочек, петелька, крючочек, петелька...

Киренск находился на острове. И с высоты казался удивительным громадным кораблём, закованным белыми льдами Лены.

На Витиме засели надолго: разгулялась метель.

В билетной будке при аэродроме ожидающего народу было: не продохнуть! Попутчица, которую Аганя мысленно окрестила Крючочек-петелька, также летела от геологоразведки. Лётчики устроили их "с комфортом": определили в маслогрейку для самолётов. А сами заспешили по пурге в посёлок на танцы. Звали с собой, сразу предупредив, что обратно придётся возвращаться одним. Ничего себе! На улице белым-бело, в трёх шагах можно заплутать.

Девчонки настелили досок на железные бочки с заправочным маслом, сверху положили спальные мешки. Красота! За стенами завывало, а у них было тепло, светло, мягко. Крючочек-петелька, как села, вытянув по постели ноги, с клубком ниток, надвинув на нос очки, будто старушка, так только спицы замелькали. И не поймёшь: то ли у неё взгляд такой, сведённый к переносице, то ли такая до работы жадная.

День задувало, другой. Лётчики совсем запропали.

Про Витим ходила дурная слава. C малых лет Аганя слышала страшные истории. Про гулящих женщин, которые словно магнитом притягивали мужчин, старателей с намытым золотом. Вот он и не хочет, и знает, что обман ждёт, а она как глазом поведёт, да грудью подернет, так мужик и идёт за ней. Обольстительницы заманивали старателей в кабаки, опаивали, а потом лихие люди, их дружки, резали поисковый народишко на постоялых дворах, забирали в раз годами мытое золотишко. В поселке будто бы грабили больше русские, а по тайге вокруг обитали разбойники якуты. Особенно свиреп был один, одноглазый разбойник по кличке Анар Харах, что и означало - Одноглазый. Анар Харах поджидал жертву, сидя на дереве над узкой тропой. Потом внезапно свисал вниз головой, держась ногами за ветки, и одним движением скручивал шею ничего не подозревавшему старателю. Особенно ссыльным корейцам доставалось, также промышлявшим золотишком. По десяти в день, рассказывали, их убивал! Это в старые времена было. Но и в советские, Аганя помнила, бабы мужикам, если путь выпадал, строго наказывали, чтоб в Витим не заходить, стороной, ближе к дальнему берегу держаться, и на баб витимских, даже если она, змея подколодная, из воды рядом вынырнет, не глядеть, а лучше сразу веслом её, веслом! На что мужики посмеивались и масляно переглядывались. И ведь ходили слухи: не возвращались иные!..

Как бы и лётчиков, прелестница какая-нибудь не опоила да не приворожила!

На третий день еды у девчонок не оставалось ни крошки. Крючочек-петелька, которую звали Аня, за это время перемыла всю маслобойку: выскоблила пол, вычистила бочки. Агане тоже приходилось вытаскивать лишний хлам, оттирать стены. Запас ниток у Ани закончился. И тогда она распустила свои и Аганины подхудившиеся носки, и снова прыгал на её коленях, подрагивал, казалось, нескончаемый клубок ниток.

Наконец, объявились лётчики. Были они очень довольными и весёлыми.

- Вот кому-то жены достанутся! - косил красивую бровь высокий насмешливый пилот.

А бортмеханик, видом попроще, постарше, принёс из самолёта, пожертвовал девчонкам Н.З. - неприкосновенный запас.

Улететь пока, однако, было не суждено. Неподалеку, на Маме, в пургу, в самом деле, разбился самолет. Погибшего лётчика Аганя знала - Паша Ветров. Надо же, фамилия такая - Ветров. Он приходил к одной курсистке: все девчонки заглядывались на него - летчик!

Немолодой бортмеханик и красивый пилот выгребли из карманов деньги, оставили девчонкам. А сами развернулись лететь обратно, на Маму и дальше - у лётчиков было свое братство.

Девчонки купили хлеб, консервы, целый кулек конфет-подушечек. Выложили всё на общий стол в билетной будке. Случайные встречные жили здесь в складчину. Ждали не только самолёт, но и назначения.
- Куда вам, в Крестях? - переспросила бывалая на Севере женщина. - Там заключённые работают. С ними глаз да глаз нужен.
- Оне уж не заключённые, а вольно отпущенные. По вербовке работают, - поправил сурового вида мужчина
- Хрен редьки не слаще.
- В Крестях этих, чё было, - затараторил улыбчивый парень. - Мужик, якут, на охоту ушёл... А зэк тут его бабу и уговорил...
- Да не зэки же они, а вольно отпущенные! Кхе, кхе, - зашёлся нутряным кашлем Суровый.
- Ну, не зэк! Вольно отпущенный этот, бабу-то, якутку, уговорил, а охотник-то вернулся. В избу входит, а они лежат. Ребятишки тут прямо бегают. Ну, он, недолго думая, ружье снимает, и обоих - одним выстрелом.
- Да не в Крестях, а на Маме, - прокашлялся Суровый. - И не вольно отпущенный, а геолог. И не якут, а русский. А что охотник - это точно. Их-то порешил - туда им и дорога. А вот мужику теперь сидеть...
- А про восстанию не слыхали? Там же где-то ой, какая восстания была!..
Крючочек-петелька тем временем нашла себе заботу: помогла перепеленать ребенка и сделала это лучше, чем мать. А скоро и клубок появился в её руках: младенцу нужны были носочки!

Долгой дорогой тянущаяся нить стала мерещиться Алмазной, когда она вспоминала то время. А стоило прикрыть глаза, как шерстяной клубок под веками начинал разрастаться, шириться: вращался во внутреннем взоре, как целая Земля.

Наутро следующего дня вернулся с материка самолёт, гружёный продуктами и спецодеждой. Девчонкам выдали шубы, валенки, по-сибирски - пимы. Сибирь - она всё та же Россия, но когда говорили "из России", или точнее, "с Россеи", то означало, что оттуда, с другой стороны Урала. А Материк - это уже все иные, обжитые места.

Шубу Аганя надела, а валенки нет: щеголяла в купленных с рыбацкой зарплаты ботах. Лётчики вновь взяли девушек на борт, и приземлились, наконец, в Крестях. Спешно, не заглушая мотор, высадили их, скинули вещи на снег, захлопнули дверь, и скоро самолёт растворился в непривычно сумеречном для полудня небе.

Пока выходили из самолёта, провожали его взглядом, Агане всё казалось, будто сразу же повстречаются те геологи, которых видела некогда на барже. Нездешние. И красивая женщина с уложенной кружком длинной косой, и скрипачка, вся подтянутая, как лучница. И звуки скрипки чудились уже. Только сердце острее томилось нытьём: почему же она так и уехала, не выведала про Андрея Николаевича? Стыдилась спрашивать, а теперь - руками разведи!

Впереди маячили потемнелые избы без крыш - глазу, привыкшему к коньковым крышам, казалось, будто скосили верх у деревни! На домах уже толстым слоем лежал снег, свисая по краям, как шапки едва пробившихся из-под земли грибов. Брехали собаки с подвывом.

Крючочек-петелька резко придвигала к глазам спадающие очки, как бы не веря глазам своим. У Агани забилась жилочка на лодыжке: вот она и началась, желанная новая жизнь!

Из-за домов показались двое: выбежали и остановились. Парни. Только один как бы срезанный, а другой - надставленный. Пошли навстречу, словно по льду. Точно - один в половину другого.

- Молодые специалисты? - малорослый загребал руками, как невиданный богатырь. - Ждём! Будем знакомы. Начальник партии Бернштейн!

Начальник снял варежку и протянул неожиданно широкую ладонь. Лицо у него было конопатым, брови огненно-рыжими, а нос картошкой.
- Начальник! - почему-то вся подобострастно зарделась Аня.

Верзила, пришедший с начальником, странно хмыкнул. Он стоял в сторонке, нависая, как вздыбленный конь.

- А это, - представил его начальник, - главный бухгалтер.
- Бухгалтер?! - приахнула Аня, забыв поправить очки.
- Главный! - поднял начальник палец вверх. - Вы деньги привезли?
- Какие деньги?
- Зарплату, та-аскать, трудящимся массам.
- Мы же сами работать приехали!
- Документы. Пачпорта, - произнес начальник слово "паспорта" по-деревенски.

Крючочек-петелька, как на пионерской линейке, готовно протянула паспорт. Подала документ и Аганя почему-то не очень уверенно.

- Чё и требовалось доказать! - припрыгнул начальник, хлопнув пальцами по паспотртам: - Обе незамужни! - повернулся он со смехом к бухгалтеру.

- Эй, глазастая, - подал голос верзила, - моя будешь.

Он смотрел из-подлобья так серьезно и тяжело, что у Аганя ступни через подошвы сапог стали примерзать к снегу.

- А моя эта, четыре глаза! - закатился рыжий начальник.

Его сухое веснушчатое лицо сделалось удивительно смешным и совсем мальчишеским: пацаном он был, не старше Агани!

- Алдьархай! - донёсся издали женский крик. - Бэсеччик!

От домов, переваливаясь уткой, бежала женщина.

"Бесеччик", - вспомнила Аганя: так говорила сестра-якутка, когда рассказывала об Эллее, женившимся на Растрепанной Косе. Он был разбойником, бандитом.

- Тьфу ты, всю малину... - сплюнул в сердцах Рыжий.

Вытер, пришмыгнув, кулаком нос. И затеял игру в кошки мышки, приманивая паспортами. Ранние въевшиеся чернотой морщинки зловеще коверкали его добродушное лицо.

У Агани от виска к виску простреливала мысль: что делать?! Вспомнился дедушка, который умер за дело революции с гордо поднятой головой. Она нащупала ногой рюкзак, лежащий на снегу. В его кармане был складной нож: им ещё в детстве Аганя сама вырезала кораблики из коры, играла, как мальчишка: с одного пальчика в мягкую землю, со второго...

- Бесеччик! - приближалась женщина. - Сельпо воровал, контор воровал!..

Крючочек-петелька так же, как подавала паспорт, только движением наоборот, резко вырвала документы из руки Рыжего, спрятала их за спиной, боевито выставив грудь.

- Во, четыре глаза, дает!

Аганя присела к мешку, расстегнула застёжку на кармане, незаметно, пряча в рукав, достала складишок. Там же, в рукаве, раскрыла.

- А чё в мешочках? - потянулся, всё похохатывая, Рыжий.

И тут же отпрянул, - Аганя чиркнула лезвием перед его глазами.

- Ты чё, психованная?! Я же шутейно! - искренне оторопел Рыжий.
Большой присел к мешку и стал нагло его ощупывать.
- Отойди! - пригрозила Аганя.
- Крупа, что ли, тут у вас? - сказал парень спокойно.- Крупа.
- Спирт есть?
- Был бы, всё равно бы не отдали.
- Я бы и брать не стал, - распрямился детина.
- А чего тогда лезешь?
- Для острастки, - посмотрел он сверху.
Перед ним Аганя робела. Не трусостью, не потому, что он здоровенный: с рогатиной на такого, а не со складишком! Сильно уж он был невозмутимым. И глядел - сквозь прищур, как-то обречённо даже глядел.

- Боевы девки-то прибыли, - Рыжий вдруг начинал говорить на деревенский манер. - С имя мы пятилетку-то в два счета отрапортуем!

Аганю маленько знобило. Но задышалось легче: хорошо стало от того, что перед ней никакой не начальник! И как только могла поверить: разве может быть таким - геолог!

- Айда, айда, - позвала якутка.

- Нам в контору надо! - Аня всё так и стояла: нога вперед, а рука за спиной.

- Не сдумайте, - протянул рослый. - Мы - мужики. А там - урки засели. Вашим же ножичком с вас же скальпель и сымут.

- Не скальпель, а скальп! - назидательно выступила Крючочек-петелька.

