`Осуахай`. Роман (часть третья)

ДОМ

На базе, в Нюрбе, разминулась с партией геологов, в основном девчонок, прибывших из Ленинграда. Некоторые, видно, впервые, отправлялись в маршрут. Свет закачался в глазах - так не хотелось уезжать. Расставаться с людьми, бросать работу. Главное, тогда, когда поисковое брожение, разбросанное по тысячам километров, направляется туда, куда указывал о н, на петлистую реку, где бывала она с ним душой.

- Первенца ждешь? - с улыбкой подошла Лариса Попугаева.

Это было странным. Небольшая росточком Лариса помнилась мало разговорчивой, скрытной. С упрямым прищуром в глазах, в которых, видимо, сдерживалась взрывная сила. Поговаривали, что у неё отец - был врагом народа. Но так что же: отец Агани тоже получался из врагов - но она-то, сама Аганя, никакая же не враг!

- А моей Наташке два года уже, - с тоской вздохнула Лариса. - Или всего два года. Когда дома, с ней, то удивляешься, что "уже два года!" А как уехала, оставила, так сразу думаешь: "Всего два годика!".

В прежние года Лариса работала вместе с Натальей Николаевной Сардатских, которую геологи очень почитали, и называли "серьёзным учёным".

- А Наталья Николаевна что, не приехала нынче? - поддержала разговор Аганя.

- Она родила! Тоже девочку. Вот только, в феврале.

Стало ясно, почему замкнутая Лариса, вдруг подошла к Агане - как к будущей матери.

- Ни пуха, - пожелала она, помахав рукой.

- Спасибо, - сказала Аганя, всегда забывая, что почему-то на подобное пожелание надо отвечать "к черту". Не любила она такие слова. Вдогонку тоже помахала Ларисе: - Тебе удачи!

Она мечтала о доме для матери, а выходило так, что покупала его - для себя и своего ребенка. Ещё не подошло то время, когда народ валом повалил в города, оставляя полуопустошёнными отчие селенья. Но уже стронулся - выбор домов на продажу был. Аганя с матерью и с тем, кто нетерпеливо стучал ножкой в животе, ходили, смотрели. Рядиться - торговаться - не умела ни она, ни мать. Получалось: больше казали себя и дивили людей. То, что она в положении, с брюхом - и без мужа, стало делом десятым. Односельчане в разум не могли взять: как так?! Тихая, незаметненькая в прошлом девчонка - сама, без родительской помощи, покупала дом! Да ещё искала, который получше! И так уважительно на Аганю смотрели, принимали с почтением. "Испрашивали" - как она, там-то жизнь, на новых стройках? Видать, покучерявее! И загорался глаз у человека, и подмывало его тоже долю свою попытать, в путь-дорогу, лишний раз убеждало тех, кто уже собрался, что поступают верно, ехать надо. Матери, правда, мерещились завистники, злопыхатели, но Аганя на все подобные разговоры никогда не обращала внимания: если даже такие есть, то ей-то какое до них дело? Пусть в своё удовольствие злопыхают!

Плохенькие избы мать смотрела уверенно: принюхивалась - не дымит ли печка, лезла в подпол - не сгнили ли коренники, не пошли ли плесенью лаги, поднималась на чердак - не течёт ли крыша.

А в добром пятистенке - оробела. Присела на лавку у входа, и замолчала. С годами мать делалась всё больше похожей на нерусскую: жалостливо обозначились навесики в уголках глаз - оползни такие лёгкие по краям, отчего глаза обрели чёткую форму треугольников. И скулы ещё круче обозначились. Сибирячка. Ей, кажется, более других было удивительно, не верилось, что её дочь может купить дом.

Ребёночек в животе настойчиво забил ножкой - дал команду. Аганя прошлась по дому - лиственничный сруб-то, вечный. В окна поглядела - прямо перед окнами, полисадник с кустами сирени. Ох, как Агане глянулся этот полисадник - когда ещё с улицы смотрела, глянулся! Присела она рядом с матерью и стала отсчитывать задаток.

- Маленько-то пускай сбавят, маленько сбавят, - затрясла руками мать, - чё ж так-то, сколь назвали, столь и даёшь.

- Чё ж сбавлять-то, чё ж сбавлять, сами видите, какой у нас дом, - не теряла своё опешившая хозяйка.

- Ну, маленько-то сбавим, - выгнул бровь кряжистый хозяин, - раз такое дело, раз с задатком пришли...

Из-под стола, откуда-то из-под руки Агани выпорхнула цветная бабочка. Это было странным: на улице ещё толком снег не сошёл.

- Проснулась, - как-то виновато указала хозяйка.

Небольшой участок под огород у них был и прежде, у барака, под окном. Пашню под картошку брали каждый год в лесхозе. Теперь огород, за своим домом, казался немереным - тянулся полосой до самого леса. Соток двадцать пять они засадили картошкой, а на остальных пяти разбили грядки, засеяли горох, подсолнечник. Мать не разгибалась - Аганя только и видела её, как курицу, к верху задницей. Силком с огорода утаскивать приходилось: к ночи распрямиться не может, ходит, охает на полусогнутых, а спозаранку уже на огороде! Кусты смородины, малины сажала, ранетку-дичку принесла, вкопала. Аганя помогала, но к огороду у неё мало руки лежали. Вот тёлку купили со звездой на лбу - подгадывали так, чтобы к следующей весне с молоком быть, - за "Звездочкой" Агане нравилось ходить.

Сердце, конечно, тосковало по работе, по своим, по этому общему духу, устремлённому вперед. Но что делать, жизнь устраивалась на новый лад, надолго ли, навсегда или на срок, надо было к ней привыкать. Единственное: для украса деревенской размеренности потребовалась - из кожи вон! - радиола. Эта мечта появилась ещё в Иркутске. На радиоле можно крутить пластинки, как на патефоне, и слушать её, как радио! Причем, не одну программу, как по репродуктору, а много: на длинной светящейся стеклянной планке впереди столбцами написаны названия разных городов! Нужно только повернуть колесико сбоку, передвинуть стерженек под стеклом, поймать волну - и в твоем доме заговорит Москва, Ленинград, Новосибирск, Пекин... Вся планета!

Радиолу завезли в сельпо. Приёмники и проигрыватели на ту пору были у многих, но так, чтобы всё это вместе - дивило! Люди смотрели, боязливо поглаживали жёлтые лакированные деревянные бока, сделанные с выемками впереди, как бы с гладкими лапками, любовались золотистой рифлёной тканью над стеклянной планкой. Открывали верхнюю крышку, под которой был круг для пластинок, рычажок с иглой и переключатель скорости вращения. Приглядывались, покачивали головами, и отступали.

Аганя постояла в сторонке, и помчалась домой. Сгребла деньги, какие остались, позвала мать. По дороге та узнала, что радиола эта размером с полсундука, заупрямилась, стала уговаривать вернуться, подрядить соседа с лошадью, тогда и ехать за покупкой. Но спорить с дочкой было бесполезно - она это знала. Брюхатая спешила без оглядки, прямиком прошла к прилавку, выложила деньги. Завязали они радиолу в старенькое покрывало, предусмотрительно прихваченное Аганей, просунули под узлы длинную палку, взялись за концы и понесли, чувствуя оторопелые взгляды за спинами. Была она уже на девятом месяце, и мать слезьми просила не торопиться, купили, мол, никуда теперь от тебя эта радиола не убежит, не кажилься, остановимся, спина от нее не гнется. Но - куда там - скорее хотелось щёлкнуть ручкой, и у себя дома услышать весь мир!

Ребятишки вьюнами просачивались в дом, постреливали глазенками, как мышки. Конечно, пока рядом была она или мать, а чуть отлучились: голос на пластинке заверещал или затянул вязко - давай рычажком скорости играть смеха ради! Люди постарше заходили с почтением, на улице останавливались с одобрительными кивками, дескать, вот тебе и без отца, и без мужика, а всем нос утерла! Агане становилось неловко, тем более, что со сверстниками выходила неувязка - как в детстве дичилась и чуралась она их, так теперь сторонились её.

У них в деревне "ловилось" лишь две волны: Всесоюзное радио и областное. И на том спасибо. Да просто красота! Она управлялась по дому, и лилась напевная музыка или звучал голос на всю страну знаменитого артиста! Нравилось ей слушать постановки - про героев, про любовь, - ой как нравилось! Зато с "последними известиями" была просто беда: старалась, твердила себе, что это надо, надо быть политически образованной, знать международное положение и события внутри страны... - и обнаруживала, что слушает приемник ровно в конце известий. Так было и тогда: она витала где-то, когда словно из пустоты выплыл округлый дикторский голос и пригвоздили её с мокрой тряпкой в руках к полу:

- ... Открыто коренное месторождение... - и далее, почти неправдоподобное: - алмазов...

"Алмазов!" - эхом заликовало у неё всё внутри. А дикторский голос продолжал:

- Первооткрывательница геолог Лариса Попугаева...

"Лариска!" - Это она пожелала Агане "ни пуха", как своей.

- Первая открытая в Советском Союзе кембирлитовая трубка получила символическое название "Зарница"... Партия и Правительство нашей страны выражают глубокую благодарность всем труженикам сурового края...

В глазах стало сыро, а в доме тесно. Она выжала тряпку, бросила в ведро с водой. Помыла под рукомойником руки, лицо. Захотелось быть нарядной. В любимое белое платье уже не влезала. Одела специально сшитый сарафан из крепдешина. Постояла у зеркала. Вышла на крыльцо. Мать привычно ковырялась в огороде, склонившись над грядкой. Легко спустилась - почти сбежала - по ступенькам. Широко распахнула ворота. Казалось, во всей деревне должен царить праздник! Люди радуются, целуются от счастья, и духовая музыка вот-вот вырвется из репродуктора у сельсовета!

Оплавленной свечой она стояла в цветастом ярком сарафане посреди улицы, живущей будничным днём. Затарахтел трактор вдали, выбивая столб копоти из трубы. Свинья тёрлась о прясло, похрюкивая в лад. Высокий сухопарый сосед отвязывал лошадь, ловко управляясь единственной беспалой рукой. Вставил ногу в стремя, вскочил на коня.

- Скоро мальчонку-то ждать? - бросил он с суровой улыбкой, верхом проезжая мимо.

- Почему мальчонку? - крикнула она ему вслед.

- Так живот-то у тебя - огурцом выпер! - подстегнул он коня, переводя на рысцу.

Она вернулась во двор, походила кругами, пошла в огород. Наклонилась рядом с матерью над грядкой.

- Ты чё, в добром-то?.. - проворчала старуха, которой на ту пору было всего лишь сорок три года.

И под Аганей стала расходиться земля...

Сосед, понукая, крутил со свистом концами вожжей в воздухе, успевая той же рукой и править. Лошадь подбавляла хода, телегу знобило на ухабах.

Родила она в больнице. Легко - ровно оправиться сходила.

Молодая безмужняя мать никак не могла насмотреться на своё дитя. Не любовалась, не умилялась, а вот манило смотреть, и всё. Рядом с ней становилась и бабка.

- Как жисть приманывает, - удивлялась она. - От, ить, стоим, и так охота скоре увидать, каким он вырастет. Как большой станет. А, ить, впереде: у тебя - старость. А меня и вовсе изветна гостья ждет.

Жизнь перетекала в ребенка.

Мальчик спал и спал, и Аганя даже досадовала, что он спит - так хотелось ещё раз глянуть на его лучисто-голубые глаза. Когда он их открывал, меж век на умиротворенном личике сочился тихий глубокий небесный свет. Так часто - невидяще, в никуда, лучисто смотрел Андрей. Да и сомкнутые, будто в строгости, губки, прямые бровки - всё напоминало Андрея! Смотрел ребенок со странным, необычайным достоинством - и однажды, само собой, на его голову с высоким гладким лбом она мысленно примерила цилиндр. Мальчик был вылитым дедом, погибшим с гордо поднятой головой за рабочий класс. Подкачал только нос: пипочкой, с легкими белыми крапинками - это уж в неё.

- На деда находит, - заключила и мать. - А нос - он у всех маленьких такой. Я думала, ты безноса уродилась, а теперя вона какой панок.

На том и порешили: назвала она сына в честь легендарного деда, Леонидом.

Что бы она ни делала, ухаживала ли за маленьким, занималась ли хозяйством, читала ли книжку: начинались "Известия" - ухо было настороже. Ждала сообщений из алмазного края, как с фронта в войну. Что там, как?! Хотелось узнать, где нашли коренное месторождение? А то ведь сказали - "в Якутии" - а Якутия-то, говорят, в три раза больше Западной Европы. Но, что называется, как проехали! Не упоминали больше про алмазные находки. Получила от Даши письмо, с трепетом разворачивала конверт, в полной уверенности, что вот сейчас-то всё и узнает. Но та писала о человеке, с которым сошлась и собирается расписаться: Слава, рабочий Бобкова, он очень умный, изобрёл водяное колесо с черпаками, которое крутится течением реки, и само собой выскребает галечник. И ни словечка об открытии. Странная какая-то тоже!

Аганя перепеленала Лёньку, и отправилась с младенцем в библиотеку. Наконец-то она могла в волюшку начитаться: пока с животом ходила постоянно брала по стопке книг, меняла.

- Ты их будто глотаешь, - посмеивалась библиотекарь.

Наткнулась на страрую-престарую книгу, где рассказывалось про алмазы. Так интересно было: что только ни деялось во все времена вокруг самого ценного и самого простого минерала - в страшном сне не приснится! Аганя про это читать не любила. Ей нравилось про хорошее:

"Вот алмаз, блеском он дороже и ценнее прочих. Никогда я не любил его: он укрощает ярость и сластолюбие, дает воздержание и целомудрие..." - так сам Иван Грозный говорил.

Или про вечность: на краю света стоит громадная алмазная гора до небес. Каждый день на эту гору прилетает громадная птица и чистит об неё свой громадный клюв. И вот когда гора сточится, тогда пройдёт - миг вечности.

У Агани перехватывало дух: не знала, чему больше удивляться: то ли тому, какая твердая эта гора, что надо затратить целый миг вечности, чтобы её источить, то ли тому, как велика вечность?!

Книжку эту она даже выпросила в библиотеке: купила вместо неё в магазине три других, современных, и отдала.

А как родила - так вышел сбой, просрочила в библиотеке положенный день. Зато явилась с новым "читателем". Поменяла книги и, покачивая маленького на руках, устроилась за столиком, заваленным подшивками газет. Стала листать: от последних к старым.

Она всё чувствовала себя воином, оставшимся после гибели Андрея Бобкова на поле брани - она мысленно всё вела незримую войну. И хотела теперь одного: увидеть как чёрным по белому написано в газете, что правота за ним! Перелистнула страницу - большой портрет Ларисы. И статья рядом о ней такая, что слёзы наворачивались: Лариса девчонкой в добровольческих рядах отправилась на войну, героически защищала Москву, и в мирной жизни она вновь оказалась на передовых рубежах трудового фронта! На другую статью наткнулась - опять про Ларису Попугаеву...



Это позже, когда стали давать награды и среди самых хороших людей неожиданным образом начался делёж заслуг, Алмазная узнала, как нелегко и непросто далось Ларисе её открытие.

"Лариса Попугаева, в девичестве Гнедич, была человеком, выражаясь фигурально, непросчитанным, - размышлял с подкупающим скепсисом в том же санатории престарелый Ярушев. - Это сегодня мы знаем: метод Бобкова - тире мой, метод Кухаренко-Сардатских-Попугаевой. Но тогда был поиск, было много идей. Они лопались, как мыльные пузыри, и сразу отличить верную от неверной не представлялось возможным. Требовались проверки, время. Так среди прочих прошёл и доклад Попугаевой - сама идея, как таковая, была не нова, мы её знали. Но - не применительно к сибирской практике. Попугаеву выпустили. Как ни парадоксально, но приехала сама Сардатских, возможно, и не случилось бы для них "зарницы". А Лариса вернулась с находкой. Прекрасно! Но вы знаете игру в кораблики? Когда на клеточках рисуют квадраты, в них вычерчивают корабли - и "бомбят", указывая координаты. Клеточки вокруг были "расстреляны". Свободных почти не оставалось. Вы меня понимаете?"

