От Марка
Марк Захаров отмечает юбилей. Вслед за театром, который он построил сызнова, - "Ленкомом". Цифры противоречат фактам: и театр и его режиссер до сих пор самые молодые в Москве.
Вместе со своей фантастической труппой и соавторами - Григорием Гориным, Андреем Вознесенским, Геннадием Гладковым, Алексеем Рыбниковым - Захаров уже несколько десятилетий определяет тонус жизни Москвы, театральной и интеллектуальной. Почти каждый его спектакль - событие. В каждом дух веселого бунта сочетается с упрямой верой в добро. Мрачноватое здание, где Ленин призывал учиться, стало университетом социального оптимизма. Даже в самые тусклые годы здесь бурлила мысль, а стало быть, жизнь продолжалась, готовила себя к другим измерениям. Оптимизм этот столь заразителен, что перед ним пасовали цензоры, придираясь к деталям, но сдаваясь перед аргументами искусства. Происходили чудеса: когда, например, авторы первой русской рок-оперы "Юнона" и "Авось" готовились к долгой цензурной осаде - а спектакль вышел с первой попытки и недавно отметил свой тысячный показ.
Менее осознан тот факт, что Захаров с той же командой создал новый для нас жанр в кино - на стыке двух искусств. Он взял лучшее из театра и из кино - то, что получилось, практически совершенно. Если бы такие фильмы, как "Обыкновенное чудо", "Тот самый Мюнхгаузен" или "Дом, который построил Свифт", появились в Голливуде, их авторы и звезды стали бы всесветно знамениты. Какой фильм может похвастаться тем, что в нем все актеры, от главных до эпизодических, гениальны? У Захарова это так. Станиславский мечтал о театре-доме, Захаров создал большее - театр-семью.
Он из тех редких театральных лидеров, кто умеет сотворить не спектакли - а мир. Свой, узнаваемый с первой мизансцены, кадра, звука. Его герой - творец. Поэт, мыслитель, философ, волшебник. Театр равен жизни, а герои, заколотые картонным кинжалом, истекают настоящей кровью. Театр - зона свободной мысли, торжествующего благородства и посрамленного зла. Даже если это зло, как в Драконе, вечно. Даже если зрители - толпа, глухая к разумному, доброму и вечному. Сценарий "Дом, который построил Свифт", мог бы разлететься, как "Горе от ума", на крылатые фразы, если бы фильм показывали чаще. Но не показывают. "Свифт нанял актеров, но губернатор оказался хитрее - он нанял зрителей". Театр и кино Захарова оказываются провидческими.
За внешней бравурностью в творениях Захарова не сразу заметишь, что они пронизаны болью. Точнее: они этой болью рождены. На ней замешены, настояны. Это высший род сценического мастерства - трагикомедия. Трагикомедия ближе привычному нам состоянию души. Она смотрит в глаза реальности, но оберегает от мизантропии. Она сохраняет веру, а в разум, совесть или в Бога - личное дело каждого.
Предлагаемая читателям "РГ" беседа состоялась за несколько дней до юбилея. Сказанного и прочувствованного в эти два часа значительно больше, чем может вместить газетная страница.
В нас сильны анархические наклонности
Российская газета: Общественность взволнована: вы собираетесь инсценировать роман Владимира Сорокина "День опричника". Ваше намерение не иссякло?
Марк Захаров: Есть два проекта, которые у меня под парами. "День опричника", на который я потратил много сил и вдохновения. Владимир Сорокин одобрил идею, сделал замечания по поводу женских ролей, и работа над окончательным вариантом инсценировки еще предстоит. Второй проект связан с "Вишневым садом" Антона Павловича Чехова. По разным внутритеатральным причинам пьеса выигрывает, когда больше женских ролей, - и на труппе, и у режиссера, и у зрителя. Кроме других достоинств, у "Вишневого сада" есть и это преимущество: там много женских ролей, которые не надо досочинять.
РГ: Но я не поверю, что Чехова вы собираетесь ставить слово в слово.
Захаров: Представьте: если бы я делал фильм по "Обыкновенному чуду" Шварца точно так, как пьеса написана, - это было бы нечто неудобоваримое. Надо было искать кинематографический эквивалент. Точно так же надо думать и о сценическом эквиваленте любой, пусть даже гениальной пьесы.