- Пускай сходят, отметятся, - теперь на культурный лад закивал Мелкий. - А что с них снять, ответственные товарищи разберутся!

- Идите к старухе-то, раз зовёт, - нахмурился рослый. - Мешки-то, может, пособить?

- Не надо! - блеснула очками Аня.

Широко расставив ноги, он будто врастал в землю задумчивым телеграфным столбом:

- Чё надо, скажите: Вася Коловертнов. Меня все знают.

- Начальник, - прихлопывала себя по бокам якутка, - Бесштан - ехала.

- Как без штан?! - скотились к переносице глаза у Ани. - Так и поехал, что ли, голяком?

- Да, деушки! - увязался за ними, пристраиваясь то с одной стороны, то с другой, Рыжий. - Так у нас и ездят: без штанов - оно как-то и посвеже, и в темноте светится!

- Бернштейн? - вспомнила Аганя имя начальника партии.

- Бесштан, Бесштан, - закивала тетка. - Конь - ехала!

- Как это? - Крючочек-петелька вдруг закатилась смехом. - Сначала Бесштан, а конь уже за ним?

Подыгрывала она Рыжему, что ли?

- Дык оне у нас мелконьки, лошадки-то, - тот опять стал деревенщиной. - Якутки. Оно и приходится: сам в сани, а конь позаде. Бросишь ему сенца-то в сани, чтоб по дороге, беднай, не пал!.. Он за тобой и поспеват!

- Друга начальник - ехала, - выговорила старательнее женщина.

Стало ясно: начальники разъехались, а рабочие, из бывших заключенных, разгромили сельпо, устроили пьянку. Двое же из них на том не остановились, захватили контору: там был карабин, и они устроили пальбу. Но связист успел отправить радиограмму: из Сунтар должна прибыть милиция.

Возле дома, куда привела женщина, поблёскивали лежащие поленницей прямоугольные куски льда. Практичная Анна сразу потянулась к ним, мол, для чего? На строительство или для иных каких целей?

- Вода! - подскочил к ней Рыжий. - Они же, якуты, колодцев не делают. Какие здесь колодцы - вечная мерзлота! А вот с осени, когда ещё река не сильно промерзла, напиливают вот так, кусками, лед. Здесь тебе и на чай, и на постирку! А вот что мне у них глянется - это булус - погреб, по-нашему, только ледяной. Там в любую жару, как зимой: положил убоину, рыбу - хоть сто лет будет лежать!

Лайка - хвост калачиком - выскочила невесть откуда и напустилась на гостей. Хозяйка с грозным окриком придержала пса, пропустила девчонок, а ушлого рыжего парня, нацелившегося сквозануть следом, отсекла, отпустив собаку.

- Ах ты, собаки кусок! - послышалось за спинами.

В избе, после снежной белезны, было слепко. Кошачьми глазами поблескивали тлеющие головешки в камельке. Да просачивалось подобие света в узкие, как бойницы, окна. Крючёчек-петелька, ближе надвинув очки, подошла к окну, потрогала. Развернулась с вытянутой ладошкой в полном недоумении.

Вместо стекла в окне был лед! Толстые пиленые куски льда стояли во всех оконных проемах. И ведь не таяли!

Женщина, звали ее Балыгей, что на русский лад означало, Пелагея, поняла, что приезжим непривычно в полутьме, зажгла свечку.

- Какая-то свечка гофрированная, - живо склонилась к светильнику Анна. - Из коровьего горла, что ли?

Балыгей раздула огонь, подложила поленья, причем не так, как в русскую печку, а стоймя. Крючочек-петелька заглядывала в открытую пасть комелька и удивлялась, выход сделан прямо, без колен. Она даже стала поучать Балыгей, рисуя в воздухе рукой изгибы, что у печи должны быть колена. Так теплее и дров меньше надо.

Потом с тем же требовательным изумлением стала притопывать по полу, обнаружив, что он земляной, не застеленный, лишь присыпан сверху соломой.

Балыгей виновато и очень уважительно кивала, при этом торопилась насыпать из кадки мелко накрошенный лед, поставить чайник на таган - тренога такая железная.

Агане нравилось всё: и не застеленный, как бы дышащий, земляной пол, и печь без колен, пылающая ярко, как костер, и бревенчатые стены, конопаченные мхом, и нары, будто лавки, кругом по всему дому, и хомут, висящий возле двери, и сложенная в углу сбруя. И копотная самодельная свеча: "жирник" - бычья гортань, залитая жиром, с фитильком из сухой скотской жилы. Ей даже казалось, что она здесь уже была, все это видела, и дрова подкладывала в печь, и накрывала на стол, желая угодить гостям.

Хозяйка опрометью выскочила, принесла с улицы, видимо, из юрты, что возле дома, здоровенного омуля. Поставила его на стол, как полено, и будто лучины, настрогала рыбьих полос - строганины. Посыпала ее крупной солью.

Крючочек-петелька осторожно, но решительно откусила кусочек передними зубами, мелко пожевала, как кролик:

- Как будто на огне приготовленная, а не сырая! - восхищённо оценила она, и уже смело положила в рот второй кусок.

- Мороз - огня! - радостно выпалила Балыгей.

На столе появились сушёные молочные пенки, с виду напоминающие пожухшие листики. Чай пили с молоком: чутельку булькнешь, - и чай пенится маслом! Аня тут же установила: северные коровы малоудойные, но молоко дают жирнее жирного. А уж какие сливки получаются! Хозяйка поставила на тарелочки белые шарики, особо поглядывая на Аню, заметно надеясь пронять её новым угощением. Это были замороженные взбитые сливки с ягодками брусники в середине. Тут уж обе гостьи выкатили глаза: вкуснее мороженного!

Пыхнуло клубами холодного воздуха от двери, и через порог один за другим перевалились дети. Встали. Вжались в косяк. Взгляды их стойко упали на сливочные шарики. У младшего, мальчишки лет пяти, глаза гноились в трахоме.

Дети смотрели, но к столу не подходили, вертели головами, отказываясь. Стало понятно: лакомства предназначалось только для гостей. Аганя вспомнила про хлеб и конфеты-подушечки, припасённые в Витиме.

У детей раскрылись рты, глазенки заблестели, тут уж удержаться они не могли. Как наворачивал мальчонка зачерствелый хлеб со слипшимися конфетами: набил полный рот, Балыгей на него заругалась, по рукам нашлепала. А старшая сестра старалась отщипывать понемножку, глядя на гостей во все глаза, будто те явились из сказки.

- А где хозяин? - вновь требовательно удивилась Аня. - Где ваши мужчины? Почему они допустили бандитов?

- Охота, тайга, соболь, - махнула женщина.

Аганя корила себя, что они спрятались и сидят, как сурки. Ничего не делают. Не пытаются что-то предпринять. Она думала: а как бы поступили молодогвардейцы, или Зоя Космодемьянская, окажись они в такой ситуации? Ведь там, в конторе, засели не фашисты, а всего-навсего какие-то ничтожные бандиты!

- Ой, беда, беда, Господи, - произнесла вдруг якутка с хорошим русским выговором, закачав головой. - Моя контор убирай, контор охраняй. Плохо охраняй!

- У вас есть ружьё? - находила Аганя выход.

- Зачем тебе ружьё? - покосилась на нее Крючочек-петелька. - Ты с ума-то не сходи. У нас в Черемховке шахтеры после зарплаты, бывает, так разгуляются - по улице не пройти. А наутро, смотришь, идут, согнутся, ниже травы, тише воды. И эти, бесенчики, или кто они там, проспятся, сами в милицию пойдут. Куда им здесь?

Балыгей успокаивающе затрясла перед собой руками в том духе, что у нее кое-что почище ружья имеется! Открыла окованный сундук, достала из-под лопоти припрятанную икону. И Агане опять показалось, что это уже было, кто-то доставал так икону. И она даже знала, что если в русских деревнях иные старухи во все годы могли держать иконы на виду, то якутские активисты в борьбе с религией были куда непримиримее!

Тётка поставила икону в правый угол, на пустую до того божницу. Девчонки переглянулись с улыбками, ну, дескать, и охрану бабка нашла. Но промолчали.

Жирник на столе копотно светил слабым колыхающимся пламенем. Потрескивали, убаюкивая, тлеющие поленья в камельке. Лица девушек набрякли, налились, словно ягоды спелостью. На бревенчатых, переложенных мхом стенах играли тени, забегая на потемнелую икону в углу. И хотя, конечно, это просто картина на доске, смотреть на неё было не по себе. Лик, казалось, пошатывался, то, отдаляясь, то, проступая из тьмы с колким взором. С далёкими огоньками в глазах. Как у Бобкова, невольно, стыдясь мыслей своих, сравнила Аганя.

...Разбудили их выстрелы: как щелчки кнутом - раз, два, три... Девчонки вылетели, прошмыгнули вдоль стены так, что бросившаяся лайка с взвизгом развернулась в воздухе на натянутой цепи.

- Э-э, выходи! - кричал милиционер, рубя слог на якутский лад. Он и его напарник прятались за домом напротив конторы.

Пахло порохом. Контора казалась безжизненной. Перед ней, на снегу, валялись скрюченные собачьи трупы: бандиты развлекались, стреляя по досаждавшим лайкам.

Люди горсткой стояли поодаль, наблюдали - ребятня и бывшие заключенные.

Бандиты не стреляли: то ли поняли, что начни они палить, статья иная? Да и мильтоны - якуты, а эти, бестии, промашки не дадут. То ли просто растратили патроны по собакам.

Рыжий, представлявшийся "начальником", потирал ладони и посмеивался: шибко ему было интересно, чем закончится вся эта катавасия?! Его приятель, Вася Коловертнов, чуть склонившись набок, тоже смотрел с любопытством, ждал развязки.

- А вы только с девушками смелые воевать?! - с вызовом бросила Крючочек-петелька.

- Я в мильтоны не нанимался, - скосил губы здоровяк.

- У нас, вишь, другая табельная орудия?! - выгнулся Маленький. - Кайло да совковая лопата!

Мужики вокруг захохотали, тоже все как-то выгибаясь.

- Э-э, - как бы даже полюбовно "экал", прежде чем сказать, второй милиционер-якут! - Стреляй буду!

Дверь конторы резко распахнулась, и на снег полетел карабин.

- Ну, на-я, па-ли-и, - разухабисто выскочил на порог чернявый парень, рванув одёжку: на груди его засинели профили Ленина и Сталина. - Пали в-вь вож-жьдей пролитарьята!

Портреты вождей, видно, возымели действие. Милиционеры растерялись, переглядывались. Тем более, что человек на крыльце был безоружным. Но и подойти к нему, лихому и дерзкому, когда в доме, невидимый, притаился еще один - тоже опасались.

- Да я вьвас этими рьрюками!.. - полосонул бандит пространство вокруг бритвенным взглядом.

Он был страшен и красив в этот момент: с крутыми кольцами чуба на лбу, с острыми, хищными чертами. Мужики, парни, дети, наблюдавшие издали, все чуть подались вперед, подтянулись. И Аганя верно уловила этот общий внутренний порыв: не хотелось, чтобы парня взяли. А как раз наоборот, хотелось, чтобы он ушёл.

В детстве, в её деревне, тоже часто объявлялись бывшие заключённые: одни на глаза не лезли, сами людей сторонились. Другие ходили дергано по улицам, занимая середину, также полосовали, кололи взглядами всех и вся, а то, для верности, поблескивали "перышками"- надо ж обязательно было прилюдно переложить финку из кармана в карман. Их боялись. Даже вот человек фронт прошел, смерть видел, и сам погибал не раз, а перед этими, фиксатыми, часто пасовал. Они горлом умели брать, ну, и сзади у них или за углом - "кодла" - дружки то бишь. Но её робкая, бессловесная в жизни мать к этому крученому народу умела найти подход. Замечется какой по улице с тесаком, мол, всех попишу, мама подойдет к нему, дескать, ножик-то мне отдай, а боровка скоро резать, ты и приходи, "споможешь". Глядишь, и отдал, да еще и разрыдался...