В дележе первой крупной победы "первооткрывательница", о героизме которой трубили газеты, оказалась чем-то вроде бильярдного шара в своей среде. У неё, Ларисы, как и у Агани, только, как у образованной, человека оттуда, из нездешних, с большей силой в мозгу, в затылке, в спинном мозгу сидело толкающее вперёд чувство вины. Понимание, что она - дочь врага. И надо добиться, надо свершить, надо доказать, что она чиста и неповинна, что чист и неповинен её отец, что чиста и неповинна её дочь, и они хотят в будущее вместе с другими, а, может быть, впереди других. Обязательно впереди!



Только к склону лет Алмазной вновь привелось встретиться с легендарной Ларисой: она ожидала увидеть пребывающего в великом почёте человека, а перед ней была маленькая, будто подраненная женщина - с давней, нутряной, незаживающей раной.



А тогда, в деревенской библиотеке, покачивая левой рукой ребёнка, а правой придерживая страницу газеты, в душе своей она невольно тоже поучаствовала в дележе. Так обидно стало - столько народу работало, мёрзло, преодолевало Улахан-Хан, сколько полегло, осталось в землях и водах навеки, - и вдруг одна Лариса героиня?!

"Пироповая дорожка", - поманило её название небольшой заметки. В ней говорилось о победе нового метода поиска алмазоносных месторождений - это был не тот метод, который предлагал Андрей. Попугаева шла по пиропам, спутникам алмазов.

Алые камушки взрывом высыпались из жестяной банки, легли дорожкой по снегу у ног мальчика лет пяти. Они легли по направлению к дому, где минералог Андрей Николаевич растолковывал учёному миру свой метод. Он был алмазом, простым и самым ценным. Она, вместе с матерью мальчика выбирающая из снега цветистые гранаты, - спутником, одним из рассыпанных крохотных камушков.

"Пироповая дорожка", - вторила мысленно Аганя, прижимая к себе ребенка, хрупкую, новую жизнь. Шла по улице и никак не могла понять, почему эти слова так засели в голове. Только одинокость чудилась во всем, затерянность. Одинокая собачонка пробежала на растопыренных ножках, виляя хвостиком, столбы с проводами стояли одиноко, гудели, и солнце одиноко силилось осветить всех.

Она помогала матери на лесосплаве "парить" вязки: тонкие берёзки скручивались, а потом распрямлялись витиеватой дорожкой, спутницей плота, которую, если не перетрут камни на перекате, то разрубит топор, разделяя брёвна. Тут же, присев в сторонке, кормила Лёньку, прикрываясь плечом от косых взглядов сплавщиков. Маленький припадал, елозил дёснами сосок, делая до постыдного сладко. Не так, как Вася, заставляя её выпадать за облака, по-другому, разнеживая, высвобождая, но чуть-чуть и похоже.



"Пироповая дорожка," - воспринялась на иной лад, когда её стали называть Алмазной. Да ведь все они - и она, и даже Андрей, и та, пришедшая из нездешних, все, все, все, - "пироповая дорожка" и есть. Спутники, по которым надо ещё только найти - найти что-то, нужное, редкое, очень-очень ценное.



Мужики в болотных сапогах с завёрнутыми голенищами ходили по плоту на реке, ребятишки играли на сложенных штабелями брёвнах: худая девчушка взвизгивала, взмахивала косой, то приманивая, то убегая от парнишки. "Ноги переломаете, ити вашу мать", - привычно кричал конторский человек.

Уехать потянуло не медля. Но куда поедешь с грудным ребенком на руках? Оставалось ждать, как Аганя прикинула, до весны. Но и не загадывала - мало ли?

Лёнька начинал узнавать её, улыбаться, гулить, поднимать головку, переворачиваться, садиться, ползать. От недавней сонливости не осталось и следа. Летал по полу на холке, жалея коленки. Взвизгивая, гонялся за бабочками, которые и летом и зимой всё просыпались и просыпались. Причем, нарядные, одна красивей другой, редкие даже для улицы в солнечные дни бабочки-цыганочки. Мать сначала пугалась их, видела знак, начинала вспоминать, как жили прежние хозяева, не случалось ли у них чего такого, нехорошего или непонятного, гадать, почему они уехали. Пыталась поймать, выбросить бабочку за дверь.

Не лето же, замёрзнет, - вступилась Аганя. - Пусть летают: мешают они тебе, что ли?

- Да пускай, - успокоилась мать, - хлеба не просят.

И теперь стала пугаться, когда они на время пропадали. Но скоро опять одна-две "цыганочки" порхали по дому, присаживались у замороженного белого окна, будто тоскуя.

Вместо ожидаемой зимней скуки, Агане некогда было присесть, приходилось, как в детские годы, ночь урывать, чтобы книжку почитать. Мать ругалась:

- Кто-то там понавыдумывал, а она сидит, лица нет, переживат. Молоко свернётся, будешь знать!

Но молоко, при её небольшой, вроде, груди и добром Лёнькином аппетите, оставалось, приходилось сцеживать. Отдавала одной роженице с соседней улицы: дородная, грудастая баба, а молоко не пошло. Выходило, Аганя выкармливала двоих. В клуб одно время повадилась по субботам бегать. Лёнька уже ползал - с матерью его оставляла или с девчонками соседскими. Танцевать понравилось - стесняться перестала и всё начало ладиться. Парни приглашали, набивались в ухажёры. Но она потанцует, и бегом домой, привяжется какой, всегда есть отговорка: сына кормить спешит. Парням-то, известно, чего надо. А тут ещё - не девочка уже, с нагулянным ребенком, по их-то понятиям. Курит папиросы. Аганя хотела от этой привычки отказаться, бросала то и дело, особенно, когда слышала, что на молоко влияет, но... и сама не заметила, как опять люлька во рту. Деревенские девушки, конечно, когда прикуривала в кругу парней, посматривали косо. И правильно - она бы тоже так смотрела. Но самое непонятное, Аганя здесь, в своей деревне, стала делать то, чего не позволяла себе даже среди самых матёрых мужиков, бывших заключенных. Просто на язык там это не шло. Стала матюкаться! Ну, не то, чтобы через слово, как случалось с некоторыми женщинами в северной жизни, а нет-нет, да и закрутит при случае в три этажа! А потом ещё и сплюнет, и пойдёт так, вольничая. На неё смотрели, как на матёрую, видавшую виды, и она против всякой воли своей такой себя казала. Переступала порог дома, видела Лёньку - и как с гуся вода. Или как с журавушки, со стерха. И повадки другие, и голос иной.

Уехать весной ей не удалось. Заболел Лёнька - по её вине. Так она считала, имея склонность во всём винить прежде всего себя.

К той поре мальчонка превратился в упитанного карапуза, поднялся на ножки, стал ходить, пока ещё пошатываясь, ухватывая воздух руками. Но сразу крутой, основательной поступью - Васиной, Коловёртовской. Мать, впрочем, считала, что дедовой - только уже другого деда, кержака. Там тоже ноженька-то была - как притопнет, так дом вздрагивал. Пошёл ребёнок в девять месяцев и в девять же заговорил: "Тлякай" - произнёс он первое слово, не оставляя выбора в судьбе, - трактор. А потом уж "ма-ма", "ба-ба". Шлёпал по полу босой, тотчас сбрасывая ползунки, сколь их не одевай. Оно и лучше так - хворь к нему не липла. За матерью бегал, как все дети в этом возрасте, уросил, пока та собиралась, но стоило ей за дверь - умолкал, как сказывали, будто кричал для близира. Словом, Аганя уходила и была спокойна.

Задержалась она в библиотеке. Лишку задержалась. Уже и книжки выбрала, и направилась к порогу - председатель колхоза навстречу. Фронтовик, в гимнастерке всё ещё, в галифе. Подтянутый, стремительный. Хотя и с чуть припадающей на одну ногу походкой. Аганя помнила его, пришедшим с войны. Он едва переступал на костылях, обе ноги, да и всё худое тело казались безжизненными. Но главное - он не говорил. Забыл после ранения слова. А те, что припомнил или выучил заново, выдавливал, как немой. "Помирать приехал", - говаривали про него. Так и думалось. А было ему тогда лет восемнадцать! Вдруг через год-два бросил костыли, как на копытцах, но стал ходить. Заговорил. Съездил в район, сдал экзамены за десятый класс. И уж совсем удивил народ, когда поехал в Якутск и поступил в институт. Ну, шла молва, пожалели инвалида, приняли. Аганя не видела его несколько лет, а когда встретила, то не узнала в бравом председателе - того самого дохляка, напоминавшего пустую шинель, которого односельчане заживо похоронили.

Аганя приостановилась с книгами в руке, заулыбалась. И председатель заговорил с ней.

- Не надоело ещё отдыхать? - глянул он требовательно. - В колхоз не думаешь?

- Кем я? По моей специальности... работы нет.

- А учителем в младшие классы? Или литературы? Я гляжу, ты всё с книжками.

- Какой с меня учитель? - Аганя не понимала, в шутку это он ей или всерьёз. - Сама с тройки на четверку переваливалась.

Призналась она и покраснела. Даже пожалела, что призналась. На самом деле, учителя постоянно твердили про её способности. Только отвлеченная она какая-то была: прозвенел звонок на урок, села, собралась слушать - звенит звонок с урока. И о чем думала?

- Я тоже не блистал. Точнее, блистал - колами, - было всё-таки удивительно, что как тот, полумычащий человек, теперь выстреливал словами и рубил пятернёй воздух. - Жирные такие колы схватывал. Огород можно было городить! А время пришло, нет, брат, думаю, так дело не пойдёт. За свою жизнь надо отвечать.

- Перед кем? - заинтересовалась Аганя.

- Ну вот, а ты говоришь, троечница. Ладно, ты мне зубы-то не заговаривай: пойдёшь к нам работать?

- Я уж в Геологию написала, в Иркутск. Весна начинается - сезон.

- Тоже дело хорошее. Если по душе.

Она ещё задержалась, полистала газеты, подсматривая тайком: хотелось узнать, какие книги он возьмёт. Увидела: Льва Толстого, Карла Маркса и... словарь немецкого языка. Аганя невольно в недоумении расширила глаза, и подосадовала на себя: он заметил её взгляд и мигнул с улыбкой в ответ. Знать, привык уже на себе ловить и тихонько гасить бабьи одинокие послевоенные взоры.

Она шла и думала, что такой человек ей мог бы понравиться - нравились ей устремленные куда-то. Безудержные. И не просто безудержные, а настрадавшиеся, выстоявшие. Только такие - и нравились.

И то ли в наказание за все эти мысли, за задержку не случайную, то ли ещё за какую провинность, но дома сучилась беда. Она подходила к воротам - услышала, как радиола то заверещит, то затянет густо. Няньки, девчонки, с которыми оставила Лёньку, пластинки крутили, для смеха дергая туда-сюда рычажок скорости. И сердце, как оборвалось - вот почувствовала неладное. Заскочила в дом. Девчонки в комнате, а посреди кухни подпол открыт. Аганю к подполу будто потянуло - а там, на земле, на глубине метра в два, Лёнька лежит навзничь - и пена изо рта. А он как бы икает, вздрагивает, сглотить пытается. И молчит. Прикусил язык - так прикусил, что там уж не язык, а сплошной волдырь.

Мать картошку вытащила перебрать, крикнула девчонкам, чтоб подпол закрыли. А те... дети ведь ещё.

Никуда не уехала Аганя. Всю весну, лето по больницам. И так носила, и лежала с ним. Кололи мальчишку уколами, давали таблетки. Слюноотделение прекращалось, но заикался всё сильнее. "Ме-ме-ме", - силился, старался выпихнуть слово, а оно будто застревало. Чуть не покололи лекарствами, опять слюна пошла!

Верь, не верь в сглаз, но странная, уже знакомая закольцованность Агане виделась: вот постояла с человеком, который из мычащего немтыря превратился в складно, на зависть другим умеющего говорить - и словно порчу принесла. С крохой сыном стало вершиться обратное. Спросила: перед кем надо в жизни отвечать? - и тут же ей ответ был дан. Суровый ответ.

С председателем она вновь столкнулась близко, когда в очередной раз ехала из районной больницы. Вышла на большак, голосанула попутку. Свернул к обочине ГАЗик, а за рулём - председатель. Она уже работала в колхозе, на прополке, на сенокосе - и трудодни нужны были, и сено для коровы. Так что рядом теперь сидел самый большой на деревне начальник. Она, с ребенком на руках, сторонилась его, прижималась к дверце. Было предубеждение.

Он это чувствовал. Хотя не должен бы чувствовать - это ведь только её домыслы. Но они, настрадавшиеся, изомнившиеся некогда сторонними взглядами, видно, становятся с особым чутьём.

- Ты его к бабке сводить не пробовала?

- К бабке? - удивилась Аганя.

- К бабке, которая умеет заговаривать.

- А вы... вас разве бабка вылечила?

Он усмехнулся.

- Меня жена вылечила. Стеша. Степанида.

Жена Евгения Федоровича, председателя, рядом с ним, совсем молодым ещё мужиком, выглядела тётей. Но сошлись они, действительно, тогда, когда все его считали не жильцом.

- Она мне слова все объясняла, - продолжил председатель, - складывала их со мной по буквам: я слова забыл, а буквы помнил. Она мне говорит - я пишу. Потом сам стал читать - по странице в день, по пять, двадцать пять, по сто. Вслух. А потом задумался: если я прочитал столько книг, чтобы выучиться говорить, то почему же мне дальше-то не учиться? Так что, не ранило бы, не контузило - ну, в лучшем случае, конюшил бы - любил лошадей. А скорее всего, сидел бы. Характер для этого подходящий. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

- Это вы меня успокаиваете?

- Да почему же успокаиваю? Рассказываю. К бабке меня тоже Степанида водила. Я против был - куда там! Получеловек, а, так сказать, как это я мог поддаться предрассудкам!

- Мама к бабке носила, - Аганя посмотрела на ребёнка: в машине укачивало, и он спал. - Лучше не стало.

- Бабки разные бывают. Надо к старинной бабке - к той, которая по-старинному живёт. Сейчас приедем, я тебя к Стеше отведу. Она знает. Она меня и к бабке, - проговорил он уже больше для себя. - И в больницу меня чуть не на руках носила. Это не ребёнка, а неходячего мужика. Осколки-то мне в больнице выковыривали. Не все, правда, выковыряли. Для танцулек остался не годен, что тоже, на поверку, оказалось к лучшему. Вместе со Степанидой и поедете.



Алмазной потом часто являлась бабка Акулина, к которой приехали они со Степанидой, и виделась собственным отражением в прошлом. Она была совсем непохожа на Алмазную: широкая, костистая, с толстой отвисшей нижней губой. Но тогда, в прошлом, все люди были другими. Костистее, кряжестее, узловатее. Сходным стало иное: остановившийся, навеки ушедший куда-то взгляд с полным знанием того, что есть и чему не миновать. И волосы - всклокоченные, выбивающиеся, как их не укладывай, топорщащиеся, как ветви старого дерева, как паутина старого паука, стремящегося сплести большие сети. Волосы у Алмаазной такими сделались после семидесяти - потянулись в стороны, к небесам, к водам, к земле, делаясь слышащими, видящими, чувствующими, вяжущими её со всем сущим.