Аганю манило пойти, сказать бандитам какие-то веские слова, только они никак не находились, и ноги не шагали. Куражистые людишки в её деревне были из местных или пересыльных, хорошо знакомые, свойские. Конторы они не громили.

- Ну, давьв-яай, давьвяй сь-юда! - стал по шагу спускаться с крыльца чернявый. - Па-ра-сти-тутки лягавые!

- У-у-х! - пронеслось по толпе.

Из глубины улицы вихрем мчался конный. Пролетел опрометью, спрыгнул с коня, пустив его по ходу без привязи. И, сбросив ватник и шапку, пошел прямо на лихого человека, рвавшего на себе рубаху.

Они были похожи, бандит и удалец, на него идущий. Резкие, порывистые. Только один был размашист, показушничал, всем своим видом подтверждая, что на миру и смерть красна. А второй - предельно собран, нацелен, как охотничий нож.

Чернявый выхватил припасённый за дверью топор и оскалился в хохоте.

А прискакавший конник, не замедляя ходу, подобрал табурет, валявшийся у крыльца.

Они пошли кругом, примериваясь друг к другу. И оба, в раз, резко передернули плечами, метнув тело с ноги на ногу.

"Андрей!" - чуть не выкрикнула Аганя. Но успела подавить звук, зажать зубы, чтоб не отвлечь, не помешать.

Время остановилось. Мгновения тянулись, как при падении.

Бобков выжидал, медленно двигаясь с занесенным табуретом в руке.

Бандит тряс топором, желчно смеясь. Глянул в сторону милиционеров, понимая, что он на мушке. И тотчас последовала атака: Андрей выбил табуретом топор из его рук, и с левой - сшиб бандита кулаком с ног.

- Завалю! - выскочил из двери второй лихоимец и бросился с крыльца на Бобкова.

Аганя поняла, что бежит. Только ноги так вязко перебирают, словно на одном месте, и никак не сокращается расстояние до того места, где упал подмятый бандитом Андрей, пытаясь вывернуться из-под него, большетелого. А Чернявый, всё скалясь, подбирался ползком к топору. И милиционеры бежали, но тоже медленно, будто привязанные на резину. И сзади слышались дыхание и топот. Но и это, как в тесте, тянущееся, долгое.

Вдруг словно тень промелькнула. Аганя глянула - и ничего не увидела. Снова посмотрела вперед. Верзила - Вася Коловертнов - ветряной мельницей взмахнул руками, и Чернявый вместе с топором взметнулся и кувырком улетел аж на крыльцо, свесившись по ступенькам. Бобков сбросил с себя другого бандита, и на того насели милиционеры. Чернявый лежал веревкой, подоспевшие мужики приподняли его, разомкнули веки: зрачки у него дергались, как на ниточках.

Рыжий откуда-то из-за дома выскочил с поленом, грозно покружил с ним вокруг.

Теперь казалось, что случилось всё так быстро, в секунды. Бобков жёстко, по-мужски пожал Васе руку. Тот, видно, попросил закурить. Затянулись они вместе, постояли, как ни в чём ни бывало: будто на дню по три раза усмиряли бандитов.

Бобков был чуть выше плеча большому Васе: а вот ведь казался не меньше! Неловко как-то кивнули друг другу, и разошлись. Андрей Николаевич поймал коня, привязывал к серге - деревянной резной коновязи. Улыбался, любовно поглаживал коня по шее.

- А я к вам в лабораторию заходила: а вас нет...- насмелилась подойти Аганя.

- Отучилась уже?! - узнав её, обрадовался Бобков. - Приехала работать?

Лошадь мотнула головой, словно это она отучилась и приехала на работу. Бобков и Аганя рассмеялись.

- Вы теперь здесь будете? - понадеялась она.

- Я ненадолго, - Андрей Николаевич, как оправдывался. - Ждет лаборатория. Пурга вот задержала.

- Жалко, что вы нас учить не стали...
Он посмотрел на нее удивлённо и пристально
- А мы, кажется, с тобой так и не познакомились? - протянул ей руку, как мужчине. - Бобков.
- Аганя.
- Огонёк! - просветлел Андрей всем лицом.

Как вспыхнуло у неё всё внутри - ясным огоньком и вспыхнуло!
- Хулиган! - закричал кто-то.

Только с одними покончили - другой! Во весь опор, дыша паром, летел запряжённый в сани конь. Опять хулиган!

Оказалось, так звали жеребца у самого главного здесь начальника - Хулиган.

Начальник подъехал, посмотрел. Бывшие заключённые, теперь вербованные, были в сборе. Они переминались, почесывали головы под шапками: иные участвовали в погромах, а иные выступали "сочувствующими".

- Воевать будем или работать?! - огласил начальник окрест зычным голосом

- Рабо-отать..

Построил он их в три шеренги. И только Большой с Рыжим коротышкой остались стоять особёнкой.

- А вы что, другой дорогой?

- Находился я строем, начальник, - бросил как бы равнодушный ко всему Коловертнов. И неожиданно кротко и жалостно глянул на Аганю.

- Я тоже строем походил: в войну, четыре года, - завёл мировую начальник. - Строем - оно веселее. Когда ты вольнонаемный, конечно!

Он повернулся: борода, брови, после дороги куржаком покрыты - наледью такой узорчатой - сразу лица не разобрать. Девчонок увидел, смахнул маленько куржак ладошкой - и улыбка широкая и зубы крупные, как у его Хулигана, а глаза весёлые! Тот самый озороватый цыган, с баржи! Аганя даже чуть не кинулась к нему, но сообразила, что он-то её не знает, и помнить не может. К тому же это и есть главный начальник. Придержала порыв. Но радости-то не придержишь. Она несколько раз прихлопнула себя так, что подруга посмотрела на неё недоуменно.

Дальнейший путь лежал на Соколиную. Бобков оставался в Крестях ждать самолета. Аганя оглядывалась на него, и её прошибали слезы. Так светло было, радужно. Смотрела, и казалось, что они с ним чем-то очень похожи. Похожи, и всё тут...

Путь был недолог: километров шесть. Рабочие по дороге всё же выговорили начальнику: люди-то неспроста взбеленились - то с хлебом плохо, то обуться не во что, то инструмента нет - ну, как её, землю-то, без кайла?

Начальника звали Григорий Хаимович Бернштейн. Девчонок он принял радушно, как родных. Посмотрел с подозрительностью на Аганины боты, заулыбался шире прежнего, но ничего не сказал, видно, полагая, что жизнь сама переобует.

Выделил им отдельный домик: тогда они ещё не понимали, какой это был дар. Пусть и на время.

К дому подошли - мужики уже стояли гуртом. Началось:

- Эй, красивые, вы не меня ищите?

А дальше - наперебой:

- Вон та - моя!.. А эта моя!..

- Баста, мужики, - выскочил Рыжий. - Мы их с Васькой Коловертновым уже забили!

При имени Васи Коловертнова все примолкли. Тот высился каланчой и голоса не подавал.

- Что это за частнособственнические настроения?! - нашёлся смельчак. - Всё у нас колхозное, всё у нас мое! Верно, я говорю, девушки?

- Ждите, ночью придём, - гнул своё Рыжий.

В доме, куда их поселили, потолок был в пятнистых разводах: видно, брага у прежних жильцов забродила, выбила пробку из логушка - и всё веселье на потолке отпечаталось. Вот горя-то мужики хлебнули! Аня, а за ней и Аганя засучили рукава: до глубокой ночи драили потолок, мыли с голячком, до блеска некрашеный пол. У практичной Ани была припасена сушёная полынь:

- С полынью надо мыть, - учила Крючочек-петелька. - Да полынь по полу и под постели настелить, а то блохи заедят.

Задышалось легко. Однако засыпать было страшновато: всё мерещилось, что подкрадываются эти, из "бывших". Дверь была без запора. Так и лежали: чуть какой шорох - у них уже головы торчат из спальников, как антенны.

- Этот, здоровый, - предупреждала Аня. - Ты с ним - смотри! Он глаз на тебя положил.

- Что? - не сразу поняла Аганя.

- Здоровый, говорю, Вася этот, глазами-то тебя заел!

- А-а, - думала о своем Аганя. - А Рыжий - на тебя глаз положил.
- Добра-то!
- Тише...
Они умолкали, лежали притаённо, от пустого страха начинал давить хохот. Но и смеяться было страшно.
- А начальство ничего, - заключила Тоня. - Жить можно.
- Ученые люди...- улыбнулась во тьму Аганя.
Не торкнулись бывшие уголовники той ночью в их двери.

И не помнила Алмазная случая, чтоб за всю её таёжную жизнь кто-нибудь из "вольняшек" тронул кого-либо из девушек. Как, впрочем, почти не случалось у них стычек и с мужчинами-геологами. Последние имели над бывалым, битым жизнью работным людом какую-то необъяснимую силу, власть. Забуянил, побежал, замахиваясь кайлом кто-то из рабочих, недавний зэк, оказался рядом геолог, руководитель партии, экспедиции или отряда, дай-ка, мол, сюда инструмент-то, намашешься ещё, успеешь - покажется, ну, сейчас с размаху так и шибанёт его - нет, смотришь, сложил буян "орудию".

Можно посчитать, что бывшие заключённые просто привыкли подчиняться "начальнику". Но не было охраны, и долго это продлиться не могло бы. Можно скинуть на то, что прибыли сюда не те, кто и дальше хотел блатовать, а те, кто нацеливался на другую, рабочую жизнь. Но точнее всего: понимали.

Понимали, что впереди не светит им ничего хорошего без людей, которые, как стало принято говорить, смотрели за горизонт. Туда, где ждёт честным трудом заработанная жизнь, а главное - жизнь их будущих детей.

Между самими "образованными" столкновения случались. Одно из них повело своим кругом всю её, да и не только её жизнь. Но до этого надо было еще много отшагать по тайге.

ПЫЛАЮЩИЙ ЛОМ

- Ой-еой, - участливо качала головой Балыгей, провожая девушек в дальнейший путь. - Бурундук нора рано прятался, зима шибко мороз бывай.

Эка невидаль, мороз! Да разве в тайгу они шли - в грядущее!

Шурфы проходили "на прожёг". Выкладывали размеченные линии на земле штабелями дров - и жгли, прогревая до оттайки вечную мерзлоту.

Всеночно продольным заревом пылало кострище. Не стихал огонь в железной печи, согревая нутро палатки. Спали на нарах, устроенных вдоль стенок, как в якутской юрте. Девушки могли не вставать: мужчины повыносливее, такие, как сильный Вася или шустрый Рыжий, поднимались, подбрасывали в печь дрова.

В спальнике, под заячьим одеялом было тепло. Когда Аганя проснулась в палатке первый раз, то испугалась: показалось, что ресницы кто-то прикусил. Протерла глаза, стала поднимать голову, а она не отдирается - примерзла к подушке. Потихоньку отслоила волосы пучёчками, скосила глаза на соседей - и в смех! У тех - куржак леденистый вместо лица! Кинулась умываться, а в ведре, которое с вечера оставляли с водой, чтоб было чем помыться, ледяная корка.

Иные трудно привыкали. Бывало, уезжали. Аганя такая уродилась, притерпелая ко всему: к весне, под первыми прогревающими солнечными лучами, босиком по снегу к костру выбегала, где горячий чай и каша. Но перед Аней она казалась себе неженкой: та обстирывала всех, обшивала, и клубок шерстяных ниток, проткнутый спицами, меняясь лишь в цвете, всегда лежал в изголовье ее по-армейски прибранной постели.

- На гора! - подавал снизу команду мерный голос.

Поскрипывал ворот колодца. Две воротовщицы - Аня с напарницей - налегали, крутили рукояти по обе стороны валика. Коллектор Аганя сортировала пробы, указывая данные на дощечках химическим карандашом.

- Земля ковыряй? - оторопело заглядывал в углубление шурфа старый эвенк Сахсылла.

Он был каюром, уже не первый год водил по тайге людей, копающих землю. Но удивление его не проходило.

По всему поверью его народа земля была священна, трогать ее запрещалась даже для того, чтоб посадить огород: нарушивший этот закон, обречен на погибель. В дальних местах охотник натыкался на дырявую обитель и прежде. Но вот пришлые люди, именем геологи, стали потрошить и его родные привилюйские земли - и ничего, духи на них не гневались! Только догадливый зверь скоро менял свои тропы, понуждая охотника заново приноравливаться.

- На гора, - доносилось вновь

Проходку вел Вася Коловертнов. У него была особая лопата, сделанная на заказ: к обычной совковой лопате два широких крыла по бокам. Три-четыре гребка - и бадья со стогом!

- Там земля нет? - указывал Сахсылла с тем же удивлением в дали дальние, видя, как вытащенную из ямы землю увозят куда-то на санях.

- Такой нет, - отвечали ему.

И он успокоенно кивал головой: откуда ей взяться, такой?

Да много и не поговоришь: Крючочек-петелька никому не давала передыху. В Черемховке у нее оставалось пятеро братьев и сестер с больной матерью. Она работала ради них: всех хотела поднять на ноги и, на что особенно упирала, дать образование.

"Духи", случалось, гневались: пугали не только Сахсыллу.

После ночного прожёга в шурфе скапливался угарный газ. Прежде, чем спускаться, горняк должен был бросить вниз горящую бумагу или ветку: погасла - нужна вентиляция, горит - дышать можно. Но сначала это не все знали, недоучитывали. Да мужики-то, у всех - грудь колесом: как же, будем еще факелы кидать?! Аганя хорошо поняла выражение: "летит, как угорелый".

С тем же Васей было: "Кому потонуть, тому не сгореть". В бадью - как баба-Яга - и в забой. Воротовщики его опустили, раскрутив трос, наладились было ждать, когда он подравняет стенки шурфа, чтобы оползней не было, наполнит бадью... Вдруг трос забило, как леску на удилище: вниз глянули - а Вася в бадье во весь рост, вцепился в трос-то и мотает им, как звонарь на колокольне. Все кинулись к рукоятям - его так легко-то не поднимешь. А тут он еще и запрокидывается, набок тянет. Вытянули. Вася опять же - герой - из бадьи-то сам, всех ручищами, и в сторону. А самого клонит. Здесь уж схватили, уложили. Воздух, как рыбина на берегу, два-три раза глотками поймал - и заулыбался.

- Ты что, не кричал-то?! - стали ему говорить.

- Я и не сдогадался.

Судьба Васю приберегала.

Позже шурфы стали проходить не только "на прожёг"", но и "на взрыв". Василий пробивал шпур - углубление - для того, чтобы уложить в него взрывчатку - тол. Устраивал патрон. Раскаленный до бела острый конец лома проходчик вставлял в шпур, ударами кувалды вгонял его до упора, раскачивал, ширя отверстие, потом в ход шел следующий огненный лом. Вася отработал - "остудил" - четыре лома, подал их в бадье наверх. Два из них были гнутыми, и на него ругнулись, мол, не налегай так-то, заставь дурака...

Верхонки у Агани заледенели: брала ими грунт, они и стали, как камень. Она укладывала новую партию разогретых ломов, вдруг одно стальное огненное жало зацепилось за край бадьи, выскользнуло, словно живое, из обледенелых рукавиц, взмыло на мгновение, развернулось острым концом вниз и стало падать...

Если искать соответствия тому времени, которое падающий лом с годами занял в сознании, в памяти Алмазной, то казалось, что падал несколько дней или даже месяцев - летел, летел, все ярче сияя в сумерках, во тьме, где продолжал под ним неторопливо копошиться в заботах человек.

Перед глазами Агани успел мелькнуть проходчик, которого приткнул лом на дне канавы, как стрекозу. Она себя увидела, виновницу неминуемой Васиной смерти. И жизнь показалась - закончившейся.

- Вася! - кричали женщины сверху.

- Васька! - переходили они на визг.

- Ло-о-ом!!! - закрыли глаза женщины: девчонки, какой там женщины!

А едва различимый, оттого кажущийся еще большим и неповоротливым, в вечной глухоте своей к постороннему миру, парень не реагировал: ну, кричат себе бабы, и кричат.

И ведь это и спасло! Дернись, прыгни в сторону - и сам бы напоролся.

Пока Василий медленно разгибался, лом цепанул стену шурфа, выбил, метнув искры, камень со звоном, и встал перед ногами проходчика, чуть только в шпур не угодив.

- Чё это вы там ломами бросаетесь? - улыбчиво произнес проходчик, почесав лоб, куда ударил его высеченный из стены камешек.

"В рубашке родился", - говорили про него тогда.

"Любил Бог Васю", - стала думать она позже.

Всех любил, неведомо для чего отогревающих вечную мерзлоту и вкапывающихся в северные просторы. Здесь, в тайге, болячки, раны залечивались быстро. Даже на смерть мало обращали внимания: недавно страна выстояла в войне, победа в которой потребовала миллионы жертв: как могли они, потерявшие братьев, сестер, отцов, родных людей, жалеть себя здесь, где суждено им выправить эту пошатнувшуюся жизнь. Мало выправить - сделать крылатой, могучей, какой только и могла быть жизнь в их великой стране.

- А чё вы ищите? - часто допытывался беспокойный Рыжий.

- Редкие минералы, - отвечала Аганя, как учили.

- Ну, мине, мине-то ты можешь сказать?! Я ж могила!

- Да не знают они сами ниче... - тянул с ухмылкой Вася.

- Как не знают, должны знать! - возмущался Рыжий. - это мы с тобой рабсила, а оне - сознательный рабочий класс!

Звали Рыжего необычно: Элем - Энгельс, Ленин, Маркс. А фамилия была - Дроворубов. Элем Дроворубов. Люди или никак не могли запомнить его имя, принимали за немецкое, или смеялись. Выходило: над кем смеялись? Поэтому все его звали просто Рыжий. На Рыжего он и откликался.

В работе начальник партии называл его "циркачем". Проходка русла не каждому давалась. Нужно было до дна - на всю глубину, в два, три человеческих роста - "проморозить" реку: выдолбить, выбрать ледяной покров, но так, чтобы осталась надводная пластина, дождаться, когда снизу намерзнет, и врубаться глубже. Рыжий казался на льду прицепистым кузнечиком. Кайлил, будто чеканил, выгребал лопатой крошево: отвернешься, повернешься - а он уже по пояс в реку врос. Здесь и начиналось самое сложное - мало было быть сильным, требовалось быть чутким. Элемка припадал ко льду, присматривался, прислушивался, чтобы точно вымерить толщу надводного слоя, не перестараться, не превратить канаву в прорубь.

Случалось, и водным потоком захлестывало иных проходчиков, и едва живехонькие прибегали, в ледяной коре, как в слюдяной одежде. А Рыжий, на памяти не было, чтоб подошвы примочил! Пробивался, намораживая и выбирая слои льда, до конца, до грунта, до вожделенного галечника, где только и начиналась добыча "песков".

Мало того, на выдумку гораздый, скоро он стал "проходить" надводный покров, растапливая лед раскаленными на огне камнями. Василий потянулся за товарищем - тут же ухнул! Летел по белому простору, словно ожившее пугало, и зубами у костра лязгал, тараща глаза так, что было ясно: согреться можно ему только изнутри. "Как огонь прокатился" - чувствительно сказал он, глотнув спирта из фляжки. И ходил потом, поглядывал на всех снисходительно, хитро прихмыкивая: "Кому сгореть, тому не потонуть".

Как ни велика тайга, а тропы узки. Агане довелось познакомиться почти со всеми, кого некогда повстречала она на барже. С Полей - девушкой со скрипкой. Вот где пришла пора вновь удивляться! Аганю за то, что она книжку с собой взяла, в рюкзаке носила, ругали - лишний груз! Читать она любила, ой как любила!.. А тут скрипка! Но разницу между собой, другими девчонками, которые работали в тайге круглый год, и теми девушками, которые приезжали о т т у д а, из Москвы, Ленинграда, будучи еще студентками, или отучившись в институте, она уже понимала на иной лад.

Они прибывали по весне, уезжали осенью. Тягот на их шею тоже хватало. Ибо за весной, когда с треском вскрылись реки и прошла шуга, яростно пробилась и наполнила цветом жизнь упрямая северная растительность, пропели песню поднебесного зова пролетающие журавли и гуси, наступает пора остановившейся жары и поедом заедающей мошкары. Трудно было на переходах, вдали от воды. С шеи и с рук не сходила кровавая слизь. Кусок хлеба по пути ко рту превращался в живой комочек - обдувай, не обдувай. Гнул ноги терпеливый северный олень, а человек дюжил. Вновь прибывшие девчонки, хотя, может быть, были они румянее и белее, все сносили: они умели брать себя в руки. Скоро партия выходила к реке, на продуваемое место, разводил костры, дымокуры, а потом пожарища в шурфах. Мошкара, как чумное наваждение, отступала, река начинала журчать, лес шуметь, небо растворять своды... И тогда нет, нет, да и появлялось ревностное понимание: не в том разница, кто больше трудностей испытал.

Не только парни-рабочие робели перед теми, которых Аганя мысленно продолжала называть "нездешними". Геологи, начальники становились особо внимательными. Рядом с маленькой, но внутренне собранной, с упрямым, нацеленным взглядом Ларисой Попугаевой вели себя так, что и не разберешь, кто главнее. Рассказывали, что она оставила на мужа совсем маленького ребенка, приехала в Сибирь - все ради дела. А когда словно бы ниоткуда появилась та красивая женщина с гладкой косой и прошла ровной мягкой походкой будто бы в никуда, каждому улыбаясь, здороваясь, чуть склонив голову, то начальник партии ступал с ней рядом так, что шишки под ногами не хрустели. Поговаривали, что она знает несколько языков!

Но и это еще не было отличием. Не в этом оно крылось. Нездешние знали точно, что ищут.

Однажды, после перехода, когда приостановились на стоянку, рыжий Элемка вдруг заходил, пританцовывая, на блатной манер. Аня была рядом: а его при ней до ознобы брал кураж.

- Вы еще долго искать будете, а я нашел, - шепнул он и, очень независимый, пошагал дальше.

Сделал круг и снова:

- Чё у вас там, за открытие-то положено?!

- Чего нашел-то?! - не выдержала Тоня.

- Редки минералы. - Рыжий сохранял секретность.

Но терпежу не было. Приблизился он как бы невзначай к начальнику партии.

- Получите, - протянул что-то, не глядя, Рыжий.

- Что это? - не понял Бернштейн.

- Золото.

- Какое это золото?

- Како вам надо.

Начальник взял из руки проходчика "золото" и отбросил в сторону.

- Не понял? - посмотрел в сторону улетевшего в яму слитка первооткрыватель.

- Во-первых, это пирит. А во-вторых, золота здесь нет: мы не золото ищем.

Рыжий заулыбался, развел руками. Все заметили, что карманы у него крепко оттопырены. Он не растерялся и под общий смех стал показно выбрасывать камни.

- Как мы золотишком-то сорим! Направо, налево!