Бабка Акулина повелела свезти её туда, где мальчик сделался заикой. В подполе она помела веничком, собрала на совок. Намела сор со всего в доме. Отрезала у каждого, в том числе и у девчонок, бывших тогда в доме, по клочку волос и клок шерсти у коровы. Всё это сложила в кучку и подожгла, приказав мальчику присесть с голой попкой над языком чадящего дыма - лицом к печи, - погладила его ласково по головке, по щёчкам, что-то нашёптывая, напоила травяным отваром, умыла заговорённой водой. Перекрестилась, и протянула на прощанье бутылку с настоем:

- "Давай по ложке, - сказала, - да сама попей. Тебе тоже надо". - И всё. Аганя и не поняла: в чём, собственно, лечение?

Ничего, конечно, не сказала, ни бабке, ни тем более Степаниде - человек хлопотал, суетился. Дала ребенку настоя, сама попила, раз велели. И заснули. Просыпается - а мальчонка-то бегает. И легкость в нём такая - облегченность, - сразу заметная. Резвится парень!

День, другой минул. Мальчонка залопотал: "Мять" - мяч, значит. "Сахиль" - сахар комковой ему полюбился. Чуть не досмотрели, схватил кусок - а он камень камнем - и давай грызть. А зубки-то какие ещё? А тут сосед однорукий зашёл, Семен. А на нём кепочка, восьмиклинка - новенькая, с иголочки. И он её так наглядно снял, задержал в руке, прежде, чем повесить. Чтоб заметили обновку.

- Дай сапку помелить, - вдруг проговорил Лёнька. Быстро так, без запинки!

Главное, не просто "дай шапку", а "померить"! Как взрослый, равный равному. В год и три месяца! После того, как боялись, что без языка останется. Сосед даже оторопел, замер с кепкой в руке. Он ведь не просто так заходил, а женихался. Мать - та подталкивала, мол, девка, не проворонь, ну, без руки, а на что она тебе, рука-то? Зато при лошади. При хозяйстве. Аганя помалкивала. Про себя подумывала: нет уж, если и решаться на что-то... Васю надо ждать. Шнурки-то те, разные, как-то и не забывались, как-то и непонятно делалось: почему они тогда так резанули?

Сосед напялил кепку Лёньке на голову, и та пришлась ему почти впору.

- "Закурили трубку мира, - громогласно и торжественно объявило радио, - табак отличный!"

И дальше пошли знакомые, родные фамилии: "Екатерина Елагина", "Юрий Хабардин". А потом целый список - руководителей экспедиции, учёных. Она с опаской, затаив дыхание, ждала, будет ли названо... И оно прозвучало, имя Андрея Бобкова.

Она поняла, что "закурили трубку мира" - это текст шифрованной радиограммы, которую после открытия нового месторождения, очень богатого ценным минералом - минералом номер один, отправила Екатерина Елагина, на деньги, которые оставляла она на почте для телеграмм любимому мужу, ждавшего весточки от неё в Москве.

Представилось, как все сидят рядком - все, все, кто встречался Агане на пути, кем стелется пироповая дорожка, геологи, горняки, обогатители - и передают друг другу большую дымящуюся трубку. Ей бы там, с краешку, примоститься.

На этот раз она не кидалась наряжаться, не ждала от людей праздника. Сидела и смотрела на маленького своего, во взрослой кепке, на мать, на соседа, уперевшегося на лавке одной рукой в колено. Хотела бы она жить с ними, родными, близкими. Хотела бы оставаться. Но что-то случилось с ней, то ли нарушилось, то ли так и должно быть. Голодом засосала внутри тоска. Зазвала.

- Собирайся-ка, девонька, и езжай, - поднялась мать. - От тебя тут одна морока. Сама замаялась и нас замаяла. Мальчишка подрос, хватит титьку мамкину доить - так всю высосал! Молоко у нас есть, манку купим. Справлюсь без тебя.

- Я деньги высылать буду - сколько заработаю, столько и вышлю. Мне там они, зачем? Ты работу можешь бросить. Бросай! За Лёнькой смотри. Вам хватит! - обрадовалась Аганя.

Только сосед промолчал, так молча и вышел.

Аганя перетянула грудь вафельным полотенцем. Надела платье с глухим воротом. Чемоданчик в руки - и подалась. Завернула ещё по пути в сельсовет: попрощаться, поблагодарить председателя.

- Не будет его боле, - протянул счетовод.

- Как не будет?!

- В Райком забрали. На повышение.

Ей и вовсе сделалось легко. Вот ведь не думала ни о чем таком, а как с души ушло. Разные дороженьки.

Счетовод прокричал вдогонку:

- А ты опять, никак, за длинным рублем?



ТРИ КРУГА


Всё у неё выходило не по-людски. Вновь ехала она тогда, когда добрые люди уезжали. Девчонки, незнакомые совсем, встречались на перевалочных базах, посматривали с высока - умудрёнными, познавшими жизнь людьми. Давали советы. И про пресловутое ведро без дна, и про плащ-палатку - всё для спасения шибко сладкого для комарья места. Аганя слушала, соглашалась, кивая. Им, чувствующим себя героинями, девчонкам, было невдомёк, что все эти "уроки" на её глазах и выдумывались. И что после лета останется она на зиму. Такая у неё доля: не сезонная уродилась.



- Как ты относишься к лисам, Аганя? - спросил с явным подвохом Бернштейн.

- Смотря к каким? - Ответила в том же духе Аганя. - Если в человеческом обличьи, то не очень.

- Роды тебе пошли на пользу. Рожать надо чаще! - Был неумолим Бернштейн. - К нормальным лисам. Рыжим. А впрочем, может быть, и чернобурым. Я не уточнял, у какой лисьей норы Хабардин с Елагиной кембирлитовую трубку откопали. Он же охотник, Хабардин, нору лучше собаки чует. Полез в нору - а там, понимаете ли, алмазы. Богатейшее коренное месторождение.

Смешной он был все-таки, хотя и начальник. Одно слово - цыган. Хотя люди сказывали, что он вовсе и не цыган.

- Словом, Аганя, хватит тебе по тайге ходить, - присоветовал Бернштейн. - На "Мире" будут крупную фабрику строить. Большое дело начинается. Ты у нас молодая мать. Оседай!



Это был великий ход. Весной. Шли люди. Целая армия. Были и те, для кого алмазоносные земли давно стали родным домом - старая гвардия. Шагали новобранцы. Шли нестройными рядами. Многие были с детьми, совсем малыми, лет до трёх. Вели скот. И пегая крупная корова вышагивала, побрякивая ботолом на шее и кивая головой с особым победным значением. Навьюченные маленькие лошади, ещё не скинувшие длинную зимнюю шерсть, и хрупкие на вид олени также шли, округлив глаза, словно исполненные пониманием важности происходящего.

Эх, ты, дорога длинная!

Выводил под гармошку красивый, пряменький, как стебелёк, молодой якут.

Здравствуй, земля целинная!

Подхватывали его. Земля была воистину целинной. Только нога охотника ступала здесь, редкого, настойчивого. Да геологи, как выяснялось, чуть не на брюхе исползали весь окрест. Копали рядом, брали пробы в считанных метрах от трубки, но, увы, то ли фарт выпал именно тому, кто обладал охотничьим нюхом и азартом, и не мог остановиться, "взяв след", то ли время подоспело. К той поре уже все - со знанием дела, "законно" - пользовались и "пироповой дорожкой", и путём поиска по "окатанности" минерала.

Аганя шла - со своим твёрдым пониманием. Это были е г о места - и душа её вместе с ним видела их с высоты птичьего полёта. Полагая про себя, что не умеет петь, она подпевала в едино дыхание с другими.

Скоро ли я увижу
Свою любимую в степном краю...

Это был не степной край - ох какой не степной! Но "любимую", "любимого" хотел увидеть каждый. Одни - оставили "её" или "его" дома, как бы ушли в разведку и уже дожидались встречи. Другие - для того и отправлялись в путь, чтобы найти любовь. Третьи, как Даша и Слава, изобретатель "водного" колеса с черпаками, как Аня с младшими братьями, как иные, идущие семьями, - пробивались к тому, без чего любви холодно, без чего она гаснет: к желанному очагу.

Здесь всеми двигала любовь!

Едут новосёлы,

Звонко продолжал гармонист.

Что-то не весёлы!

На шуточный лад рванул меха аккордеона Ясное Море. Как завзятый подручный вечёрок и танцев, он угадал, что приспела этому пора.

Кто-то у кого-то
Свистнул чемодан!..

Он восседал на "пене" - большой железной волокуше - которую тянул, возглавляя поход, трактор. Там, на "пене" - ехали дети, присаживались передохнуть уставшие женщины да молодые специалисты, без привычки натершие ноги.

- А где мой чемодан? - спохватилась рядом с ним щекастенькая девчушка, одетая, как на театр. - Где чемодан?! Там же диплом!

Стали искать, оглядываться. Чемодана не было. Гармонист сообразил. Поставил инструмент, побежал обратно. Вернулся с чемоданом, из которого ручьями текла вода - парень подобрал его в ледянистой луже, которую люди обошли стороной, а "пена" проехала прямо.

Девушка достала из чемодана мокрые красные корочки диплома и залилась колокольчиком:

- Едет молодой специалист с подмоченной репутацией!

Я-асное море священный Байка-ал!

Грянул Ясное Море, нацеливая людей на торжественный лад. Цель была близка: впереди показались палатки и уже поднимающиеся стены обогатительной фабрики.

Людской единый порыв, его неостановимый ход Агане казался похожим на движение подземной магмы, про которое рассказал Андрей Бобков. Магмы, поднявшей из земных глубин на поверхность, в доступные человеку земные слои, редкие кристаллики. Люди шли, клинили дикую, по всем меркам, непригодную для жилья, природу. Ноги их вязли в топи, а души летели далеко впереди, в заоблачной небесной сини. Пробивались кипучим потоком в новую жизнь. Не на словах, а на деле, не в мечтах, а реально, не в будущем, а сегодня, сию секунду.



Алмазной потом так виделось это движение: не прямым, а будто восходящим по касательной к земле - люди уплывали по лучам восходящего солнца, как бы примагничиваемые им.



Загудели трактора, зарычали бульдозеры, экскаватор, подрагивая от напряжения, вгрызался и вычерпывал ковшом грунт.

- Там древнее захоронение! - прибежал молодой экскаваторщик, которого все знали, как гармониста. - Эвенкийская княжна, с русским лицом!

Он работал затемно, копнул - и в свете фар увидел могилу. "Княжна" лежала, как живая, разодетая в меха и серебро.

Люди кинулись смотреть. Прибежали - действительно, выемка какая-то в породе есть, ракушкой такой. Но никакой княжны в ней нет.

- Ушла! - решил парень.

И посмотрел на Аганю, просияв в оторопи белым азиатским лицом. Будто узнал в ней эту самую исчезнувшую из могилы княжну. И все за ним посмотрели на неё. Аганя внезапно почувствовала себя распознанной, даже усомнилась: а не лежала ли она на самом деле в этой земной ячейке? И ясно увидела уходящую эвенкийскую княжну. Та оглянулась - её, Аганиным, лицом, - и скрылась в тайге.



Под старость Алмазная так себя и стала понимать, как уже лежавшую в этой земле.



- Это хранительница! - оглушённо проговорил экскаваторщик. - Мы её раскопали, и она ушла.

- Так, - делово потёр ладони подоспевший Бернштейн. - Почему ты решил, что это эвенкийская княжна?

- По одежде! Эвенкийская одежда! Богато украшенная!

- А лицо у неё, говоришь, русское?

- Русское!

Парень опять странно посмотрел на Аганю.

- А разве так может быть?

- Я и сам удивился! Почему, думаю, лицо русское? - он был, конечно, не в себе, этот парень.

- Ну, допустим. Только ведь эвенки - в землю не хоронили. Им такое в голову придти не могло. Для них землю трогать - самый большой грех.

- Вот мы тронули, она и ушла.

- А ты, дружочек, часом не того, - принюхался Бернштейн под общие нестройные смешки.

- Это после бритья, "Тройной одеколон".

- Ну, это мы знаем, - переводил всё в шутку Григорий Хаимович. - Он и до бритья хорош, и после бритья...

- Да нет, что вы, я вообще не пью.

- Словом, порешим так. На гармони у тебя куда лучше получается. Гармонист, товарищи, он и есть гармонист!

Долгий взгляд парня, который он в очередной раз бросил на Аганю, скоро тоже нашёл для неё более реальное объяснение.

Коренное месторождение угораздило прорезаться средь топи. И народ не на шутку поговаривал, что алмазы, видать, заводятся от сырости. А после половодья, дождей пятачок людского обитания превращался в вязкую кашу, и звук "чва" сопутствовал конному и пешему. Если же он не раздавался, то - верное дело - сапог пешего остался в грязи. Человек проделывал чудеса ловкости, чтобы обуть его обратно, удерживаясь на одной ноге, а другой, отшагивая назад и пытаясь угодить точно в раструб голенища. Люди во всём жили взаимовыручкой, и к распластавшемуся журавлём "одноножке" спешил первый встречный, пособлял - и тут же терял с ноги свой сапог. Теперь второй шёл на выручку, и при близком рассмотрении обнаруживалось, что у "журавушки" - длинная коса, а у "встречного" - удалые усы. Они держались друг за друга, балансируя, и радовались обстоятельствам, которые просто не позволяли им расцепиться.

Так однажды зависла и Аганя, оглядываясь и приноравливаясь шагать взад пятки. "Чпок" - кто-то вытащил её сапог, натянул на ногу. И сам замахал портянкой в воздухе. Она подала руку - напортив, пряменький и счастливый, стоял незадачливый экскаваторщик-гармонист. Она знала: звали его Андрюша.

- Ты меня не помнишь? - просиял он.

- Не пойму, ты о чём? - она подумала о случае с "эвенкийской княжной".

- Ты в нашу деревню приезжала. К родне. К Тереховым.

И в лице парня тотчас проступил мальчишка, натягивающий тетиву лука.

- Ой, ой! - запричитала Аганя. - А что ж ты молчал? Почему сразу не подошел?

- К тебе подойдешь! Как посмотришь, так мурашки по коже.

- Разве я так смотрю? - удивилась Аганя. - Я, вроде, обычно смотрю.

- Ну да, обычно. Я сколько раз: хочу подойти, похожу, похожу, и мимо. Самое интересное, подойти я к тебе давно хотел, - признался Андрюша.- А узнал тоже не сразу. Вот только: там, на вскрыше. Ты как подбежала, посмотрела так - я гляжу: та самая девчонка, которая к нам приезжала!

- Это когда ты княжну откопал? - улыбнулась Аганя.

- Да что вы все ко мне с этой княжной. Ну, примерещилось, темно же!

- А ты сам-то из деревни давно?

- Я уж училище закончил...

Вечерами и по воскресеньям вокруг Андрея и его гармони собирались люди. Приходили в чистом: сначала меж палаток и рабочими местами потянулись тропки из набросанных жердей, а потом стали появляться и дощатые тротуары. На дождь и снег была клуб-палатка, а на погожий день - деревянный настил.

Гармонист пробегался пальцами по ладам, ловил верный звук, склонял голову на бочок, уводил бусинки зрачков в сторону, в уголки глаз, словно плывущих по белому лицу двумя уточками, пел.

Если б гармошка умела
Всё говорить, не тая.
Русая девушка, в кофточке белой,
Где ж ты, ромашка моя.

Это была его любимая песня. Аганя уж не стеснялась в своём красивом белом платье и в выходные надевала его: да оно и перестало казаться невидалью, многие оделись в шёлк и крепдешин.

В девках я была несмела,
Отказать я не умела...

Подсаливал Ясное море жизнь, срывал людей в пляс, не давая надолго впадать в мечтательные вздохи. Андрюша подыгрывал. Улучал время, и отвердевшим голосом снова пел о любви.