Аня его не отталкивала, но и не подпускала. Он ей нравился: работящий мужик. Пока не перебирал: а когда долго не перепадало ни "красенькой" ни "беленькой", Рыжий из мухоморов умел варить какую-то дурь - сома, называлась. Ее, говорил, древние воины пили, и в бой шли - откуда уж он это знал? Выпил, и давай буровить! Тут он тебе и воевал, и флаг на Рейхстаге раньше Егорова и Кантарии водрузил, но с другой стороны, с невидной, промашка, так сказать, маленько вышла! И по Чуйскому тракту до Монгольской границы на полуторке он ходил:

Есть по Чуйскому тракту дорога,
Много ездят по ней шоферов,
Но был самый отчаянный парень,
Звали Колька его Снегирев.

Как ни хотелось ему не раскрывать секрета, но тот самый отчаянный Колька Снегирев - он и есть! Нельзя же было его, как на самом деле назвать: Элем - Энгельс, Ленин, Маркс. И это у него случилась такая жгучая пламенная любовь с девушкой Раей, и это его трехтонная "Эмка" и ее "Форд" неслись пулями по тракту и вместе угодили по откос. Только ему суждено было выжить - и тяжко теперь влачить эту жизнь, так тяжко, что лучше бы и не родиться! А сел? За то и сел - за разбитое общественное имущество.

Но в другой раз он оказывался в прошлом моряком:

Моряки своих подруг не забывают...

Рвалось из самой Элемовой груди. Ну и посадили-то его, естественно, за любовь, за девушку, которую защитил он на берегу. Подрался с оборванцем. И вот уж когда оборванец на земле с кровавой раной лежал, в нем он брата родного узнал. Но эту песню многие знали.

- Там у них вроде наоборот было, - напоминали ему, - в песне-то: оборванец матроса порешил.

- То в песне, - не тушевался Элем, - а в жисни, оно обрат вышло: я родного брата полоснул. Но он живой, живой остался, брательник-то!..

Многие слушали его, рот раскрыв - ну чешет парень! Но Крючочек-петелька присматривала такого человека, который мог быть примером для младших ее братьев и сестер. А какой пример мог подать Рыжий? Плохой пример.

- Сыграл бы я вам, девоньки, на гармони, - не знал уныния Рыжий. - Да вот беда: кажинный палец на две клавиши ступат!

Сердце Агани выманивало ожидание. Когда приезжали геологи с материка, она ловила себя на том, что невольно ищет взглядом одного задумчивого человека. Иногда он представлялся: на берегу реки, привороженный движением вод, поворачивался и, просияв лицом, улыбался ей, как родной. Но не было его на берегу, не спускался он по отлогу. То ли не лежал сюда больше путь, то ли ходил другими тропами. Спросить хотелось, да неловко - сквозь землю, казалось, провалилась бы.

Да и разве объяснишь? Не потому ведь ждала она встречи, что видела в нем любимого или суженого: просто стронулось тогда что-то в душе, как лед на реке, был, был, и тронулся. Стоило подумать о человеке, и что-то трогалось в сердце, вперед звало.

Тогда она не знала, что уже найдены алмазы, подтверждалась научная версия существования коренных месторождений на Сибирской платформе. Оставалось найти кимберлитовую трубку, требовались, как говорили специалисты, расширенный фронт работ, сохранение уровня секретности. Для нее жизнь естественно менялась. Перестали прибывать бывшие заключенные. Будто они исчезли и, как минула война, также канули в лету тюрьмы и лагеря. Начали приезжать опытные старатели с золотых приисков, горняки: иногда прямо с семьями, с малыми детьми, на лошадях, с палатками, установленными на санях. В крутые склоны террас врезали обогатительные фабрики или располагали их на плотах. Ехали шофера, трактористы, строители. Дома рубили на якутский лад, без крыш, тонкостенные - лес на севере тонкоствольный. По тайге, как признак победного грядущего, стал витать запах пилорамы. Бревна распиливали на доски два рослых пильщика: внизу рамы, под бревном, сухощавый, с прямой, словно продолжение продольной пилы, клином расширяющейся спиной; наверху, над бревном - с бугристыми мышцами и бычьей шеей. Один - за две ручки тянул вниз, другой - вверх. Вверх, вниз, ширх, ширх... И топоры - тюк, тюк!.. Как удивительна музыка строящегося дома!

Сердце билось в такт общему движению. И только звездными ночами, когда соскальзывал с неба алмазный камень, его начинало щемить. Словно таился там кто, сидел с раскрытой кошелкой в самой глубине и ловил в нее огненные небесные слезы.

БЕЛОЕ ПЛАТЬЕ

В такую звездную ночь вещунье-сердце, ощутив в себе горячую искорку, стало вдруг пламенеть и пламенеть. "Огонек"! - оттуда же, из жара, сказал ей голос.

Отряд сплавлялся по тихому притоку Вилюя. Лодка шла "пустым ходом", мужчины играли в преферанс - охватила одно время эта страсть всю партию от мала до велика. Аганя тоже научилась расписывать пульку, но карты ей прискучивали быстро. Тем более, что оказалась единственной в отряде женщиной, требовалось быть построже. "Смотрите траппы", - помнила она всегда наказ начальника геологов. А тут - на косе гряда трапповых пород! Подгребла к берегу, вышла из лодки, не тревожа игроков, набрала два мешка - взяла шлих и пробу десять литров на световой анализ.

Мужики тем временем тоже побросали игру, вышли на берег, стали заводиться с костром. Аганя лукошко берестяное взяла и в лес: а там брусники красным красно, ягода рясная-рясная. Набрала, напластала быстро лукошко со стогом. Вернулась, поставила ягоды под сосенку, села чаевничать. Пришла радиограмма: срочно спуститься к наслегу, а это, выходило по карте, еще километров пятнадцать.

Засобирались, мешки загрузили, отправились. Километра три проплыли, Аганя вспомнила: второпях лукошко с брусникой оставила! Потеря для тайги невелика, а примета известная: придется возвращаться.

Прибыли - ПО-2 спускается. Другая новость: на базу прилетел новый комсомольский инструктор из обкома, нужно срочно собрать актив, провести собрание. Какое собрание?! Среди поискового сезона?! Но, как говорится, надо, значит, надо! Кого послать? Аганю.

- Да какая ж я активистка? - развела было та руками.

- Разговорчики в строю! - прицыкнул, хмурясь в недоумении, начальник.

Очутиться на базе, на самолете пролететь, со старыми знакомыми встретиться, да и выходной дармовой получить - это был, конечно, подарок! На собрании, как положено, отсидела. Инструктором оказался бывший комсорг курсов, где она училась. Гордость брала, что простой парень, с которым, можно сказать, за одной партой сидели, так высоко взлетел!

Он говорил о бдительности. Что творили эти империалисты! Даже врачей самого товарища Сталина сумели завербовать в шпионы! Аганя смотрела по сторонам, и думала: какая она счастливая, живет там, куда враги не добрались. А как бы им здесь - здесь же все, как на ладони!

Оглянулась на людей, утешенно вздохнула и, как это с ней к стыду ее всегда случалось на всяких собраниях-заседаниях, унеслась в свои мысли, мечты. Сердце трепетало поверх всех слов, заходилось весенним скворушкой.

Потом шла привычной дорогой по селу. Радость захлестывала, била через край, как воды Вилюя через пороги. Заглянула в магазин.

...И увидела она белое платье: оно висело на "плечиках" рядом с деревянными полками и казалось присевшей на миг легкой бабочкой. С оборочками на груди, с рукавчиками-фонариками. Деньги обещали выдать только осенью. Продукты, мелкие товары продавщица Маша отпускала "под запись", но просить в долг дорогое платье Аганя не насмеливалась: его и за деньги-то взять было неловко! Постояла у прилавка, купила "подушечек" для виду, развернулась уходить, оглянулась невольно на платье еще раз.

- Бери, чего попусту пялиться, - улыбнулась широколицая добродушная Маша.

Платье вспорхнуло с полки и очутилось в руках Агани.

- Сколько там у тебя? - открыла записи продавец. - Да у тебя тут всего ничего, у других вона какие столбцы!

Сама не своя, Аганя прибежала к тетке Балыгей, нарядилась. Балыгей в ладоши прихлопывала и головой качала, и сама Аганя нравилась себе, виделась пушинкой. На танцы шла, как во сне. Ясное Море - так прозвали моториста с базы - играл на аккордеоне. Парень, длинный и нескладный стал приглашать ее на вальс. Она умела - должна бы уметь. Маленькой еще, дома у себя, училась. Рисовала квадрат мелом на полу - и раз, два, три по уголкам, и раз, два, три...

Парень протянул ей руку, улыбался, а у нее задеревенели ноги: вжалась, влипла в стенку, будто сургучная печать, самой себя оторвать - сил нет. Помотала головой, одергивая подол... Другие парни подходили, но она, как вкопанная. Постояла и, пока все танцевали, и никто не видел, домой направилась, к тетке Былыгей, точнее. Навстречу - бывший сокурсник. Разговорились. Она стала называть его на "Вы", и он ее не поправил.

Скатилась с неба звезда, проследили они вместе ее полет - и вспомнила она, будто к случаю, о Бобкове. Бывший сокурсник, ныне комсомольский инструктор, нахмурил брови круче, нежели тогда, во времена учебы:

- Не понимаю, как человека с таким прошлым могли поставить преподавателем!

- С каким "таким"?

- С сомнительным. С очень сомнительным! Человек был в немецком плену - ты понимаешь, что это значит?! Хорошо, на курсах нашлись сознательные люди! Собрали актив и поставили перед руководством вопрос об отстранении.

- А почему я ничего не знала?

- Тебе и не положено было знать: ты же не была членом актива!

Аганя и сама знала, что не была. Актив - это комсорг, староста, профорг и парторг - были среди слушателей и члены партии.

- Так он же не только у вас был преподавателем, почему вы за всех-то решили?

- Что-то я не пойму: ты чем недовольна? Ты выучилась? Выучилась. Работаешь? Работаешь, - сказал бывший сокурсник так, будто это была его личная заслуга. - Мы выразили мнение большинства. Если кто-то с ним был не согласен или, видите ли, не знал, то это не значит, что его не было.

Самое удивительное, что она могла быть согласна, окажись вместо Бобкова кто-то иной. Чуралась же в мыслях отца родного, мало помня его самого, но помня, что он "кулацкое отродье", "кержацкий сын".

- Там, в плену, - кивнула она в сторону разработок на речной излучине, - рассказывают, было еще тяжелее, чем на фронте.

- А чего тебе этот Бобков дался? - попытался заглянуть в глаза комсомольский инструктор. - Не мучься. У него жена, ребенок. К идеологической работе его мы не подпустим, а так, по специальности, пожалуйста, трудись, только без этих завихрений, никто не помеха. Надо же отдавать отчет: кто не хотел сдаваться, тот стрелялся!

Она помолчала, почертила носком по земле:

- Пойду я.

Лайка возле дома Балыгей ласково терлась ей о ноги. Аганя присела к собаке, погладила, прислонилась щекой к ее уху. Тихонько, чтоб не будить людей, вошла. Но Былагей все равно зашептала из тьмы, что постелила в левом углу. Аганя сбросила платье, и как семь пудов сняла. Юркнула под одеяло, утонула в перине - ах, как давно не спала она в такой постели! Лежала, свернувшись калачиком. И белело платье в мороке, белело метлячком, словно душа ее отлетевшая, белело. И не то во сне уже, не то в наваждении, танцевала она с ним, прошедшим плен, повзрослевшим Каем с искрящейся льдинкой в глазу, одни одинешеньки где-то кружились они - раз, два, три, раз, два, три!..

Вскочила ни свет, ни заря, натянула брюки, сапоги - и бегом на речку. Поманило искупаться, пока село не поднялось. Скинула одежду, плюхнулась в утреннюю воду. По-мужски проплыла, широкими взмахами, по-морски, разводя руками под водою, окунулась, стала выбираться на берег - два человека в тумане. Присела, притаилась за береговым выступом. По походке, по звукам шагов - мужчины. С рюкзаками, с лотком для промывки шлихов. Вдруг в первом из идущих четко обозначились знакомые черты: резковатые движения, нажимистые шаги. А когда у кромки берега, у лодки, приостановившись, человек круто переступил - перекинул тело - с ноги на ногу, сомнений не оставалось. Он.

Бобков пропустил идущего следом человека в лодку, закурил, глядя в туман над рекой. Аганя почти ползком, прячась в траву, пробралась к одежде. Так же ползком, перебежками, спряталась за илистым бугром. Торопилась. Ноги в штанины не попадали. У блузки путались рукава. Помчалась, по ходу надевая сапоги.

Мотор на лодке рыкнул. Левая нога угодила мимо голенища. Споткнулась. Мотор затарахтел. Бросилась, размахивая сапогом. Лодка отчаливала. Развернулась по дуге, быстро набрала скорость и ушла в туман.

- Э-э-э-й! - помахала она еще сапогом.

Почему раньше-то не крикнула, подосадовала она на себя, почему раньше-то... Села на сырой песок. И слезы опять, и радость. Так радостно сделалось. Радостно, вот и все, почему-то!

Вернулась Аганя в партию. Люди встретили ее смехом: пойдем, Огонек, за твоим лукошком. Прислали радиограмму: на той косе, где нагребла она два мешка, взять представительную пробу - сто кубометров. Потащили обратно, против течения, лодку волоком, с тремя тоннами поклажи, как бурлаки.

Пришли. Сунулась под сосну - лукошко как стояло, так и стоит. Мужчины с такой охоткой ягоду поели, горстями прямо в рот гребли. Пересмеивались, мол, долго дюжили!

- Размечай линию, - скомандовал Агане начальник.

Линия - двадцать метров поперек косы. По ней пойдет канава. Параллельно - другая. И так дальше.

Пошла она по косе. Впереди - ровный зеленый ковер. Она не сразу поняла, что это за зелень. Приблизилась - лук, да так густо взошел, будто сеяный. Давай рвать. Набрала охапку, на взгорье поднимаясь. Разогнулась - вдали человек сидит, неподвижный, как истукан. Перед ним, на склоне, возвышалось дерево. Первой мыслью было - эвенк на сосну молится. Разговаривает с харги, с духами умерших. Только голова русоволосая. И плечи, словно их удерживает кто, знакомо отстранены назад, и вся худощавая фигура исполнена того же порыва, что и там, в лаборатории, перед гляделкой этой своей. Будто током шибануло - он! Но почему здесь? Почему молится - в мозгах уж засело, что человек молится. И лишь в следующее мгновение поняла: Бобков сидел не перед сосной, а перед обнажением - изучал обнажившиеся на склоне берега коренные породы. И как бы в подтверждение, он выбрал из нижней части террасы округлое стяжение и стал разбивать его геологическим молотком.

Аганя, прижимая к груди охапку зеленого лука, приблизилась к Бобкову. Но так, чтобы не помешать такому человеку в работе. Постояла в сторонке. Разочек он даже глянул на нее, то ли вообще не заметив, как бы в пустоту посмотрев, то ли не придав никакого значения - ну, стоит себе невесть откуда взявшийся человек, девушка, и пусть себе стоит.

Мысли у Агани закрутились, как педали у велосипеда. И придумала она пироги настряпать. Мука в лодке была, комбижир был - пироги с зеленым луком!

Пролетела опрометью вдоль берега, высмотрела палатку. Около нее возился с костром парнишка: тот самый, нескладный, все приглашавший Аганю танцевать.

- Вы надолго сюда? - спросила она, кивнув в сторону Бобкова.

- Кто его знает, - глуповато улыбался, переминаясь с ноги на ногу, парень. - Его не угадаешь, - мотнул головой он в ту же сторону.

- А почему ты не с ним? - удивилась она, зная, что рабочие сопровождают геолога в работе.

- А ты что за проверяльщица будешь? - парень брал тон повеселее.

- На пироги вас хотела пригласить. Пироги с луком!

- Я - за милую душу. А как Андрей Николаевич... Ты его знаешь?

- Училась у него.

- Тогда сама его и позови. Он целый день голодом. Ниче не ест почти. Вот сейчас за молоком ему в деревню ездил - чай с молоком пьет, и все. У него эта, язва: живот болит. Но, может, и поест в охотку - кто ее здесь, стрепню-то видит...

Аганя пошла в неуверенности. Она помнила: язвой мучился сосед по бараку, прошедший тюрьму. Вот прямо скрутит его, он соду густо разведет в стакане, выпьет, глядишь, отпустило. Когда скрутило - не до пирогов! С другой стороны: там, в плену, наголодался, тут на чае да в сухомятку - долго не протянешь! Оно, поди, и в студенчестве досыта не ел. Пироги - они пироги и есть!

МАГМА

Геолог осматривал крутой, волной нависающий берег. Она видела пласты глины и песка с бисером галечных выступов. А что открывалось ему в этих продольных земных жилах, в земном этом слоеном пироге, поднявшимся, как на дрожжах.

- Пирожки, - залепетала она, - правда, пресные, без дрожжей, но горячие.

Улыбка с трудом, медленно проступала на его лице.

- А где медведь?

- Какой медведь?

- Которого Машенька послала пироги отнести дедушке с бабушкой. А сама спряталась в короб, прикрыла себя пирогами, и чуть медведь присядет, она ему из короба: "Высоко сижу, далеко гляжу, не садись на пенек, не ешь пирожок!"

- А я подумала, вы про медвежонка Хабардина, - засмеялась Аганя: - Знаете его, Юрия Ивановича, из сто двадцать восьмой партии? Он охотник, лучше эвенков. Медведицу подстрелил, а у нее медвежата оказались! Так он медвежонка из соски выкармливал, как грудного ребенка. Машкой назвал. Она потом за ним прямо как за матерью, не отставала.

Он посмотрел на нее пристально, с прищуром, будто она сообщила ему что-то такое, от чего стоило призадуматься. Глянул на берег, поиграв желваками.

- Так что у нас с пирогами? - повернулся он вновь с улыбкой.

Она суетливо стала развязывать узел, стыдясь, что как старуха, принесла пироги в узелке. Он приблизился к ней, наклонился, втянул носом запах пирогов - они хоть и пресные, а такой аромат пошел, домашний.

- Как у мамы, из русской печи, - проговорил он серьезно.

Она вместе с ним улавливала этот печной запах, и на миг почувствовала себя не собой, а мамой его, хотелось жалостливо провести по волосам рукой, обнять согбенные перед ней плечи.

- Нет, про медвежонка я не слышал, - произнес Бобков так, будто про медвежонка этого только и желал услышать, - а вот про то, что Хабардин прошел Малую Ботуобию и не нашел там алмазы, про это мне часто говорили.

Он пошел впереди, и она нагнала его, заглянула в глаза.

- Чего не нашел?

- Алмазы.

Они мгновение смотрели друг на друга. В ушах ее свистел падающий метеорит.

"В мире минералов самым ценным..." - гулом поплыли слова.

Вот оно что! Значит, самый ценный минерал они и ищут!

И вдруг краем глаза, подспудным чувством опасности увидела то, что показалось наваждением, сном на яву. Берег - та его часть, перед которой только что стоял геолог, крутая, нависающая, словно бы вышагнула из общей береговой шеренги, сохраняя точно такие, лишь в несколько раз большие, очертания, какие имел уходящий от берега человек.

Аганя метнулась, заслонив его собой, распластанными руками, будто крыльями птица.

Береговая глыба рухнула, приахнув, словно от живой боли. Легла горбатым великаном, утопив голову в воде. Место, где только что стоял человек, разгадывая земные кольца, было завалено грунтом метра на три.

Они долго молчали, смотрели: что-то непостижимое было в случившемся.

- Вот и не верь после этого в Бога, - промолвил Бобков.

- А вы разве верите? - выговаривала она почти по слогам, и тотчас застыдилась своей глупости: такой человек, ученый, не может быть заблуждающимся.

- Я, конечно, материалист. И с этой точки зрения все легко объясняется. Пришел в первозданную природу человек, что-то тронул... В горах на крик - звуковой резонанс - свершаются громадные обвалы. Нарушилось тектоническое равновесие. Но вот именно в этот момент, перед тем, как человека неминуемо должно было завалить, он должен погибнуть, появляется другой человек. Девушка, с пирогами! И это в тайге, где на сотни километров ни единой живой души! Вот что трудно объяснить!

- С другой стороны, если бы я не подошла, вы бы не заговорили, может, и берег бы не обрушился...

- Обязательно бы обрушился, - сказал он со странной убежденностью.

И только сейчас ощутилось, как через немоту, ходульно и словно порозь движутся все части тела. А по спине мурашками пробегает нарастающее " у-у--х-ф"! Она несколько раз оглядывалась - не примерещилось ли? Нет. Выпавший из берега земляной кусок все также горбился поверженным зверем. Казался еще больше, тяжелее. Ей приходилось откапывать погибших под завалами в шурфе, доставать угоревших. Было жалко, горько. Были слезы и плачь. Но никогда сердце не пугалось: вот он, есть, и его уже нет! И так слаб, беззащитен во всем этом человек - даже самый сильный, самый талантливый и умный человечище!

- А вы хоть меня-то помните? - ей показалось, что он принимает ее за другую.

- А что? - стал он ощупывать голову. - У меня голова прохудилась?

Удивительно, как из серьезного, даже угрюмого, замкнутого, он делался враз шутливым и открытым.

- Нет, - засмеялась она, - Просто я ничем не особенная.

Засмеялся и он.

- Удивительны русские люди! - покачал он головой. - Девушки русские удивительны!

Ее почему-то изумило слово "русские" - и почему оно ее изумило?!

- Один торговец алмазами говорил, что в мире нет двух одинаковых алмазов. А уж тем более нет двух одинаковых людей. Ты особенная, Огонек, какая еще особенная!

"Советские", надо было сказать, - разгадала она причину своего недоумения, - "советские" же!



Они шли по луковой косе, по этому зеленому ворсистому ковру, раскинутому у реки. Она слышала только его шаги, ступающие бережно, жалеючи налитое трубчатое луковое тело. Но сгустившиеся зеленые сосцы все равно угадывали под ноги, сочились, и луковый въедливый дух застилал глаза.

- Алмазы - они только с неба падают? - помнила она его рассказ о метеорите Новый Урей.

- Почему только с неба?

- Ну, вы же сами нам лекцию рассказывали...

- Ах, вот как вы меня поняли! Гнать таких преподавателей надо в три шеи!

- Вы простите, - засмущалась она, - я ведь совсем не знала, что... что, - слова пропадали из головы, - что актив курса тогда обратился к руководству...

- Пустяки, - коротко засмеялся он. - Нет, не только с неба...

Он говорил, и земной зеленый мир будто выворачивался, виделся обратной стороной, будто доха наизнанку. Стал он желтым и голым. Под палящим солнцем терялась даль. От зноя пересохло в горле, и мал казался себе всяк пред этой выжженной далью с Оранжевой рекой, из которой не напьешься, потому что и вода в ней - оранжевая. На пустынном пространстве Южной Африки зияла большая дыра. Это был карьер Кимберли. Вокруг него ютились лачужки. А в самой дыре, казавшейся провалившимся вглубь земли многоэтажным домом, в люльках и на помостах, подвешенных за тросы и веревки, работали старатели. Словно дятлы и жуки-короеды, они углублялись в отвесные стены, выдалбливая свои лунки, выгрызая отдельные норы. Каждый заботился только о себе, о своем. Все, что касалось общего, было устроено плохо: подходы к этим проемам и скважинам, заграждения от обвалов и падающих камней, отводы для прорвавшихся подземных вод. Люди часто гибли. Забирала людей малярия, тиф, а иных и просто голод. Здесь каждый мог надеяться только на себя, прожить тем, что он добудет. Одни гибли, иные запивали. Но случалось, когда с утра у искателя во рту не было маковой росинки, к обеду он посматривал вниз и подумывал, не завершить ли всю эту историю разом, в один прыжок, и уж прикрывал глаза, примериваясь, а потом брал в руки инструмент и... к вечеру оказывался одним из богатейших людей округи!