А утром у входа
Родного завода,
Любимая девушка встретится вновь.
И скажет: "Немало
Я книг прочитала,
Но нет ещё книги, про нашу любовь".

Каждый чувствовал: ни про жизнь их, ни про любовь, какая здесь у них только и может быть, конечно, книг ещё не написано.



Скоро напала северная летняя жара, с комарьём, мошкой и солнцепёком. Земля просохла, стала клочковатой, чешуйчатой, потом как бы зашелушилась под сапогами, копытами, колёсами, а потом, будто специально к якутскому празднику встречи лета утрамбовалась в гладкую ровную площадку. Про Ысыах многие здесь слышали впервые. Но кому из мужчин не хотелось помериться силой и сноровкой? Боролись и на якутский манер - до первого касания земли, и на русский, укладывая противника на обе лопатки. Перетягивали палку и давились на руках. Но особый азарт был вокруг гири: иные намотали себе руки так, что по нескольку дней у них от плеч висели плети, потеряв всякую работоспособность. Но зато как славно услышать одобряющие возгласы и жаркое хлопанье в ладоши, заполучить взгляд той, из-за которой и пластался! И уже по другому, податливее и нежнее, словно обтекая тебя всего, она пойдёт с тобой, таким героическим, в танец: вальс ли это, танго, пляска или хоровод!

Всем праздником заправлял Андрюша, но там, где пели и танцевали, он просто верховодил. Тем более, что многие из молодых русских стремительно кружили в вальсе, отплясывали, чеканя дробь и выделывая коленца. Но уже мало кто умел водить хороводы, выстраивать "ручейки" и "терема". Ведь это был до поры сорванный со своего вековечного посева люд, из корневых лунок своих, перекати-поле, бродяги, ставшие ими от судьбы, война ли ее виной иль "кулацкая" доля. Якутский паренек еще знал, как венком сплетается ехор - он же хоровод, если по-русски. Зазывал он и в горячий, сердцем бьющийся осоухай. Заводящий здесь выдавал строку - сочинял на ходу, рассказывая о себе и о каждом в круге, в голосе его слышалась верховая скачка, - и все в лад вторили ему, то стремительно сбиваясь спаянным кольцом в центре, то разлетаясь на ширину крепко сцепленных рук. По-русски это называлось: "Танец единения душ."

Аганя смутно, из младенческого детства, припоминала, что и русские в деревне её отца танцевали похоже. Может быть, чуть медленнее, протяжнее, но также сходились округлым подсолнухом и расходились его листами, сближались солнышком и распадались его лучами. Да и вся жизнь, которую они, искатели и строители нового, молодые энтузиасты, обретали, будто бы уже была, она её смутно, но знала, видела. Успела застать. Память все настойчивее вызволяла склад похожего минувшего: как миром ходили на поле, собирали урожай, молотили зерно, как возвращались с песнями. Как и они теперь, в строящейся новой жизни.

Алмазной виделись в том времени - три круга. Один - праздничный, как каравай, круг вечерок и хороводов; другой - всё более углубляющаяся оспина в земле, делающаяся рудным карьером. И третий - круг, по которому все были связаны работой: одни добывали, выскабливали из земного дупла кимберлит, другие - везли на фабрику, третьи долбили руду и мельчили, просеивали, чтобы в конечном счёте из "отсаженного продукта" в цехе доводки были отобраны в чистоте своей маленькие прозрачные кристаллики. Земные, "невидимые миру слёзы". Самый твердый - "неодолимый" - минерал. Самый ценный и самый простой. Как правда.



В завершение всего, будто через игольное ушко пропущенные, кристаллики - итоги общего круглосуточного труда - поступали в лабораторию, где и работала Аганя. А вместе с ней стал работать и Андрюша: то ли он так нацелился на безмужнюю бабу с ребенком, будто других мало, то ли не лежала у него душа к карьеру после виденного или примнившегося.

- А ты не придумал тогда, с княжной? - допытывалась Аганя.

- Как бы я придумал? - сразу начинал выходить из себя Андрюша. - До сих пор перед людьми...

- Так ты её все-таки видел?

- Не знаю теперь сам. Экскаваторщик меня оставил одного: я при нём-то, в учениках, ловко работал. А без него... Сам не пойму, как такое могло причудиться?

- А лицо какое у неё было?

- Лицо?

- Ты говорил - русское?

- Русское. - Смотрел парень на Аганю как тогда, в карьере.

- А какое? На кого похожа - можешь описать?

- Не знаю, не помню я. Русское, да и всё, - краснел Андрюша. - Ну, что ты, опять, говорю же, причудилось!..

Агане очень хотелось спросить прямо: похожа ли была "княжна" на неё, но почему-то не решалась. Так и не спросила. Причудиться, действительно, могло.



В тот год, когда встало на поток производство, легендой ходила история о том, как Первый секретарь Якутского обкома партии Семён Захарович Борисов в обыкновенном портфеле привёз и принёс для наглядного отчета главе государства Никите Сергеевичу Хрущеву первые мирнинские алмазы. Об этом рассказывали друг другу по секрету, с большой доверительностью, не переставая удивляться. Ведь Москва-то, она - ого-го! Там палец в рот не клади - побывшие в столице северяне, как правило, возвращались с вывернутыми карманами. Что не мешало взахлёб восторгаться метро с движущимися ступеньками - эскалаторами - "стоишь, а лесенка тебя сама поднимает!", Большим театром, Мавзолеем и ВДНХ! И вот, с портфельчиком-то, в котором... на миллионы! А представлялось-то, что Семён Захарович, так же на метро, с пересадками, попутно прикупив в "Детском мире" подарков для детишек, со всем этим, зажав под мышками, - к главе государства! А ведь там, в Москве-то, в переходах этих, там не только наши жулики, там тебе, может, и английская разведка, и американцы не дремлют... Словом, дошел товарищ Борисов до самого Никиты Сергеевича, и алмазики ему - фш-шить - на стол!...

И никого не удивляло, когда, закончив смену, Аганя или Андрюша брали мешочек с алмазами, садились на лошадку, и ехали двадцать верст до аэродрома: до ближайшей взлётной площадки. В полном одиночестве, если не считать, что лошадь, тоже душа живая. По пустынным местам. С пистолетом, правда, системы "наган". Знай себе, погоняй!



Алмазная впервые отметила, что это может быть удивительным, когда к ней стали приходить разные люди с расспросами о прошлом. "С целым состоянием в мешочке?" - неизменно улыбались они и круглили глаза.



А кому оно было нужно? Кабану или лосю?



Хотя, конечно, ездить приходилось с опаской. Метель загуляла, стала путать тропку. Смерч закружил, а из него, покажется, кто-то зловещий глянул, и пошёл, пошёл кругом, подбираясь. Птица истошно прокричала, будто приколдовывая. Невидимая Хозяйка листами прошелестела. От такой боязни даже, ой как, замирало сердце! И пришёптывали губы слышанные или выдуманные заклинания - местные ведь многое сочиняли на ходу. Так, как в детской "взаправдашней" игре, она и дорога короче: села на коня - слезла с коня.



- Не приходило ли в голову, взять этот мешочек, с алмазами, да и... махнуть куда-нибудь в Рио-де-Женейро?" - спросил Алмазную паренёк: журналист, что ли?

Она не сразу сообразила, о чём это он? А когда растолковали, то лишь развела руками: куда махнуть? Тайга же кругом!

- Нет, в принципе! - настаивал журналист. - В принципе, мысли такие появлялись: взять, да и... прибрать к рукам, так сказать?

Ей опять принялись объяснять. И она, в общем-то, понимала, даже усмехнулась: причудинка какая-то никак не вкраивалась в её мозги, зазоринки не совпадали.

- Мы же были не рабы, - пояснила Алмазная, от чего у парня почему-то отвисла челюсть.

Ко дню открытия треста, в двадцать пять лет Аганю уже называли "ветераном алмазодобывающего фронта". Так объявили, когда в числе нескольких отмеченных "ветеранов", "ударников труда" профком поощрил её путевкой на Юг. Она была, что называется, на седьмом небе, держала в руке свернутый листок с рисунком большого трехэтажного здания и склонёнными к нему клубастыми деревьями. Во сне не снилось ей побывать там, куда её направляли: в тёплых краях, где растут яблоки и виноград, которые она видела в кино, цветут розы, про которые читала, на Чёрном море, про которое сложено столько песен! Фабрика и страна заботились о ней!

Товарищ Ленин.
Я вам докладываю, -

Трубно звучал голос Бернштейна. Он, геолог, изыскатель, стихами любимого поэта напутствовал и воздавал славу производственникам.

Не по службе, а по душе:
Работа адовая будет сделана.
И делается уже!



Много позже, когда у Алмазной стали складываться свои рифмованные строчки, вдруг как по голове тюкнуло: а почему "адовая"? Почему он "адовая-то" написал? Это ведь совсем иное получается, если адовая?



Кому это было важно тогда? Как ни назови, адовая, каторжная или героическая: каждый бы услышал одно - работа, которую нужно сделать, делается уже!

Они были - первооткрывателями, первопроходчиками и первостроителями новой производственной отрасли в стране! Они были не просто первыми - они были авангардом передового рабочего класса! В считанные годы они сумели сделать то, на что капиталистам потребовалось столетие! Причём, капиталисты пристроились разрабатывать алмазные копи в тёплой жаркой Африке, а они это сделали здесь, в условиях экстремального Севера. Преодолели целую эпоху! Они даже обогнали капиталистов: те до сих пор отделяли алмазы дедовским "жировым" способом - алмаз, как и северянин, любит жирок, прилипает к нему. А у них был разработан и внедрён в производство новейший метод "люминесцентной сепарации". Сами названия говорили за себя: "жировой" - и "люминесцентный!" Основанный на том, что алмаз не пропускает рентгеновский луч! Они и сами, сбитые единым ядром, высвечивали будущее пронзающим лучом.

До аэродрома повёз её Андрюша. Устроились "сменщики" верхом, друг за дружкой на их спокойной лошадке, и "почохали". "Чох" - так понукают буряты. Но и у них стали говорить: "Почохал". Оно, видно, с языка не слетает про якутскую лошадку сказать: "поскакал".

Тот, кто рожден был у моря,
Тот полюбил навсегда...

Радовался за неё и напевал Андрюша. Будто и сам был рождён на море и навсегда полюбил белые мачты на рейде.

По пути они приостановились, сошли с лошади, повязали салама на священном дереве: он не мог её отправить без этого. Каждый попросил о своём. Аганя подумала о сыне, о матери и о... Васе: ему ведь всех тяжелее, ему бы сил да радости. О чем просил Андрюша, она не знала.

Поехали просекой дальше. Андрюша молчал. Она почувствовала, как потихонечку стал приближаться к ней спиной. Не потому, что лошадь качнула, или повода натянул, да откинулся назад. А притираться так, настороженно. Она была женщиной с ребёнком - иногда даже сама себе казалась замужней женщиной с ребёнком. Он - молодым парнем, младше её годами. Отведёнными большими пальцами Аганя с силой ткнула в бока Андрею и засмеялась. Тот припрыгнул на месте и понужнул коня.

Привычный для Агани путь сегодня был не в двадцать километров - сегодня, по тоненькой жилочке, связывающей их с остальным миром, она преодолевала бескрайние просторы и расстояния. Сердце её колотилось на весь лес, на все эти неохватные дали, до самых тёплых краёв. Оно стучало так громко, потому что в нём слышалось и сердце Андрюши, с замиранием бьющееся впереди, и весёлый молотобойный перестук всех и каждого, живущих здесь единым кругом.

Стук большого сердца, упрятанного в груди Агани, раскатывался до самой оранжевой Африки. Ей захотелось вступить в освободительное движение, и она стала рассказывать Андрею про жалкую долю негра-раба, укравшего алмаз.

Он уже знал от неё про Христов камень, про "большую дыру" в оранжевой Африке, похожую на преисподнюю. Они оба не очень-то понимали, что такое преисподняя. Но ясно было: порождение капитализма. У них - преисподни не может быть. У них и не дыра, а карьер, где светят прожектора, и работает современная техника. У них даже машины, которые возят руду на фабрику, шофера додумались обогревать печками: ставят в кабине сваренную из железа печку, едут и подкидывают дрова. У них всё для человека!

Про негра она слышала не от Бобкова, а знала из школьного урока - вот ведь многое пропускала мимо ушей, а это запомнила. А потом вычитала в старинной книге про алмазы. Ей всегда запоминалось про угнетённых. Он, негр, даже и не крал - он нашёл его, редкий алмаз, который остался в истории под названиями "Регент" и "Питт". И решил сокрыть. Невольники на рудниках в Южной Африке работали под надзором стражи. Тех, кому позволяли выйти за пределы рудника, тщательно обыскивали и вдобавок давали слабительное, чтобы ценный минерал нельзя было пронести в животе. Тогда этот негр, нашедший алмаз, разрезал ногу и укрыл камень в ране. На берегу он нашел матроса, который провел его на корабль. Но во время плавания матрос отобрал алмаз у беглеца, а самого его скинул в море. Однако захваченный силой камень не принёс матросу счастья: на вырученные за него деньги он загулял, промотался и... повесился. Негра было жаль: ведь он сопротивлялся эксплуататорскому классу. Они вообще хорошие парни, эти негры. Почти что наши. Помочь бы им только скинуть рабство и угнетение!

Она сидела за спиной Андрюши, переваливалась на холке лошади, являя собой пример победы социализма над капитализмом.



Сколько она потом себя корила, что ей пришёл на язык этот незадачливый раб, укрывший алмаз. Он просто зацепился за язык и не сходил с него весь путь: как специально, как назло!



Простилась со сменщиком у самолета. И глаза его - две весёлые стерлядки - превратились в испуганных головастиков. Стали уплывать куда-то внутрь, в тину, теряться. И всё лицо сделалось белой выемкой, легло ложбинкой на небесный скат - будто тогда уже была на нём печать.

Она шагнула - и наткнулась на другой взгляд. Лётчик Савва, совиноглазый, скорее прятал глаза: косился, склонив голову, не то, чтоб виновато, а напряженно. С мукой. Хотел заговорить. Молча потянулся за вещами, но она отстранилась. Сама занесла: не велика ноша.

Так и полетели. Он потянулся закрыть дверцу в кабину, но тоже не стал. Сидел с говорящей спиной.

Она ещё посмотрела сверху на уменьшившегося Андрюшу рядом с крохотной, как якутская деревянная кукла, лошадкой. И унеслась в радостные миры: стала думать, как после Юга заедет к Лёньке и матери - накупит там всего, яблок, и винограду этого привезёт...

- Что мне теперь, повеситься, что ли? - Савва сидел напротив.

Самолёт уже приземлился, и винты беззвучно замедляли ход.

- Кто говорит, что повеситься, - посмотрела кротко Аганя.

- А что, тогда?

- Тебе я, что ли, помеха?

- Да не ты... - вздохнул лётчик. - Ты прости, что я тогда... Но так ведь тоже нельзя: я же не нарочно!

Аганя высмотрела на его подбородке небольшие рытвинки, как от заячьих зубов, и заулыбалась с утешением: мстительная такая она оказалась, что ли?

- Летаешь, и летай. Чего тебе? - поднялась она.

- Уеду я. Уеду.

"Вольному - воля, - запоздало вспомнила она присказку бабушки, - спасённому - рай". Шла и повторяла. Хм, воля... Хм, рай... Что такое воля - Аганя понимала. А вот что такое рай? Она знала: это то, где оказывается душа человеческая после смерти, если покойный правильно жил. Никогда бы Аганя не стала забивать себе голову этими религиозными мыслями, если бы не Бобков. Она чувствовала его присутствие почти постоянно. То с небес посмотрит, то над деревьями, а то в спину взглядом упрётся. Не сумасшедшая же она? В раю ли он? В аду ли? Ну, из ада, наверное, не выпустили бы - на то он и ад! Или ни туда, ни сюда не приняли - не смогли, как и на земле, приладить его к точному месту, - душа-то и мечется здесь? Да и не мечется вовсе - летает. Спокойная. И посматривает любовно. С добром. Иногда строго. Требовательно. Но получается: если есть воля, то не будет рая? Всё не ладом. Ведь хорошо-то, в лад для человека: и воля, и рай. Поэтому, видно, и свершилась революция, чтобы построить рай на земле. Чтобы были - рай и воля.

Андрюша, казалось, шёл рядом: прямо идёт рядышком, и провожает.



ДРУГАЯ ПЛАНЕТА


Она ехала в поезде, хотела смотреть в окно, на незнакомые сёла особенно. Но мерное покачивание, стук колёс, тепло и полное безделье её усыпляли. Она терпела, но глаза смыкались, поднималась к себе на вторую полку. Пробуждалась обычно на станции, когда поезд останавливался, и в вагоне начиналось движение. Если успевала, то выскакивала на платформу, что-нибудь покупала себе. Напал какой-то бесстыдный жор. Ела и спала! И сосед по купе, старик с чапаевскими усами, нарочно громко, прихмыкивая, говорил своей старухе про молодёжь, которой ничего не интересно, забаловалась совсем, лишь бы поспать. А ей в интерес было быть забалованной - вот нравилось. И она сладко, разнежено - совсем, совсем забаловано - потягивалась. Лежала пластом, думала ни о чём. В дрёме.

Сон слетел только на шестые сутки пути от вскрика: "Волга!". Придвинулась к окну, устремилась взглядом вниз. Была ночь. Поезд стремительно громыхал по железному мосту. Мелькали сваи и перегородки. Вода в свете прожекторов высвечивалась клочками. Аганя цеплялась, хваталась глазами за эту воду, будто могла узреть, узнать что-то большее, чем было видно. Поверхность гладкая. Поток ровный, сильный. Русло широкое. Могучая река. Во-олга!

С рассветом ей показалось, что она на другой планете. В сентябре здесь стояло лето! Тёплый, даже обжигающий воздух бил в приоткрытое вагонное окно. В глаза въедалась нежилая какая-то желтизна, сухость земли и клочковатое растительное буйство. Всё было наоборот: она привыкла к тому, что деревня - это дома, поставленные друг от друга далеко, городьба или плетень. А деревья - рощи, лес, тайга - начинались за домами, за задами огородов и тянулись, тянулись - даже с самолёта не окинуть взглядом. Здесь же леса не было совсем! Между посёлками - ни деревца. А рощей, раскидистым островом стояла именно деревня. Дома утопали в зелени. Улица, идущая вдоль дороги, напоминала пышную конскую гриву, свешивающуюся из-за заборов. А улицы продольные - чащобную просеку! Проглядывали местами только крыши домов, углы стен. Да и сами дома были иными: не бревенчатыми, а мазанными и белёными.

Увидела она и яблоки - она их сразу узнала. Яблоки: красные, белые, желтоватые, небольшие, с кулачок, и громадные, с голову ребёнка, густо смотрели из зелёной гривы, тяжело гнули ветви. Много-много! Прямо на деревьях росли и крупные чёрные ягоды: сливы, поняла она, вспомнив "чернослив" в "сухофруктах". Они и впрямь были, как ягодный слив.

Люди шли такие неторопливые, опрятные. И всё здесь виделось неспешным, разнеженным. Даже поезд замедлил движение, стал часто останавливаться, трогался нехотя, подергиваясь, будто засыпал на ходу. А и не разгонишься: села да города, хутора да деревни. Лишь на станциях, вокруг вагонной двери всё оживало, кружилось, раздавался бойкий говор с украинским напевом - она знала его по северу. Начиналась торговля: яблоки здесь продавали ведрами - как картошку!

Так и ступила Аганя на крымскую землю, как на другую планету. Обрадовалась пальме - она думала, что пальмы растут только в Африке. Нет, вот она, чешуйчатая, стояла, с широколистным хохолком, как у брюквы. Гроздья винограда свисали в маленьких двориках прямо над головами людей, будто оплывшие весенние сосульки. Протяни руку - и срывай! И сами дворы были затянуты виноградными лозами, словно вьюном. Осёл, ушастый, как у Хаджи Насреддина, вытянув морду, скрипуче кричал - один к одному - несмазанный колодезный ворот!

Море напугало её. Оно не кончалось. Оно покачивалось. И волнами, и сразу всем. Оно зазывало. Заманивало. Хотелось пойти по нему. Запрыгать по весёлым, снежным будто, гребешкам. А ведь так лишь казалось, что можно пойти. Аганя мысленно ступала по воде и обрывалась, уходила в глубь, там, далеко, ближе к середине. Ведь не пойдёшь, потонешь. Душа обмирала - сладостно манило потонуть.

Она отворачивалась, старалась попусту не смотреть: не из боязни, а чтобы не растерять - не засмотреть в себе эту плавь, негу эту волнистую.

На пляже, рядом с людьми, она почувствовала себя бледной картофельной ботвой, проросшей в подполе. Собрала вещички, отошла подальше, к камням. К мшистым глыбищам. Потрогала воду - как парное молоко! Зашла по колкой гальке, поплыла - ой! - пойти по воде, может, и не пойдёшь, но и потонуть, не потонешь. Она прямо выталкивает, вода-то, и соленущая, аж горько - щедрый хозяюшко-то, не поскупился!

Так было день, другой. Она ела, купалась, загорала, кожу стало сушить и пощипывать, истомой наливаться тело. Она тоже делалась замедленной, морёной. Голова наливалась солодом, пустела - ничего, казалось, в ней не было и не бывало, в этой голове. Зато тело под южным солнцем словно набухало, росло изнутри, она вся превращалась только в тело: в беспокоящуюся, чего-то просящую грудь, в немеющий к низу, втягивающийся живот, в лучащиеся кверху коленки.

"Ушу-х-х, - услышала она средь ночи. - Ушу-х-х...". Не поняла, что это такое? "Ушу-ух-х!" Оделась, вышла.

Это билось море. "Прибой", - вспомнила она. "Ушу-ух-х..." - море куда-то стремилось. Из берегов, к простору, разлиться, растечься. Оно истомилось внутри себя, море.

Через неделю в комнате появилась соседка и сразу же взяла Аганю в оборот.

- Так хорошо? - выставляла она пухленькую ногу перед зеркалом, прикидывая платье. - А так? - подносила к уху серьгу.

Движения её были мягкими и плавными, но при этом она не прекращала вращаться и говорить.

- А ты чего сидишь? Ну-ка, поднимайся! Одевайся - мы идём в ресторан! - протянула соседка, будто дело было решённым, и она удивлялась Аганиной нерасторопности.

- В какой ресторан? - Аганя решила, что "новенькая" просто не знает режима Дома отдыха. - Здесь трехразовое питание! Кормят, как на убой!

Соседка впервые приостановилась. Над её влажной верхней губой растянулись тонким рядком тёмные волосики.

- Если тебя волнует вопрос денег, то не бойся. Нас приглашают офицеры!

- Меня никто не приглашал! - соседка, видно, чего-то путала.

- Ты откуда будешь?

- С Сибири. С Севера. - Аганя помнила, что работает в закрытой организации, и не называла точный адрес.

- О таких вещах надо предупреждать, - приложила ладонь к сердцу новая товарка. - В ресторан ходят не для того, чтобы питаться. Тем более, на убой. В ресторан ходят... Впрочем, женщина должна это понять сама. Быстро одеваться! Если я говорю, пригласили, значит, пригласили. Капитан - это, сразу оговариваю, будет мой. Твой лейтенант. Твой даже будет покрасивее!

Какой лейтенант? Зачем? Вслед за соседкой - её звали Фая - Аганя тоже стала вращаться. Крутилась, переодевалась, почему-то делала всё впопыхах, будто они опаздывали, или офицеры могли испариться.

- Да тебя можно в цирке показывать, - разводила ладони Фая, - С виду сухарик, а жилочка к жилочке. И мускулы! Ты, наверное, гимнастикой занималась?

Любимое Аганино белое платье она забраковала, закатив в полном изумлении глаза. Принялась веером доставать, выбрасывать на кровать свои наряды: ажурные блузки, плиссированные юбки. Аганя вновь чётко ощутила себя только телом, и это растомлённое тело запросилось в кружева, в мягкие льющиеся ткани. Она стала примерять чужое, вращаясь перед зеркалом. Все было широковато, но сидело.

- Вот тут подтянуть поясочек, - помогала соседка. - И ты - Любовь Орлова!

- Может, лучше, пойти, купить? - Агане всё-таки неловко одевать с чужого плеча.

- Хорошее стоит денег.

Деньги лежали в чемодане. Аганя достала и показала.

- Спрячь! - выставила Фая руки, испуганно оглядываясь, словно в комнате мог быть ещё кто-то. - Ты совсем, что ли? Такие деньги нельзя показывать! Хорошо, это я такая, а мало ли кого рядом могли поселить! Тебе надо деньги на аккредитив положить.

- А у меня и на аккредитиве есть.

- Ты откуда такая взялась?

- Я же уже говорила.

- Я не в этом смысле. У вас там что, все такие?

- Какие?

Фая вздохнула. И рассмеялась, покачивая головой.

- Нельзя такие деньги показывать. И говорить про них нельзя. Есть, а ты делай вид, что нет. Ты одна. Тебя могут ограбить. Убить могут за них! Это же юг, курорт. Сюда жульё со всей страны съезжается. А ты где работаешь? - заинтересовалась она.

Аганя задумалась: не поворачивался язык сказать, где. Не потому, что нельзя, а не хотела, и всё. Как не хотела пускаться в разъяснении, что это деньги, заработанные за год, и отпуск у неё - три месяца. Надо на что-то жить.

- В торговле? - угадывала Фая. - В продуктах? Нынче где продукты, там навар. Я сама в торговой системе. В комиссионке, - почему-то кивнула она на горку собственных платьев.

Фая загворщески приложила палец к губам. Таинственно открыла свою дамскую сумочку, которую она ставила на тумбочку зеркала, когда примеряла наряды, и одела ремешком на руку, когда занялась Аганей.

Из сумочки Фая осторожно извлекла бархатный футлярчик. Открыла, оставила крышку стоймя. И медленно, поглядывая загадочно на Аганю, стала вытягивать золотую цепочку. Чуть задержала руку, готовя и предвкушая момент, и выудила плоское золотое сердечко. Сердечко развернулось на цепочке - и брызнул искрами метеорит.

Маленький кристаллик чуть покачивался в золотом окоёме и, будто стосковавшись по свету, пускал собранные в пучок солнечные лучики. Бесцветный камешек был для Агани таким знакомым - и совершенно незнакомым. Гранёным - она видела алмаз впервые.

- Бриллиант, - гордилась новая товарка. - Пятьдесят семь граней! "Идеальная огранка" - так называется, мне сказали, "идеальная".

Колёный, пышущий жаром лом полетел в разморенном сознании Агани, полыхнули с треском шурфы, закачались сита-грохота...

- Эх, - вздохнула товарка добродушно. - Так и думала, что ты ничего не поймёшь. Болото! И офицеры такие же. Вам что стекло, что алмаз! Вот и старайся, стремись к чему-то в жизни!..

Она приподняла подбородок, застегнула за шеей цепочку - и шея её сделалась длинной, спина взяла стать, а золотое сердечко с бриллиантом одноглазо засветилось меж белыми овалами груди.

Капитан, однако, всё оценил по достоинству: если не бриллиант, то саму Фаю, к которой так и липли взгляды самых представительных женщин и мужчин. В ресторане было много света: люстра громадная. Аганя посматривала вверх и ждала, когда она упадет, - светильники над каждым столом вдоль стен. Фая гордо кружилась в вальсе, нацелив грудь на капитана, и поблёскивая маслянистыми губами, а бриллиантик выстреливал на все стороны и лады лучиками. Люди оборачивались, отслеживая свечение, женщины начинали трогать свои сережки и броши и, казалось, все и каждый топорщились, причем, отдельными частями - оголённой в глубокой выемке платья спиной, свисающим локоном или - вдруг - портсигаром. Капитан прогибался дугой, будто вбирал в себя всю распавшуюся ресторанную плоть, кружил женщину и оголодало выкатывал бельма.

Аганя, похихикавая про себя, улыбалась, победно представляя, что было бы, если бы сказать им здесь, что целые пригоршни алмазов, так запросто держала она в руках. Как сейчас, наверное, перебирает их, разглядывает в бинокуляр, раскладывает по весу и качеству, сменщик Андрюша! Потом пойдёт в клуб, возьмёт в руки гармошку или аккордеон - в последнее время он пристрастился больше к аккордеону, пробежится пальцами по ладам и:

...Где ж ты ромашка моя?

Впрочем, ничего он не пересчитывает и не играет, а дрыхнет глубоким сном: ночь там у них - она с умилением отметила это "у них", - почти утро.

Официант подскочил, поставил на стол длинную бутылку. Согнулся. Не хворый вроде, не изболелся: другой работы не нашёл, что ли? Мужик ведь.

Там, куда улетала в мыслях, она была Аганей, а здесь она чувствовала себя телесной обложкой, вдёрнутой в чужое платье - вот рука пошла, подняла бокал. Вкусное, вообще-то, вино. Мускат. Виноград виноградом.

- Человек в форме! - налегал на стол чуб с погонами. - Это человек в форме!

Но чего Аганя никак не ожидала, так это того, что лейтенант, или вообще кто-либо из мужчин, может полезть к ней, наброситься как лев какой.

Вернулись в Дом отдыха. Фая ушла с капитаном. Остались они вдвоём с чубатым лейтенантом. "Отвернись", - попросила. Сбросила чужое платье - в нём уже стало не в моготу, - и он напрыгнул, прямо кочетом налетел! Повалил на кровать. Аганя месяцами жила одна рядом с мужчинами, ночивала бок о бок даже с бывшими зэками, но никто никогда даже намеком не предлагал просто потешиться. Её порой удивляло: к иным девчонкам приставали, тискали, те взвизгивали, потом рассказывали, мол, такой нахалюга оказался, сразу давай ему. К ней - нет. Замуж звали. При этом девчонки все-таки выскакивали замуж: иная потому и заводила речь, чтобы погордиться: как ловко окрутила парня - она ему "нет", а он её в " ЗАГС"! Аганя же так и оставалась незамужней.



На мгновение она опешила, просто не понимая в чем дело: больно уж в диковинку было, что так могут с ней. И, главное, в интерес. Парень раздвигал её сомкнутые и подогнутые колени, Аганя ждала, смотрела: сумеет ли он разогнуть их, ноги, на которых она сама находила тысячи километров и на себе пронесла, наверное, не одну тонну груза. Они же каменные, ноги-то.

Не дождалась: ноги сами распрямились - самострелом.

Полежала. Тишина. Приподнялась - жив ли, человек-то?

- Ну и что? - затравленно выглядывал лейтенант из тёмного угла. - Ты хочешь сказать, что так и будешь одна весь отпуск?

- А ты думаешь, что если ты ляжешь рядом, так я буду не одна?

Следующим днём Аганя опять шла по другой планете. Море волнами кидалось ей навстречу. Парусник в его синем безбрежье припрыгивал и кренился поплавком из гусиного пера. Она уже не походила на белесую ботву из подпола, и не стеснялась раздеться на пляже, где люди красовались друг перед дружкой загаром. Потянула с себя платье и замерла, почувствовав колкий взгляд в спину. Это был не тот взгляд, который Аганя ощущала почти всюду и, не оборачиваясь, видела добрые оберегающие глаза Андрея. Другой, тоже, кажется, знакомый, но которого не могло быть никак. Обернулась: парни стайкой косились на неё в сторонке.