О разбогатевших добытчиках слагались легенды. Правда, как и в народных сказках, где удача всегда идет тому, кто о ней не печется, в них мало рассказывалось о человеке, успеха добившемся трудом. А вот пошел некто в церковь, на колени встал в молитве, а он, алмаз, - и вот он! Играла девочка камешками, да в ухо один и засунула - вытаскивать-то стали, батюшки свет - алмаз! Иной брал хитростью: расточил на "камушки" донышко бутылки из-под Шампанского, в харчевне, как бы под пъяную лавочку, похвастался, что нашел столько алмазов на своем участке. Скоро втридорога продал этот участок, и поминай, как звали: больше его никто никогда не видел, но слух идет по сей день.

Добытчики тешили себя этими историями в часы отдыха и застолья, и вновь спускались в большую яму, взбивали, словно масло, пески в лотках, осадок раскладывали на берме, "прощупывали" каждый камешек деревянным скрепером. Самые неутомимые прихватывали для работы и ночь, запаляя факелы и свечи. Так что, если бы незнающий человек забрел в эти края и заглянул в карьер, он мог бы принять увиденное за бесовское наваждение, а то и за адовый котел! И раздавался крик в нем страшный, последний. И колотилось чье-то сердце в сладостном восторге, барабанило в раструбе ямы до небес, оглушая счастливого искателя!

Как Агане было жалко всех этих людей! Никто им не подвозил провизию, не высылал палатки, не выплачивал по осени заработную плату, независимо от того, есть результат поиска или его нет! А главное, как жестоко они ошибались, стремясь к богатству: ведь счастлив человек только тогда, когда он работает для других, для общества!

Одно оправдывало их - они были первопроходцами. Прежде алмазы находили отдельные искатели в россыпях Индии и Бразилии. Именно в Южной Африке впервые началась промышленная разработка алмазных месторождений. Это было во второй половине девятнадцатого века. После того, как в одна тысяча восемьсот шестьдесят шестом году, маленький сын фермера нашел алмаз на берегу реки Оранжевой: белый мальчик, отделенный от забав с африканским детьми цветом кожи, от одиночества перебирал камушки, и облюбовал один из них, играющий светом.

Нагрянули сотни и тысячи, алчущих скорого богатства. Перекопав и просеяв гектары земли, они стали обнаруживать небольшие "очаги", на которых залежи алмазов сгущались. Особенно урожайными на такие "родники" оказались земли фермеров братьев Де Биров, которые тотчас сумели продать свой участок в десять раз дороже прежней цены. Как они радовались и полагали, что обхитрили всех, и как скоро кусали локотки и рвали на себе волосы, поняв, что земля их стоила больше в сотни тысяч раз!

Старатели, сняв верхние слои галечника, натыкались на голубоватый камень, и на этом бросали яму. Этот камень трудно было мельчить, да и глубина, на которой он располагался, становилась опасной для работ. Считалось также, что и алмазов в нем нет. И не появись в этих землях восемнадцатилетний чахоточный рыжий британец Сесил Родс, может, еще не скоро была бы разгадана тайна голубого камня. Он занимался продажей насосов для откачки воды из карьера, поглядывал на всех сверху и соображал. Скоро Родс стал скупать участки, которые большинство считали отработанными, подогревая слухи, что нет в голубом камне алмазов. Что двигало этим человеком? Знания? Он не пропивал деньги в харчевнях, не транжирил их в борделях и на бегах, а тратил на учебу. Догадка? Так или иначе, но именно голубой камень - кимберлит - оказался "виновником" появления производственной добычи алмаза в доступных человеку слоях Земли. А Сесил Родс стал владельцем кимберлитовой трубки - первого открытого на Земле природного месторождения алмазов.

Агане виделся этот веснушчатый рыжеволосый парень, заглядывающий в колодец с голубоватым каменным дном. И ему, тому юнцу, как и ей сейчас, открывалось, что камень - он только с виду камень. Когда-то, сотни миллионов и даже миллиарды лет назад он жидкой кипящей пучеглазой магмой вырвался из недр Земли, прихватив на пути - как бы смыв потоком - хранимые в глубине богатства. Алмазы.

Что это было для Земли? Прорвавшаяся рана? Дыхание пор? Роды?

Аганя ступала и подушечками пальцев, казалось, чувствовала, как на сто пятидесяти километровой глубине залегают кристаллизовавшиеся из углерода алмазы. Не так уж много - если по расстоянию. Но представить страшно - если прокопать вглубь. В тридцатиметровый шурф заглянешь - и то в голове начинает покачиваться. А тут... Получается, не столь алмазы они ищут, сколь камень, который в давние времена вынес их с земных глубин. Кимберлит: по названию городка, который вначале старатели окрестили Новая лихорадка, а потом тогдашний британский министр по делам колоний, видимо, из большой скромности присвоил ему собственное имя: Кимберли.

Алмазы называют "слезы земли". Но, может, это ее семя?

Бобков замолчал. Шел чуть впереди. Такой маленький между небом и землей. Небом, с которого падают алмазы, и землей, из которой они вырываются вверх. Казалось, все это стремление навстречу друг другу замыкается на нем. Вот сомкнулось, и слова ждет. Его слова, заповедного.

Он приблизился к костру, склонился над кипятком в котелке. Потер ладоши. Сразу стал простым и житейским.

- Я не стал заваривать, - заулыбался, поглядывая на Аганю, молодой рабочий, - знаю, что вы по-своему любите.

И так Агане сделалось хорошо. Костер горел. Светлая река текла. И зеленым зелено было вокруг. "Господи!" - мысленно промолвила она. Хорошо, что живет она здесь, в своей замечательной стране, где нет угнетения, а есть равенство и братство. Где леса кругом, прозрачная вода, и люди - заботливые, добрые люди!

Она разложила пироги на платке. Рабочий, Слава, заходил вокруг, потирая руки. Пристроился на валежине, рядом с Аганей, стал уминать пироги один за другим. Она даже испугалась: так и Бобкову ничего не останется. Но тому, видно, много было и не надо: он ел, отщипывая крохами.

- М-м, с лучком! - Бобков подхваливал стряпуху.

- Суховатое тесто, дрожжей нет, - оправдывалась Аганя.

- Были времена, Огонек, когда я думать забыл, что такое пироги. Забыл, что они существуют. А вот ведь все равно думалось, что буду сидеть вот так, и река будет течь, и костер гореть... А как насчет молочка в чай, Огонек?

- Так у нас буряты и якуты пьют.

- Так и на Волге пьют: татары, чуваши.

Молоко ли он подливал, чай ли горячий ко рту подносил, все продолжал делать порывисто, будто спешил куда-то, торопился.

- Помнишь, я рассказывал вам об Урейском метеорите? Как крестьяне приняли его за Божъего посланца?

- Он прямо на землю, что ли, упал?! - встрял Слава.

Аганя стала объяснять, да и сама удивилась, как она хорошо все запомнила.

- А вот представьте, - продолжил Бобков, - если бы появился там человек, скажем, ты. И стала бы ты им объяснять, что их целительный Христов камень имеет земной состав: оливин, пироксен, углекислое вещество, никелистое железо, сульфит железа, хромит...

- Да я сама этого не знаю, - засмеялась Аганя.

- Ну, представь. Как бы к этому отнеслись крестьяне?

Аганю все-таки смех брал: представлялось, как крестьяне разгрызают камень, а она подходит и говорит: "Что же вы пироксен с оливином жуете?"

- Пришибли бы, - помог молодой рабочий. - Это за святое дело, порешили бы!

- А ведь верно, могли бы, - застыдилась Аганя своей легкомысленности.

- Вот тебе и "актив".

Бобков закурил: чуть ли не в одно движение достал пачку "Беломора", сунул папиросу в рот, сплющил белую полую ее часть, чиркнул спичкой, затянулся. Чуть ощерился и стал смотреть на воду.

Над водой тянулся густой дым: парнишка-рабочий то и дело подкладывал в костер гнилушки, чтобы дыма было больше. Но комары его все равно донимали, и он постоянно махал дэйбиром - палкой с пучком конского хвоста.

Аганя выросла в тайге и, может, поэтому была к комарью терпима: они как-то ее меньше кусали. Люди вокруг часто шутили: "Да в ней кровиночки - на одного комара не хватит!" А для Бобкова комаров будто и не было. Она нарочно присматривалась: редкий, видно, особо хищный комар решался на него наброситься - подлетал, навострив хоботок, но у самой кожи, сантиметрах в двух, его как током отбрасывало! И он с каким-то изумленным писком, почти со взвизгом, уносился прочь!

Рабочий Слава, все орудуя дейбиром, глуповато улыбался, поглядывая на Аганю. Ему явно хотелось заговорить с ней, но побаивался геолога. Теперь улучив момент, поерзывая, придвинулся ближе, рукавом рубахи коснулся Агани. Та отпрянула, как ошпаренная, ткнув острым локотком парня в бок - не специально, получилось так. Он замер с раскрытым ртом, будто кол сглотил. Отдышался. Посмотрел с удивлением. Беззвучно, сдерживая голос, засмеялся - показал, что смеется. Покрутил пальцем у виска.

- Что ты там подкручиваешь? - присмотрелась Аганя.

- Что? - откликнулся Бобков. - Ну, вы тут сидите, я пройдусь.

Встал, пошел по кромке берега, подобрал плоский камешек, осмотрел его, кинул умело - "блинчики" цепочкой легли по воде. Странно, но Бобков, ученый, чем-то походил в движениях на вольноотпущенных. Внутри его, казалось, жил кто-то еще, неуемный, громадный, способный, если бы вышел наружу, размахнуться по всем просторам.

Вернулся, взял сумку, молоток, отошел в сторонку, почти к воде, присел на камень, стал разбивать какие-то сростки галечника и ракушек.

- Он же старик, - услышала она голос парня.

- Почему это, старик?

- А сколько ему? Лет тридцать, если не больше!

- А при чем здесь это?

- Думаешь, не видно, как ты на него смотришь?

У Агани щеки зажгло от смущения.

- Доедай пироги-то.

- Доем.

Встала, пошла, обернулась попрощаться.

- А что, Хабардин в маршруты ходит с медвежонком? - вдруг вспомнил Бобков.

- Нет, что вы!

- Водили же, старые люди рассказывают, - встрял парень, - цыгане медведей на цепи. На ярмарках их показывали!

- Нет, нельзя было. Она едва подрастать начала, лошади как учуют, ржут, на дыбы встают, олени шарахаются... Юрий Иванович где-то в наслеге ее оставил. А она с ним-то послушная была, а без него, говорят, дичать стала, ни к кому не шла. Ее, рассказывают, на цепь привязали. Она же все-таки еще маленькая, считай, ребенок, по забору ходила, играла, и свалилась по ту сторону. Задохлась.

Как Агане было жалко ее - ой как жалко!..

- Дикий зверь. - Знатоком протянул Слава. - Домашний бы привык. Собаки еще могут тосковать, старого хозяина помнят, а скот, он быстро привыкает. А дикий, он, вишь, как...

- Найдет он еще, этот медвежатник, алмазы. Там же и найдет, --смотрел Бобков на воду.

И шла рябь по воде, словно брала ее дрожь.

Всю ночь, только смыкала Аганя глаза, вышагивал из берега образом Бобкова кусок земли, вырывался, раздирая себя в клочья, и рассыпался по воде шрапнелью.