С опущенной головой прямиком направилась к воде, ступила, и забыла обо всём - набежавшая волна приподнимала, вновь захлёстывала радостью творящегося чуда.

После купания Аганя припала к горячему песку, сгребла руками его в горку у груди. Дети и взрослые строили песочные замки, наращивая витиеватые верхушки, стараясь и соревнуясь с такой сосредоточенностью, будто от этого зависела их жизнь.

Сладко было думать, как она вернётся, и будет рассказывать обо всем: как люди станут слушать и качать в удивлении головами, тайно вздыхать, как засветится сменщик Андрюша, который и без того так умеет пропеть о море, словно бывал здесь. Её уносило, Аганя видела себя оттуда - из своего рассказа, - и сердце млело от собственного счастья.

В жаркий полдень Аганя отправилась в тир. Давно уж её туда манило. Взялась за дверную ручку - и опять как бы придержали наблюдающие за ней глаза. Она даже ощупала поясницу тыльной стороной ладони. Посмотрела: улица, как улица, никого.

В тире стояла прохлада. На прилавке рядком лежали винтовки, и тёмные кругляши мишеней звали к выстрелу. Вдруг сбоку, где стена, на неё глянула какая-то девица: щёки её были нежно-шоколадными, вокруг зрачков - синеватая бездонность и русая прядь в каштановых волосах, а в зрачках - по кристаллику, как у Бобкова. Аганя даже вздрогнула, и лишь в следующие мгновения поняла, что в зеркале - она.

- Пэрсик, на-астоящ пэрсик, - словно подкрутил пальцами воздух, тирщик.

Пятачок мельницы был на мушке, под срез, когда кто-то опередил её. Рядом, из-за приклада, смотрел вчерашний лейтенант. Она глубоко вздохнула: отлегло от сердца. Ладно, решила, постреляем. Пошло состязание. "Щёлк", - бил офицер. "Цик," - падал "заяц" на движущейся мишени. "Щёлк", - стреляла она. И разлеталась спичинка. "Щелк", - целил лейтенант в крохотную точку на носу самолёта. "Дзынь," - вздрагивал самолёт от удара в хвост и оставался на месте. "Фшу-ух," - слетел он по проволоке после выстрела Агани. "Вах!" - бросал на прилавок новую партию пулек тирщик.

Когда в тире появились Фая и капитан, Аганя выигрывала уже значительно, и бледнеющий, несмотря на загар, лейтенант палил в паническом самозабвении. Не могла же объяснить ему Аганя, что стрелять её учили настоящие охотники, которые белку в глаз били - пуля в один попадала, а в другой вылетала. Пробовала так и она: белка расстелилась по ветви - на этом охота закончилась. Крупного тайменя, которого водил и не мог вытянуть на леске рыбак, стреляла - куда ж деваться-то, хочешь рыбку есть... Здесь, на юге, рыба была совсем иного вкуса: постная, словно обезжиренная. Аганя поначалу заказывала по меню в столовой, после не стала: не по её языку. Непривычная.

От "воздушек" стрелков оттащила разумная Фая:

- Так можно все деньги прощёлкать!

Задувал ветер. Море темнело, зубрилось, походило на стёсанный ковшом экскаватора кимберлит. Трехъярусный белый корабль неколебимо стоял на причале.

Вчетвером они шли берегом. Собирали пустые раковины, камешки.

- Петушиный бог! - воскликнула Фая, показывая издырявленного каменного уродца. - Это на счастье! На сча-стье...

Запнулась она на полуслове, замерла, увидев кого-то.

Впереди, на утёсе, высился не то монумент, не то живой человек. Он стоял вполоборота, дополняя своими очертаниями утёс, дыбящееся море, величественный белый корабль.

"Монумент" пошевелился - плечи прошли широкой волной, распрямил стать. Красив он был. В бостоновом кофейном костюме, в блистающей белизной рубашке, в широком, чуть небрежно повязанном, коричневом галстуке. Сила и мужество играли в его фигуре, достоинством полнилось лицо с крутым подбородком, впалыми щеками и упрямым, до жути упорным взглядом из-под тяжёлых бровей.

- Я за тобой, - неожиданно застенчиво улыбнулся молодец.

И только тогда Аганя перестала не верить глазам своим. Вася Коловёртнов.

Она приблизилась к нему. Он протянул руку. Аганя подала свою. Всё было так, будто жизнь шла обычным чередом, и лишь кто-то из них отлучился ненадолго.

Вася повлек её, Аганя задержалась на миг, обернулась попрощаться. Такими же маленькими, как бы ненастоящими показались ей довольно крепкие, вполне рослые мужчины, офицеры. Фая, будто намагниченная, отстояла от них метра на три, удерживая в протянутой руке петушиного бога, вторая рука у неё тоже почему-то зависла в воздухе, чуть пониже, и глуповатая улыбка текла по её масляным губам, и глаз не сводила с Васи.

Молодец едва заметно усмехнулся - так, будто привык к таким женским взглядам, к внезапной полной очарованности им, и ничего не умел с этим поделать.

Аганя и сама шла рядом, держалась за руку, как дитя. Нет, нет, да и посматривала с сомнением: а Вася ли это? В костюме, при галстуке - как большой начальник!

- Ты откуда? - удивлялась она.

- С Севера.

- А здесь как?

- Приехал.

- Ты же в тюрьме был... - спросила Аганя напрямик.

- Когда Сталина за ноги вытащили, меня освободили. Я же по политической сидел.

Аганя глянула строго. Не понравилось, что он сказал: "за ноги". Ей помнились слова Бернштейна: "Конечно, перегибов было много. Надо было сказать об этом. Но не надо было устраивать шумиху. Сказали - и забыли". Так он говорил после митинга, на котором прибывший Куратор горячо заклеймил культ личности и с большим воодушевлением восславил новый курс партии. Сдержанно, понятно, проговорил, между своими, непривычно нервно стряхнув пепелок сигареты. Люди уходили тогда собрания молчаливыми, подавленными. Не радуясь, наступившей свободе. Не потому, что, как стали писать, кто-то слепо верил в Вождя или очень ему сочувствовал. Череда перемен в правительстве, цепь раскрытых заговоров подготовили людей к такому обороту.

Дело было не в поклонении. Дело было в нарушении порядка. Не в том, который блюдет милиция, хотя и в этом тоже. В другом. Ведь если даже там, на самом верху народной власти, призванной вести их, передовой рабочий класс, в грядущее, венчающей все усилия и достижения - если у самого руля такая неразбериха, подлог, то, что же это такое?.. Ненадежность. Зыбкость. Сразу увиделась собственная неопределенность. Вырастет ли город на этом месте или, как заговорили, создадут производственную инфраструктуру, и до свидания. Кому-то совсем помашут ручкой, кого-то на работу станут привозить: а это уже совсем иная жизнь, иной настрой. "Алмазы будут нужны при любом правительстве," - начали раздаваться голоса. Как это, при любом? Так ой-ей-ей, куда можно зайти, помахивая рукой. Нет, так не годится. Так не пойдёт.

Аганя шагала молча, насупясь.

- Ну, списался. Мне отписали, что ты поехала сюда. К вам-то мне хода нет. Вы же закрытые. А я, вишь, какая персона. На мне штамп особый. - Васе не нравилось всё это говорить. - Хотя меня и амнистировали. На золотых приисках я работаю, в старательской артели. Вместе с Рыжим. Помнишь Рыжего?

- С Элемом?!

Она коснулась головой его плеча: его-то разве можно в чём-то винить? Он-то уж настрадался.

- И вечно прячется, подсматривает!

- А ты как думала: за тобой глаз да глаз.

Всё повторялось, и было по-новому.

Ей виделась юрта среди снегов. Намерзшийся охотник с добычей, вошедший в тепло, тянущий настывшие ладони к пылающему в очаге огню.

Она видела юрту и юртой была сама, теплой юртой с жарким внутри её огнем.

Ей виделась пашня и русый пахарь в льнянной просторной рубахе. Пахарь налегал на плуг, вёл борозду, и во влажную землю, под отвалы, в ямочки ложилось пшеничное семя.

Она видела пашню и пашней была сама, вспаханной, раскрытой солнцу землей, вобравшей золотое семя.

Жили они в отдельном домике с садом. И это стало новым чудом - сад, когда яблоко можно сорвать прямо с дерева. И самым спелым и вкусным оказывается то, которое отваливается само - чуть тронул его, оно уже и в руке. Или падалица. Или червивое - червяк-то, он тоже, не дурак, знает, в какое яблоко залезть. А можно срезать гроздь винограда - поднялась на стул, чик ножницами - и она в твоей руке, ядристая, с просвечивающимися внутри косточками. Но больше всего подивил грецких орех: Аганя сначала думала - не то слива растёт такая, не то, ещё что? Она считала, что орех таким и растёт, каким, случалось, его привозили на Север: как бы в костной оболочке. А оказалось, он в мягкой зелёной шкурке вызревает на дереве! Так, наверное, делилась она с Васей, и южане думают, что кедровый орех растет на дереве не в шишках, а как в магазинах продают, отдельными орешинками?

- А ты меня не приревновал? - она бросила виноградное ядрышко в рот.

Был вечер, и они сидели вдвоём на открытой терраске.

- К кому? - Вася качался на кресле, поставленном на полудуги, как у деревянного детского коня.

- К кому, к кому. С кем ты меня встретил? Или ты там только на Фаю смотрел?

- На какую Фаю?

- О, господи! Ну, к офицеру, с которым я шла.

- К лейтенанту, что ли? Что к нему ревновать?

- Почему? Он очень даже ничего. Офицер!

- Что я тебя, не знаю, что ли? К нему - нет, - сказал он с нажимом на это "к нему".

И Аганя перестала спрашивать. Вася понял, о чём или, точнее, о ком она могла подумать. И подумала. Потому что о нем же подумал и сам он.

- К морю!

Вася повлёк её за собой, поднял на руки, закружил, понёс по тёмной аллее. Она забила ногами, стала шутливо отбиваться.

Ей нравилось купаться ночью. Было пустынно, только буи покачивались в полутьме, да отсветы корабельных огней тянулись к берегу по воде.

В три гребка Вася почти исчез из виду. А потом и вовсе - нырнул. Аганя плыла, разводила руками, смотрела по сторонам, а его все не было и не было. И она увидела - как вспомнила - стремительные воды Вилюя в ночи, человека, уносимого ими, такого сильного и такого беспомощного, такого редкого и так запросто скрученного потоком. Человек - в её взоре - ещё успел крутнуться, не то отчаянно сопротивляясь, не то махнув горячо на прощание, мол, живите! Аганя всполошилась, бросилась вперед, всё проглядывая в подступающей панике пустоту - да что же это, что же это за всесилие такое? - гребла она и смотрела, будто пыталась разорвать плоть надменных вод. Как там, далеко за буём, воды разорвались сами. Выбился столб брызг, а в них как бы и не человек - что-то долготелое, длиннорукое, обитающее в недрах морских.

Её охватила слабость, и она едва доплыла, ухватилась за буй. Хотела заругаться, но когда по другую сторону повис на буе Вася, лишь прыснула счастливым смешком.

- Мы доплыли до буя, - становился вдруг баловным Вася, - там не видно... - она пригрозила ему кулаком, - ни руля! Только ярко-красный буй, из воды торчит... как руль!

На море бегали они по нескольку раз за ночь, и несчетно - днём. Вася шутил, что на месте Емели-дурачка заставил бы ездить не печку, а кровать. Казалось, он мало о чём думал и просто жил, как живётся. Но даже когда он был очень весел, стоило заглянуть ему в глаза - тоска из них закатывалась ей в душу. И виделся путь: далёкий путь куда-то.

- Помнишь, ты мне сказку сказывала, - заговаривал он раздумчиво. - Как мальчишку забрала Снежная королева. Я всё гадал: а почему это ему надо было слово "вечность" сложить, чтоб освободиться? И ведь ты знаешь, догадался.

Они лежали на тёплых валунах. Чистая синь стояла перед глазами, и солнечные блики мешали смотреть.

- У кого в голове вечность, над тем хозяина нет, - Вася обернулся к ней в смущении, а она признательно сжала его мизинец.

Морские воды, как в люльке, нянчили Аганю и Васю, баюкали, завораживали, окутывали их в единые покровы. Теперь она понимала, почему так часто купались Андрей с Еленой. Они купались не в воде, а в неге, в неразлучности, в слитности своей.

Ей не раз хотелось рассказать Васе, что у них есть сын. Лёнька. Без мамки там, совсем не зная отца. С бабкой. Им бы не купаться тут, не нежиться, а ехать к нему да растить парня. Аганя думала заговорить об этом и в доме, и по пути, и особенно здесь, на море, когда поднималась волна и душа выпрыгивала наружу.

"У тебя есть сын!" - рвалось из её груди. Она набирала дыхания и... рот приоткрывался, а слова не шли. Будто за язык кто держал.

Протяжный жалобный крик младенца послышался вдруг. Аганя увидела - так успела подумать - как две сказочно громадные рыбы-птицы взвились над морскими водами. Но в следующий миг догадалась - дельфины.

Рыбы-птицы мелькнули, как наваждение, и скрылись. В груди осталось ощущение полета и чувство собственной неуклюжести. Вот только Аганя видела себя и Васю такими красивыми и ловкими, а сейчас даже он, сильный из сильных, разводил в воде ногами большущим лягушонком.

Они возвращались с моря, и ей всё виделось, как стремительно мелькнули и умчались куда-то восвояси дельфины.

- А тебя наши часто вспоминают, - повернулась Аганя к Васе.

- Про что? - посмотрел он с улыбкой, но пристально.

- Про то, как ты на самолёте полетал.

- Я думал, про то, как я двухкубовую тачку катал: с наваренными бортами.

- Про это тоже.

А не разотдыхалась ли, не раскупалась ли и не разнежилась ли чересчур здесь, укоряла она себя. Про Дом отдыха совсем забыла, там, поди, её потеряли - безответственная какая-то стала совсем, надо же! Там ведь столовая, оплаченное производством питание.

Только успела подумать, что надо хотя бы дойти, предупредить дежурных, соседку по комнате, Фая навстречу - у калитки столкнулись.

Разодетая! Как в театр или ресторан.

- Что же ты так, ушла и пропала. Я же о тебе волнуюсь. Пошла искать.

- И как нашла? - удивилась Аганя.

- Ну-у! - заулыбалась она Васе. - Такого мужчину не спрячешь. Я местных женщин спросить не успела, мне сразу указали, - приподнялась её грудь в кофейном загаре, увенчанная бриллиантом.

- Шпиона, значит, из меня не получится? - усмехнулся и Вася.

Втроём они пили на терраске чай. Фая восторженно разводила руками, переливчато вращала мягкими плечами. Бриллиант хитрил, играл, то прятался за выпуклые кофейные овалы в прорези платья, то выскакивал, брызнув радостными искрами.



"Андрей + Аганя = ?" - Выложил однажды из алмазов сменщик Андрюша. Знать бы ему, что значили для неё эти слова. Эта надпись, будто собранная из звёзд.



Она смотрела на неё, едва удерживаясь на ногах. А он стоял рядом, совершенно счастливый.



Лучики бриллианта с Фаиной груди выстригли у Агани слезу. Чуткий Вася это заметил, переклонился через стол, зацепил пальцем цепочку на нежной коричневой Фаиной шее, принялся разглядывать кулон на весу.

- Бриллиант чистой воды, - сказала Фая бездыханно.

И грудь её стала крупно вздыматься в опасной близости от мужской руки.

Вася посмотрел на Аганю.

- Я ей уже показывала, - заторопилась Фая. - Но ей же что бижутерия, что алмаз, платьишко есть одно, и хорошо. Вот вы, сразу видно, человек со вкусом...

Она осеклась под его взглядом.

- Если хотите, могу уступить, - Фая смотрела прямо и как-то очень преданно. - Это очень дорогая вещь, вы, конечно, понимаете, но для вас... Для нашей северянки...

- Для меня? - удивилась Аганя. - Мне не надо, не надо!

Мужской палец медленно выпустил цепочку и золотое сердечко с бриллиантом увенчало дыньками округлившуюся грудь.

- Такие вещи так сразу не покупаются. Надо всё хорошо обдумать, все взвесить, - обращалась Фая только к мужчине. - Вы приходите ко мне в Дом отдыха, и мы все обсудим. Приходите!..

Фая всё-таки мельком глянула на Аганю. Поднялась со стула, зачем-то передвинула его, постояла на вытяжку перед Васей.

И пошла. Будто по шаткой дорожке.

- Как ты ей сразу понравился, - проговорила Аганя.

Вася чуть улыбнулся, посмотрев искоса. Спросить что-то хотел: уголок глаза словно сдавливал вопрос.

Она пошарила взглядом по столу, по саду.

- Опять, поди, сбежать думаешь? - Спросил он не то, что хотел. Спросил, как ответил. - Черную головушку оставить.

- С чего ты взял?

- Да уж вижу.

- Так ты меня насквозь видишь?

- Насквозь, не насквозь. А вижу.

Она, наконец, нашла, что искала. Васины обувки: он был в сандалиях, на застежках. Без шнурков.

- Может, и думала, - призналась Аганя. - Только не хочу.

- Айда в ресторан! - подал Вася руку. - Шампанского выпьем, шашлык рубанём! А то на этих фруктах и овощах скоро просвечивать начнём.

Он надел свой красивый костюм. Подумав, пиджак снял, закатал рукава рубашки. Обул правый ботинок, потянул шнурок на левом... и порвал. Связал посредине, не долго думая, спрятал усики узла под кант с дырочками. И у Агани со звоном лопнула какая-то струнка внутри, а потом скрутилось. С усилием, с настойчивостью, в её нежелании ничего не рвать: да что же такого-то? Что случилось? Ну, порвался шнурок, и ничего больше. Они, Вася и Аганя, должны быть вместе: так уж судьба велела.

По пути Аганя заскочила в Дом отдыха: а то, в самом деле, в одной одёжке на все случаи жизни. Она же купила платье модное, с воротником-стоечкой, с подкладными плечами. И пока переодевалась, поймала себя на неожиданной ревности. Фая выбегала к поджидавшему в коридоре Васе, залетала обратно, возбуждённая и радостная, снова выскакивала. Успевала что-то нашушукивать ему, даже когда Аганя и Вася направились уходить, взявшись за руки.



- Для нашего уважаемого гостя с далекого Севера, - провозглашала артистка на ресторанной эстрадке, - у которого в таёжной трясине утонул трактор.

Кругом вековая тайга.
И бродят там дикие звери.
Машины не ходят туда.
Бегут, спотыкаясь, олени.

Навстречу, от эстрадки, широко размахнув руками, мешая парочкам на танцевальном пятачке, шёл Рыжий. Невысокий, Элемка ступал, будто великан косой сажени в плечах. Пятерни же его были, словно действительно приделанными от великана - наработанными, разносившимися. Он двигался по проходу: рыжий чуб, да клешастые пятерни.

- Братцы! - с маху саданул Рыжий себя дюжей ладошкой в грудь. - Какой я радый за вас! Я за вас - весь, - приложился теперь он двумя кулаками и словно бы разодрал грудь, - спереживался! Три или... скоко ден уж я тут! А моря ещё не видал! Братцы! Вы, хоть, мне скажите: какое оно, море?!

- Вернемся, расскажу, - хлопнул друга по плечу Вася.

Рядом с Васей в ресторане всё виделось, как и должно быть: если кто-то и топорщился, выставлялся, то примерно так, как высовывается суслик из норы или мельтешит мышь. И согнувшийся угодливо официант не вызвал неловкости за него: а как ещё ему стоять перед таким, как Вася?

Официант принимал заказ, записывал в блокнотик, как вдруг присел, вздрогнув, глазёнки его забегали, он задергал головой, будто вытаскивал свой взгляд из-под Васи:

- И-из-звитните, м-минуточку...

И через мгновение уже стоял возле соседнего столика. Впрочем, слово "стоял" не подходило. Аганя видела на такой манер согнутых людей - буквой "г" с провисшей верхней палочкой, - только на рисунке к пьесе Гоголя "Ревизор". Но тогда был царизм! Она никак не предполагала, что склоняться так могут и при советской власти!

Прогибала спину около этого столика и женщина с обесцвеченными уложенными шапкой волосами, которую Аганя приметила у входа рядом с табличкой: "Администратор".

За столик устраивались трое. Точнее, один, потому что другой расторопно подставлял ему стул, а третий, перехватив "меню" у официанта, раскрыл половинки и угодливо протянул этому первому. Были они все трое, как с доски почета. И только главному для окончательно правильного выражения лица мешал окладистый подбородок.

Стол их заполнялся, как скатерть-самобранка.

- Для нашего гостя с далекого Севера, - опять сладкоголосо заводила девушка у микрофона:

Я знаю, меня ты не ждешь.
И писем моих не читаешь.
Встречать ты меня не придешь.
А если придешь, не узнаешь.

Вася задумчиво сидел, положив крупные длинные руки по обе стороны одиноко стоящей подставки с солонкой, перцем и горчицей. Тень заметно набегала на его лицо, густилась. Пальцы начинали выстукивать дробь и стекленели белые волосики на запястьях.

- Прости, - проговорил он жалостно. - Но я так не могу.

Он встал, шагнул к столу, где потчивались трое. Круглый столик с богатством яств легко поднялся над головами и встал рядом с Аганей. А их, пустой, также плавно переместился на место первого. Вася придвинул убранный стол поудобнее, между Аганей и собой. Присел и так беспечно, спокойно посмотрел. Если, конечно, не считать в его глазах обычной грусти и долгого пути.

- Ну, вот это другое дело!

Аганя ожидала, что эти трое сейчас кинутся на Васю, начнется драка. Но ничего подобного! Они как сидели, так и продолжали сидеть.

Официант с администраторшей пропрыгали в кружении, как маленький кобель с большой сучкой. А к троим, сидящим неподвижно, устремились сразу несколько официантов с подносами. Но те не прикасались ни к чему, только лица их делались ещё правильнее, почетнее, требовательнее.

Вася, как ни в чём ни бывало, подливал вино, придвигал ей ближе виноград, улыбался. Аганя стала успокаиваться: всё же по справедливости.

- Вот говорят: "Самое дорогое у человека - это жизнь". А чем она так дорога? - Он всегда стыдливо щурился, когда пускался в размышления. - Кому дорога? Ему? - указал Вася на окладистый подбородок. - Ему дорога? А помнишь, я тебе про девчонку рассказывал, которая со мной лошадник на председателя надела, про Валюху. Она тоже освободилась. Вышла, сказывают, красавица. На пианино играет - ну, ясно дело, при хозяине жила. А ей тут, на свободе, через неделю глаз вышибли. Ей, может, эта жизнь, и вовсе не мила теперь?

- Цель нужна, - вылетело у Агани. - Без цели человеку никак. - Сказала она и покраснела: человеком, по которому она могла мерить "главное", был для нее только Бобков.

- Про цель я понимаю, - опустил Вася глаза. - Только таких, как он был - один, два и обчелся. Таких много и не надо. Я не такой, как он. Только и таким, как этот, - кивнул он опять на "окладистого", - быть не хочу. Смотри-ка, бедный, весь складками изошёл - всё, поди, о народе печётся. Нет, самое дорогое у человека это - не жизнь. Самое дорогое - это...

Он сидел вполоборота, двигаясь, меняя, перебрасывая ногу на ногу. Усики узла на новом лакированном левом ботинке вылезли из-под кантика, лохматились, болтались в воздухе. Ботинки вставали рядом и разница бросалась в глаза: один шнурок лежал ровным стежком, другой - выкручивался мозолью. Аганя корила себя, что в такой момент, когда надо думать о Васе, она рассматривала эти шнурки. Они виделись разными - разными и были.

Вдруг он тоже уставился на шнурки. И усмехнулся. Агане жутко сделалось: ей часто казалось, что он всё про неё знает. Как знала она про Бобкова. И сейчас Вася точно услышал её мысли.

В глазах его вновь проглянул покой, долгий путь и добрая снисходительность. Двумя пальцами он что-то выудил из своего нагрудного кармана, взял её руку и вложил в неё... - как она сразу не догадалась, когда Фая бегала туда-сюда? - бархатную коробочку. Аганя разжала руку, раскрыла коробочку и выудила за цепочку бриллиант в золотой оправе. Она успела заметить как, будто в его отражении, окончательно расплылось и растянулось, потеряв всю свою пристойность, лицо с окладистым подбородком. Словно бы отлетела, ударенная током, приближавшаяся администраторша. И приостановились, будто на них нацелили пистолет, два милиционера.

- Так лучше. Я же вижу, - улыбался Вася. - Это хулиганка, много не дадут, не переживай. Считай, я всё это нарочно. Ты из-за совести мучишься, а мне самому уйти кишка тонка. Вот, подручные и пособят.

Рыжий вылетел на пути с широким замахом: "Кто на наших?!" И растерялся: Вася первым перехватил руку, скрутил, откинул в сторону и жёстко пригрозил кулаком. Рыжий так и остался стоять в растопырку, ничего не понимая.

- Для гостя с далёкого Севера...

Будь проклята ты, Колыма.
Что названа чудной планетой.
Сойдешь поневоле с ума.
Отсюда возврата уж нету.

С её оттопыренного мизинца свисал на цепочке маяком поблёскивающий камешек. Раскалённый до бела лом вылетал из памяти, нагонял своим огненным жалом Васю Коловёртова.

Вася уходил в густом малорослом людском окружении. Спокойный, вразвалку. С вечностью в голове.

Перед отъездом Аганя ещё раз увидела его. Вася стоял с метлой во дворе отделения милиции. Рядом с ним была Фая. Она принесла продукты, доставала из сетки и показывала всё по отдельности: колбаску, рыбку, баночку с икрой. Вася на гостинцы взирал равнодушно, но когда Фая, улучив момент, уже из своей сумочки сунула ему за пазуху чекушку, размяк и просветлел в улыбке.

Это Фая сумела договориться, чтобы "потерпевшие" забрали заявление из милиции: взяла у Агани деньги, и договорилась. Только поставила одно условие: Аганя уезжает, не простившись с Васей. Добрая Фая и подарки матери и Лёньке помогла купить, и вещи её упаковала. Так что Аганя уезжала со спокойным сердцем: пылающий огнём лом и на этот раз миновал Васю.

Ей было ясно: как прежде она чувствовала себя Еленой, которая уплывала рука об руку вместе с Андреем, так в эти дни Андрей поместился в большом Васе. А теперь вновь зажил отдельно, как бы опять смотрел со стороны, звал в дорогу.

В поезде она всё гадала: а чего же Вася сказать хотел про "самое дорогое?" Подставляла слова: родина. Выходило: конечно, родина для неё была дороже жизни. Любовь. И опять выходило: сказали бы сейчас, камень на шею и в воду, а о н будет жить - без раздумий. Дети - она теперь уж для Лёньки и живет. Даже - работа. Ну, тут на смерть бы она не согласна. Но если бы завтра построился город, все бы вошли в новые светлые теплые квартиры, и мать бы с Лёнькой тоже - опять же это было бы дороже её жизни.

Аганю поманило глянуть на гранёный алмазик, перед которым там, на юге, все немели. Юг - теперь казался ей, в самом деле, какой-то другой планетой. Только уже не потому, что там море и виноград с пальмами, а просто - другой.

В чемодане, во внутреннем кармашке, куда Аганя спрятала футлярчик с алмазиком, почему-то лежал морской камень с дырочками, который Фая нашла на берегу. Она называла его "куриный бог" и говорила, что он приносит счастье. А бархатной коробочки не было.

СРОСТОК

Алмазов не было.

Лаборант Андрюша стоял перед столом и ошеломлённо вперивал глаза в выложенную им надпись: "Аганя + Андрей = " Только что, накануне ему удалось сложить всё уравнение: "Аганя + Андрей = ЛЮБОВЬ!" "Аганя" - из чистых бесцветных алмазов. "Андрей" - из мелких, с шероховатостями и вкраплениями. А слово ЛЮБОВЬ выстроилось петлистым узором из самых крупных, ярких, редких кристаллов.

Это были алмазы, отобранные за долгие месяцы специально для того, чтобы показывать - демонстрировать плоды трудовых достижений - приезжим комиссиям или делегациям. Они хранились в отдельной баночке, и не требовалась выкладывать надпись, чтобы понять, что их нет: не было самой баночки. Баночки со всей фабричной заначкой! Но Андрюша все же достал по одному кристаллику из эмалированной кастрюли все имеющиеся алмазы, надеясь, что вот как-нибудь да выудятся и те, особо ценные. Но чуда не случилось. И теперь он стоял, не веря глазам своим, всё пытаясь увидеть будто растаявшее слово, которое ещё минувшим вечером так светло и радостно лучилось, играло с ним в гляделки.

Закрыв глаза, Андрюша ясно представлял бисером выплетенное слово и каждый кристалл по отдельности. Слово завершала "жирная" точка в восклицательном знаке - алмаз, необыкновенный, даже среди редких! В прозрачном камне чётко просматривались два сердечка, закольцевавшиеся друг в друге.

Лаборант готовился стать минералогом, как Бобков, которого вспоминали люди с таким почтением, что и самому помереть не жалко, только бы стать, как он. Стать даже лучше - потому что он уже был. Потому что Аганя при имени его тупит глаза и светлеет лицом. Андрюша не расставался с книжкой об алмазах, старой-престарой, которую оставила ему Аганя.

Он держал камень-самоцвет в руке, впервые испытав странное и пугающее чувство: алмаз с сердечками не хотелось выпускать, класть вместе с другими кристаллами.

Это был сросток "двойник" - два сросшихся, проникших друг в друга алмаза. Так же чувствовала себя сросшейся - сердце в сердце - душа его с душой Агани.

Он зажал камень в кулаке, приложил к груди, прикрыл левой ладонью. Там, в притаённом у груди мирке слышимо забились два сердца, слились в одно русло две реки, земля обрадовалась солнцу.

С усилием Андрюша отстранил зажатую в кулак руку от груди, медленно развёл пальцы. Алмаз лежал на ладони, будто сколок неба.

В той же старой книжке он вычитал про огранщика Иосифа Ашера, который упал без чувств, расколов точно по задуманной схеме самый крупный из когда-либо найденных в мире алмазов Куллинан. Андрюша никогда не видел как работает огранщик, но знал, как вырезают чароны и украшения из мамонтовой кости. Его родной дядя Михаил слыл редким мастером, хотя у него от природы не было обеих кистей рук. Вместе с деревенским кузнецом они соорудили различные приспособления, крюки, зажимы: дядя одевал их на запястья, меняя по надобности, и управлялся с любым делом не хуже самого рукастого. На войну его не брали, поэтому он старался за всех, кто на неё уходил, и кто на ней остался. Рыбачил, охотился, а уж как ладил чароны и украшения - мог позавидовать любой. Андрей раскровянил не один палец, равняясь на дядю, пока хорошенько ни пригляделся к нему и не понял: прежде, чем взяться за нож, тот очень внимательно изучает строение дерева, линии изгиба бивня.