На утро прибыли Бернштейн и она, та необыкновенная женщина. Они приплыли на моторной лодке, поднялись на берег. Проходчики вкапывались в землю, Аганя сортировала пробы. Начальник партии бодро поприветствовал тружеников передового фронта, поздоровался с каждым отдельно, потрогал породу на ощуп. И настойчиво стал указывать своей спутнице, называя ее по имени-отчеству, Еленой Владимировной, на гряды траппов.

Аганя приглядывалась из-подтишка к Елене Владимировне и вновь удивлялась: почему эта женщина кажется такой необыкновенной? В сатиновых шароварах, в клетчатой хлопчатобумажной рубашке? Но как-то особенно выгнута спина, голова склонена будто в робости, а гладкое лицо с чуть выпирающим подбородком и высоким лбом напоминало далекий утес, возвышающийся над водами.

С лопатой в руках Аганя попробовала повторить ее движения, и ей показалось, что получилось. Также плавно двигалась голова, подавалось плечо к подбородку и лопата загребала, словно весло.

- Бог в помощь, - раздался резковатый голос.

Аганя одернула на себе одежду, будто прихватили ее голой. Из-за деревьев вышел Бобков. Проходчики приостановили работу, смотрели на него: "Бопомощь" - говорили старики в деревне. Но здесь так не говорил никто.

Бобков ни с кем отдельно не здоровался, но все проходчики дружно заулыбались ему, вскинули в приветствии руки. Он и похож был на них: вроде и улыбался, и поигрывал желваками. Чуть щерился и откидывал при ходьбе ворот рубахи плечами, как это обычно делали бывшие заключенные. Только ученый.

Подошел к геологам. Перекинулся двумя-тремя словами, и уже в следующее мгновение стоял в сторонке, смотрел на реку. Аганя замечала, что и во вчерашнем разговоре у костра он вдруг также оказывался в сторонке, и всегда в задумчивости вглядывался в течение вод.

Агане неловко было постоянно смотреть на геологов. Поэтому с каждым новым взглядом она замечала движение. Елену Владимировну стало словно утягивать к Бобкову. Нет, она не подходила к нему, оставалась рядом с начальником второй партии. Лишь отстранилась, как-то вся, всем существом подалась туда, где в мыслях своих стоял сухощавый плечистый человек. Аганя понимала это и, как ни странно, сердцем помогала ей. И почему так было жалко, так хотелось оберечь этого сильного и умного человека?

- Обратите внимание, Андрей Николаевич, сколько на этой косе трапповых галек и валунов, - заговорил Бернштейн. - А именно здесь, как вы знаете, на днях, так сказать, "сдох олень".

Аганя слышала, как давались радиограммы: "Сдох олень". И сначала очень удивлялась: почему, когда сдыхает олень, очень радуются геологи? Потом радиограммы сменились: "Высылайте лаборантку". Здесь радость мужчин была понятна. Но она уже догадалась, что они означали очередную находку. Не знала только, какую именно.

- Если пойти в лес, обязательно найдешь гриб, - проговорил Бобков.

- Извините, Андрей Николаевич, - стал жестче начальник партии, - но этих грибов, как вы выразились, найдены уже тысячи. Пройдены сотни тысяч километров. Подняты сотни тысяч кубометровых проб! По каждой линии канав подсчитывалась количественная взаимосвязь между гальками траппов и пироксена с зернами наших находок! И везде среднеарифметические значения показывали: существует прямо пропорциональная закономерность!

- К сожалению, метод математического анализа не подтверждает этой зависимости, - Бобкову, видно, не очень хотелось спорить. Но и не спорить он не мог.

- Андрей, ведь твои исследования делались на основе наших находок! На моем же фактическом материале! И неужели ты мне будешь доказывать, что здесь, на Вилюе, дела обстояли иначе? Я избороздил его вдоль и поперек, я сам лично изучал каждый шурф и каждую канаву... И каждый раз убеждался: мой метод верен! По мере увеличения галек траппов и пироксена увеличиваются находки кристаллов, по мере уменьшения - соответственно уменьшаются.

- Это может доказывать, что угодно. Например то, что здесь, на излучине, усиливается вынос со дна реки. Но это никакого отношения не имеет к природным месторождениям. - Начинал горячиться Бобков.

- Я не утверждаю, что траппы материнская порода. Я полагаю, что единая базальтовая магма...

Аганя перестала понимать смысл. Слова звучали колдовским заговором: "Ультроосновные", "дифференцианты", "щелочные"... Ей было стыдно, что не знает этого языка ученых людей: вот они, рядом, а другие!

- Чушь, - отрезал Бобков. И круто переступил с ноги на ногу.

Для Агани это было, действительно, как гром среди ясного неба. Чтобы так разговаривать с начальником второй партии, с самим Бернштейном, перед которым самые непокорные, бывший разбойный люд, выстраивались в цепочку с полуслова, цепенели с полувзгляда?!

- Если бы речь шла сугубо о моих наблюдениях, о моей теории, то я бы мог в ней усомниться, - был сдержан Бернштейн. - Но о пространственной связи трапповых массивов с природными месторождениями кристаллов говорит практически вся геологическая наука. Это общее убеждение. Что, все неправы?! Прав ты один?!

- К сожалению, в науке так и бывает. И ученые столетия бьются над тем, как ртуть превратить в золото. В науке нужно всегда оставлять место для предположения, что ты не прав. Что неправы все. Иначе куда же идти поиску, если все уже понятно? И я не утверждаю, что за мной окончательная истина. Но действующий метод я признаю абсолютно ошибочным!

- Тогда выходит, - развел руками Бернштейн и повернулся к рабочим, - что годы труда, все наши титанические усилия - впустую?! И сейчас вот эти люди работают напрасно?!

- Этого я не говорил, - Бобков дважды нервно перебросил свое тело с ноги на ногу. - Было время, когда любой метод был хорош. И я склоняю голову перед этими людьми, и перед тобой - вы сделали великое дело. Но сегодня надо искать иначе!

- Мы готовы, - плавно вошла в разговор Елена Владимировна. - Я и, как полагаю, Григорий Хаимович. Но для этого нужно узнать метод математической статистики. Пока - вы становитесь живой легендой, идут разговоры, слухи. А вы молчите и затворничаете.

- Я?! - Бобков опять делался мальчишкой. - Да я только и делаю, что ищу, кто бы меня выслушал, - глянул он вдруг с улыбкой на Аганю. Жестко провел ладонью по волосам: не то пригладил, не то темечко почесал. И вмиг в глазах его мелькнула странная боль. - Осенью на ученом совете, в Иркутске, будет мой доклад. Было бы здорово, если бы вы были.

Елена Владимировна теперь стояла ровно посредине между мужчинами.

Осенью Аганя была в Иркутске. Впервые за два года взяла отпуск, поехала. Купила себе модную плюшевую дошку, войлочные боты. На сам доклад, конечно, пойти постеснялась. Сидела на скамейке возле здания института. Волновалась. Ждала. Снег падал хлебными крошками. Подошла женщина с мальчиком лет пяти, присела по другую сторону скамейки. Мальчик достал из кармана пальто плоскую жестяную банку, стал открывать. Створки банки резко разошлись и на снег брызгами полетели... Аганя думала, что это ломпосейки - леденцы. Кинулась вместе с матерью мальчика собирать, и увидела, что рассыпаны камешки яркого граната.

После того, как минералог Бобков произнес вслух "алмаз", это слово будто получило негласное разрешение на Вилюе. Не часто, но Аганя стала слышать его. Быстрый, сметливый якутский парнишка Коля Давыдов подходил к Бернштейну с точно такими, какие рассыпал мальчик, цветистыми гранатами. Говорил, что замечал подобные камушки везде, где "дохли олени", "требовались лаборантки". Может быть, вопрошал он открыто, это и есть спутники алмаза? На что начальник партии лишь пожал плечами: в самом деле, Коля был простым коллектором, хотя и учился заочно в институте.

Аганя выбирала яркие камушки из пороши на дорожке вместе с незнакомой женщиной и глазастым мальчиком лет пяти, и в голове почему-то теперь проносилось: "Спутники алмаза, спутники алмаза..."

- Отец ему привез из Якутии, - улыбчиво поясняла женщина, выскребая из снега камни. - Не расстается с ними.

У мальчика навернулись слезы, но он терпел, не плакал, собирал, бережно укладывал камушки в баночку.

- Муж сейчас делает доклад, - кивнула она на здание института. - А мы изволновались оба. Я-то ладно, понятно. Но ребенок, как чувствует?

Полнеющая, совершенно домашняя женщина. И мальчик упитанный, щекастый. Только в глазах те же далекие искорки, светящиеся камушки.

- Мы с ним с первого класса знакомы. Даже раньше: в одной деревни росли, но на разных улицах, - хотелось рассказать женщине. - А после десятого он уехал, сначала в институт поступил, потом на войну ушел... Связь полностью пропала. Несколько лет ни слуху, ни духу, и вдруг приезжает! А я уже в другом месте жила, далеко, в Ташкенте! Отыскал.

Стали выходить люди, вереницей, по двое, трое.

- Мальчишка! - возмущался один. - Люди годы здесь работали, сколько земли перелопатили - геологи с опытом, со стажем, с учеными степенями! А он приехал, без году неделя, и уже всех учит: "новый метод", "математический анализ", "кимберлитовая основа"!.. Чепуха на постном масле!

- Тем не менее, мы не имеем права бездоказательно отрицать его гипотезу, - утверждал другой. - Требуется тщательное изучение того района, на который он указывает!

- Малую Ботообию Хабардин прошел в пятидесятом. Результат - ноль целых и ноль десятых!

- Хабардин там был с одним рабочим, бывшим старателем. А старатели, если они понятия не имеют, что надо искать, упорно моют золото. Судить можно только после крупномасштабных проб!

- Если он прав, - задумывался третий, - то какая экономия: в средствах, в людских ресурсах!

- Да мы вообще, получается, не нужны. Один он - с линеечкой!

- Дело в том, товарищи, что все эти его разговорчики про "кимберлиты", про "кимберлитовую природу" - дурно пахнут, - поглядел строго четвертый. - Нельзя забывать, что ЮАР - это страна апартеида. Она не может и не должна служить нам примером.

Тень строгости легла на все людские лица.

Молча прошла геолог Катя Елагина: она была нездешняя, приезжая, но так с лица походила на местных, деревенских девчонок. Ямочки на ее округлых щеках словно таили мысли.

Женщина рядом то ли замерзла сидеть, то ли нервничала, встала, ходила взад-вперед, держа сына за руку.

Агане казалось, что Бобков должен выйти с Еленой Владимировной. Она даже позаботилась: как на это посмотрит жена? Но Андрей Николаевич появился один. В осеннем пальто с поднятым воротником, с непокрытой головой. И сразу свернул, пошел вдоль дома.

- Андрей! Андрюша! - окликнула его женщина.

Он оглянулся и, словно никого не увидел, сделал несколько шагов, обернулся второй раз - и только тогда вскинул руки, подхватил бросившегося к нему мальчика. Нет, он не был огорчен. Он не то растерянно, не то счастливо улыбался и смотрел, как это с ним бывало, слепо.

Мальчик Кай в Снежном королевстве. Познавший тайну клада земного. Только не слышимый людьми. Будто глохли его слова в выстуженных снежных покоях.

Они удалялись, мужчина с ребенком на руках, и женщина рядом с ними.

Аганя купила в подарок матери стеганое пальто с каракулевым воротником и поехала домой. С неделю ничего не делала, спала. Потом выдраила полы, как заставляла в детстве бабушка, с голяком, перемыла все, что могла, и засобиралась обратно.

- Медом там, чё ли, намазано, - вздыхала мать, - на Севере твоем?

http://sp.voskres.ru/