Бивень мамонта - почти как камень. Но его кладут в воду, и он размякает, как дерево, поддается ножу. Алмаз - обрабатывают таким, каков он есть. Андрюша догадывался, что это значит - огранить алмаз! Представлял, как старый огранщик Ашер долго изучал камень, как он мысленно ходил, ползал до изнеможения по прозрачному нутру его, познавая на ощупь каждую малейшую излучину, почти невидимые глазу трещинки. Определял направление спайкости, разметил черной тушью контуры раскалывания. Были сделаны и расколоты десятки макетов. Так длилось больше года, наконец, он посчитал себя готовым, сделал насечку, вставил в неё клин, несильно, на сто раз выверено, ударил молоточком и... рухнул без чувств.

"Двойник" на ладони всё более приоткрывал изменчивую и цветистую сущность света, распахивал свои пределы, вовлекал в удивительные миры. Лаборант улыбнулся, заметив как в алмазе - в сращении двух сердец - будто кто-то ожил. Он и она, Аганя.

Они бежали наперегонки по снежной белизне на лыжах. Он - на широких, подбитых оленьей шкурой, она - на узких, с ботинками, какие он видел у городских. Он поспешал за ней, она опережала, пока не заехала с сугроб, и не провалилась по колени в снег. Тогда он спокойно подошел и вытащил ее, поднял на руки...

"Настоящий алмаз должен жить, он должен разговаривать с вами", - понимал Андрюша эти книжные слова. Так же, наверное, алмазы разговаривали с Бобковым, поэтому он и прознал, откуда они, ещё не бывая в этих местах.

Осторожно, со вздохом, он опустил камень в банку. Нет, конечно, он и не думал о том, чтобы взять его себе, как-то скрыть, но что-то такое, повинное, в чувствах осталось. Андрюша даже с опаской и стыдом оглянулся по сторонам, хотя в лаборатории он был один и заметить его движения с камнем никто не мог. Может, ощущение повинности в том и состояло, что он заигрался, как ребёнок, и сам же себя, как взрослый, на этом себя поймал.

- Айда, там девчата ждут! - распахнул дверь Ясное море.

И они вместе вылетели, хлопнув дверью, которая отскочила от косяка и так и осталась полуоткрытой. Не привык он к замкам и запорам. У них в улусе никто ничего никогда не закрывал. О воровстве Андрюша в детстве слышал, но только так, что где-то, у кого-то, но не свои у своих. Правда, было, сам у дяди Миши притырил нож с костяной рукояткой: взял постругать, перед друзьями похвалиться, а потом он как-то и остался. Но сам же однажды по забывчивости при дяде Мише и достал. Вспомнил, и тихо положил на стол. Дядя сделал вид, будто не заметил.

Ни разу не случалось и здесь воровства. Появлялся картёжник - давай чесать всех мужиков. Мало, что те ему получку всю относили, так ещё и на работу ходили как осенние мухи: поспать было некогда. Мужние бабы собрались - как уж там, не известно, но поучили по-своему. Игры на деньги прекратились. На время. Скоро отчаянней прежнего начались: он, может, и сам себе был не рад, этот картёжник - как больной, не мог без игры. Бабы на этот раз взяли с собой Аганю. И перед ней, которая, как рассказывали, сама вся исстыдилась, человек - картёжник этот - как вылинял весь. Помаялся с неделю: играть не может и бросить не в силах, - собрал вещички, да умахал.

Не от кого было прятать алмазы: их добывали все, знали, как они достаются, и делали это для себя и для своей страны. Вот наган Андрюша закрывал в сейфе. В городке было уже столько детворы, пацанов, а пистолет уж очень заманчивая игрушка. Мало ли! Да и ревнивцы сильно пылкие, случалось, объявлялись: бегал как-то один, палил из ружья по тайге, где его жена пряталась с другим. Ну, так, по верхушкам.

Дверь оставалась полуоткрытой не в первый раз. Андрюша до полуночи преспокойно жарил на аккордеоне - облюбовал он и освоил этот инструмент. В перерывах, когда играл Ясное море, "приударял" за Раей: с ней они шуточно, для людей, "женихались" с той поры, как он выудил из лужи и принёс ей чемодан с "подмоченной репутацией".

- А ты знаешь, что значил алмаз в старину? - спрашивал Раю Андрюша, а всё видел перед собой "двойника", и себя с Аганей в нём. - Он был знаком силы и непобедимости. В боях с Александром Македонским и Наполеоном всегда был алмаз!

- А Кутузов разбил Наполеона, разбил! Потому что с ним был простой народ!

- А ты знаешь, что писатель Шекспир говорил про алмазы? - жил своим Андрюша.

- Кому? Тебе лично?! - подсмеивалась Рая над товарищем, словно бы ослепнувшим от своих шибко больших познаний.

- Алмаз дарит целомудрие влюбленным!

Рая заметила, как он очень смутился, произнеся слово "целомудрие". И глаза Андрюши со странной тоской посмотрели куда-то вдаль поверх её головы, будто кто-то его оттуда позвал: по крайней мере, так рассказывала потом Рая.

Лаборант вернулся на рабочее место. Ему требовалось отсортировать алмазы: по размеру, цвету, качеству. Прежде, пока Андрюша мало что про них знал, блестящие кристаллики были для него просто конечным продуктом, нужным стране ценным минералом, стратегически важным сырьем. Теперь он не переставал удивляться. Как же ценились эти бусинки с древних лет, если мерой веса был избран карат? - так в Индии называется зёрнышко акации. Сколько человеческой крови пролито вокруг каждого из именитых алмазов. Один "Кох-и-нор" - "Гора света" - чего стоит! Все восемнадцать его владельцев пали жертвами своего же сокровища: одних предательски убили, другие погибли на поле брани, а третьи - "счастливцы" - обнищали до побирушества и сумы! И всё это - султаны, шахи, императоры! И каждый из них знал судьбу предыдущих хозяев бриллианта, но старался любыми путями завладеть камнем. Видно, у этих властителей и обладателей несметных сокровищ, с головой не в порядке, если они готовы умереть, лишь бы иметь редчайший алмаз: держать на ладони, зажимать в кулаке, носить у сердца. Так думал он, и всё сильнее манило ещё раз глянуть на "двойника", где остались счастливо бегать на лыжах маленькие Аганя и Андрюша. Хорошо, понимал он, что этот алмаз найден в советской стране, где, конечно же, будет служить только добрым делам!

Он привычно потянулся к банке с отборными алмазами... И рука зависла над пустотой.

Теперь он стоял перед несложившимся уравнением: "Аганя + Андрей = " - и чувство вины высверливало в груди воронку. Вина подтачивала колени, лодыжки, уходила в пол, всверливалась глубоко в землю.

В полую голову навязчиво лезла мысль о персидском шахе Надире. Он был другом Великого могола Мохаммед-шаха, который на ту пору владел "Кох-и-нором". Надир-шах так хотел заполучить алмаз, что влюбил в себя одну из жён Мохаммеда, и та поведала завоевателю, что её муж носит камень в своём тюрбане. В знак вечной дружбы персидский шах предложил Великому моголу обменяться тюрбанами. Последний оказался истинным другом, не посмел отказать.

Ясное море, когда Андрюша играл на аккордеоне, куда-то отлучался. Лаборант не хотел об этом думать, сопротивлялся противной мысли, но она ввинчивалась внутрь вместе с чувством вины.

В комнате общежития ещё пахло стружкой. Ясное море был на смене. Андрюша собирался поискать, порыться в чемодане, в вещах. Не смог. Не то, чтоб не осмелился, а... Алмазное слово "Любовь" выплыло перед глазами, подхватило высоким чувством. Парень взял в руки аккордеон.

Не для тебя ли в садах наших вишни
Рано так начали зреть?

- Ты чего, того, что ли? - спросонья приподнялся парень на соседней кровати.

- А ты знаешь, чем расплатились персы за убийство писателя Грибоедова?

- Это который "Горе от ума" написал?

- Да. Он был послом в Персии, и его убили. А потом задобрили царское правительство: подарили алмаз под названием "Шах".

Парень долго и озадаченно смотрел на Андрюшу. Лег на спину, помолчал.

- Надо было, конечно, нашим не останавливаться в Берлине. Переть и переть дальше. Чтоб ни царей, ни капиталистов на земле не осталось.

Рано весенняя звездочка вышла,
Чтоб на тебя посмотреть.

Допел Андрюша куплет. Так было легче - ему хотелось говорить только про алмазы.

Работал Ясное море в карьере. Андрей шёл и всё больше становился уверенным, что дружка-аккордеониста на месте не будет - смотался он с алмазами-то, с "двойником". Там ведь, если богатством мерить, у королей с шахами столько не было!

Над этим посмеивались, и сам Андрюша подшучивал над собой, но карьер его, действительно, пугал. Завораживал, и всё как-то не до конца верилось в то, что видели глаза. Клювастые экскаваторы, зубастые, будто оскалившиеся, бульдозеры медленно, но верно выгрызали, словно громадные жуки-короеды каменистую землю, вкапывались глубже и глубже. Тяжёлые, придавленные каменным грузом машины также медленно, надсадно поднимались по дуге серпантина. Неужели всё это сделали и продолжали делать люди?! Такие маленькие во всём этом, невидненькие, как бы теряющиеся вовсе?!

- Ты ко мне? - выглянул из кабины, приостановив бульдозер, Ясное море.

- Да нет, я так, - Андрюша переступил с ноги на ногу и остался стоять на месте.

Бульдозер тронулся, развернулся, было, и вновь резко встал.

- Ну, ты чего?! - Ясное море спрыгнул с гусеницы, растопырил руки. На его широкой груди распахнуто выскочил полосатый уголок тельняшки.

- Ничего.

Ясное море оглянулся: ему показалось, что приятель смотрит куда-то за него. Но позади стоял бульдозер - чего на него смотреть-то?

- На технику, что ли, опять, хочешь? Садись, попробуй. Хотя я бы не советовал. Не машинный ты человек!

Лаборант стоял штырём. Мысленно он падал, проваливался в эту высверливающуюся его же душой воронку, проваливался в кимберлитовую бездну, напичканную алмазами: стыдоба брала - стыдобища!

- А ты знаешь, как в древней Индии добывали алмазы? - странно заулыбался он. - Алмазы были в пропасти, кишащей змеями. Спуститься туда люди не могли. И вот что они придумали. Они кидали куски мяса в пропасть, птицы хватали это мясо и приносили в гнезда, а люди потом выбирали алмазы из гнёзд.

- Сказка какая-то, - озадачился Ясное море.

- Почему же сказка? Всё на научной основе. Алмазы прилипают к жиру. А пропасть - это вымытая дождями кимберлитовая трубка.

- Мяса не напасёшься! - попытался пошутить бульдозерист. И снова оглянулся: ну, смотрел Андрюша куда-то назад, и всё.

Дружище засмеялся, засветился весь радостью - аж весь припрыгнул.

- Ты, однако, Райку-то сёдня уговорил? - понял дело Ясное море.

Он тоже обрадовался. Подошел, хлопнул приятеля по плечу. И тот его в ответ весело прихлопнул. Так они порадовались, похлопали друг дружку. Но надо было работать. И бульдозерист направился к машине, всё похохатывая.

А лаборант резко повернулся и зашагал, как солдатик, в свою сторону.

Сверху, с насыпи Андрюша бесстрашно глянул на большую яму, определяя теперь уже в воздухе то место, где он видел эвинкийскую княжну. А все же была она. Была она здесь! Хозяйка.

Ещё раз внимательно осмотрел стол, надеясь, что банка с крупными алмазами может вдруг - и появится! Пошарил взглядом под столом, по полу, по углам - нет ли дырки и не утащила ли драгоценности крыса? Глаза застилала какая-то тупиковая дума, понимание, что всё это напрасно, алмазы пропали - потому что они должны были пропасть. Что-то нечистое мерещилось в самом себе, требующее наказания. И он постоянно забывал о том, чем сейчас занят.

Негр-раб виделся ему: убегающий в страхе, прихрамывающий на ногу, в которой был упрятан алмаз. Так же люди теперь станут говорить про него, Андрюшу. Будут считать, что он украл. Об этом узнает мать, дядя Миша. Так расскажут Агане, когда та вернётся. Позор ляжет на него - куда больший, чем на того негра. Ведь негр был рабом и украл у хозяина, который грабил его же, негра, и всех других рабов. А он, Андрюша, получается, украл у своих - у своей семьи, у всего советского общества! И хотя он не крал, и не думал об этом, а так, на миг пожелал камешек для одного себя, для двоих, точнее, для себя и Агани - а камни возьми да исчезни! Но даже, если бы у него и вовсе не водилось потаенных мыслей, все равно вина неискупима. Ведь это он отвечал за сохранность, ему доверили под личную роспись пистолет!

Наган был на месте, в сейфе. Отливал чернотой металла. Документация по алмазам лежала рядом. А на верхней полке - обшитые меховые охотничьи рукавицы с полыми выемками для указательных пальцев. Сын племени охотников, Андрюша улыбнулся им, как старым верным друзьям: приближалась зима, и рукавицы просились в дело. Мысленно он перенёсся в заснеженную тайгу, втянул носом морозный воздух. Грудь его развернулась и к плечу словно прирос ружейный приклад.

Увиделась охота на медведя. Как она мудрёно обставлялась! Разведавший берлогу охотник, зазывая на помощь других, не говорил прямо, а как бы невзначай, о чем-то неважном, намеком давал понять, дескать, был у соседа, проведал его жильё. Люди собирались тем же днём, ночевали неподалеку от берлоги, наутро мастерили преграду из жердей, которую нужно было обязательно связывать только руками, ни в коем случае ни помогая зубами. Приближались к берлоге, зевая, делая вид, что всем хочется спать, а то в самом деле пристраивались ненадолго вздремнуть.

Всё виделось так, как он помнил. Только у перегороженной крестовиной из жердей берлоги оказались он и Аганя. Маленькие, в сросшемся сердцами алмазе. Они изображали сонливость, потягивались, и никак не могли решить, кому из них орудовать длинной жердью, накручивая на конец шерсть и, вытягивая, вызывая пробудившегося, цепляющегося зубами за жердь соседушку, а кому стрелять...

Андрюша взял наган. Подержал на весу. Пальцы удобно обнимали рукоять. А палец указательный так ловко ложился на курок. Андрюша переломил наган, крутанул барабан, заполненный желтоватыми пятачками патронов. Снова со щелчком поставил дуло на место. В этом тоже была своя красивая, будоражащая кровь музыка. Он вообще бы не расставался с пистолетом, если бы позволяла инструкция. Прищурив глаз, попробовал прицел. Положил пистолет во внутренний карман.

"Аганя", - выложил теперь он лишь одно слово из всех алмазов. Цветистый, вьющийся получился бисер! Подумал, и переложил на иной лад: "Огонёк".

Вышел со своей неразлучной подругой-гармошкой на крыльцо, запер за собой дверь, сел на ступеньку.

С неба звездочку достану
И на па-амять подарю...

Хозяйка в эвенкийском наряде промелькнула вдали, за деревьями. Посмотрела глазами Агани. Жгуче хотелось любить всех и быть всеми любимым.

"Это не мы тебя убили, а нужда наша, - говорили по обряду охотники рядом с поражённым на смерть "соседом". - Это вороны тебя едят, а не мы."

Он скинул лямку с правого плеча, рукоять нагана твёрдо упёрлась в оклад басов.

Сросток "двойник" в его голове сверкнул разорвавшейся кометой, счастливо высветив тьму. Ясно вспомнилось, как заскочил Ясное море и он, в этом внутреннем движении укрыть, притаить, понежить камень с сердечками, сунул баночку с алмазами в сейф за пухлые меховые рукавицы.

Промахиваться Андрюшу не учили, и подруга-гармонь на его коленях издала долгий прощальный звук.

http://sp.voskres.ru/