РГ: Тогда интересно: вы смотрели фильм Сергея Овчарова "Сад"? Овчаров шел от того, что Чехов не был согласен с трактовкой Станиславского и считал "Вишневый сад" смешной комедией. Что вы на этот счет думаете?
Захаров: Я мог бы многое сказать по поводу этого фильма, но у меня есть правило - проявлять клановую солидарность. И я постараюсь уклониться от ответа на ваш вопрос. Единственное, что могу сказать: я все-таки ушел с середины.
РГ: Но я сейчас о концепции. Вы-то собираетесь в "Вишневом саде" вернуться к жанру комедии?
Захаров: Да, конечно. Но это не комедия в "концертном" варианте, какой у нас возникает в творениях шоу-бизнеса. Это комедия другого склада, непривычная комедия... Со мной произошел один комедийный эпизод. Мы показывали "Женитьбу". В первом ряду сидел пьяный, вел себя тихо. Но когда Броневой сказал, обращаясь к свахе: "Вам, матушка, это так не пройдет! Я пожалуюсь на вас в полицию!", пьяный не выдержал и спросил его: "И тебе это надо?". Зрители не прореагировали - им это не показалось смешным. Но артисты это хорошо запомнили. И я теперь эту фразу прикладываю к некоторым обстоятельствам моей жизни и к некоторым предложениям, которые я получаю.
РГ: Итак, теперь ваш ближайший проект - не "День опричника", а "Вишневый сад"?
Захаров: Не исключено.
РГ: Действие книги Сорокина происходит в недалеком будущем, когда Россия отгородится от мира стеной. Не боитесь, что его предупреждение станет явью раньше, чем вы его реализуете на сцене?
Захаров: Я боюсь очень многого в нашей жизни. Я знаю еще и о глобальных рисках. И о непредсказуемости нашего будущего, и нашей экономики. Кроме того, если одна и та же идея посещает сразу многих людей, - всегда есть вероятность, что она осуществится.
РГ: Чем вас привлекла эта книга?
Захаров: В ней идет речь о наших стихийных националистических порывах. Сорокин исследовал некоторые пути, ведущие к деградации - страшной, жуткой, но и гомерически смешной.
РГ: Сорокин обращается к эпохе Ивана Грозного и опричнины, Павел Лунгин спешно снимает "Ивана Грозного", пытаясь то ли дополнить, то ли поправить Эйзенштейна. Почему эта фигура вдруг стала актуальной?
Захаров: Наверное, по тем же причинам, по которым Сталин хотел, чтобы все зверства, которые учинялись Малютой Скуратовым и опричниками, были морально оправданы и признаны объективной исторической закономерностью. Слишком много похожего.
РГ: В 1991-м мы все были наэлектризованы осуществляемыми, казалось, надеждами. Это был момент реального национального подъема, и мир радостно приветствовал вхождение России в семью демократических наций. Казалось, это навсегда, но оказалось - очень ненадолго. Почему, на ваш взгляд, демократия никак не укоренится на нашей земле?
Захаров: Здесь одна из причин, почему я склоняюсь к "Вишневому саду". Там исследуется эта зыбкая динамика нашего существования: отчего наши помыслы никак не обретут некий цементирующий состав, который лег бы в основание нового гражданского общества. Демократического. С элементами обязательного либерализма. Это генеральный путь, по которому идут все страны. Они иногда прерывают свое развитие, возникают темные периоды их истории - фашизм или военная хунта, которые потом, будь то Греция или Чили, все-таки уступают место гражданскому обществу и демократическому построению государства.
РГ: "Только жить в эту пору прекрасную..."
Захаров: " ...уж не придется ни мне, ни тебе"? Да, я понимаю. Мы очень неспокойные люди, у нас метания происходят. У нас очень сильные анархические наклонности. Даже то, что мы подарили миру великую классическую литературу, - это ведь тоже от национального перегрева. Я часто бываю в Германии и понимаю, что так парковать свои машины мы никогда не сможем. Потому что никогда не сумеем воспринимать некоторые разумные команды. Иногда такие команды нужны. Например, в Германии есть человек, отвечающий за ландшафт. Если вы живете на этой улице, то, будьте добры, цветочки, которые вы выставляете, подбирать определенного цвета. Голубенькие, например. Так решено в ратуше.
РГ: Но это же ограничение свобод! Я хочу желтенькие!
Захаров: Да! И хочу парковать машину там, где мне удобно, не хочу тормозить на "зебре". Но если в Европе я иду по "зебре", то метра за четыре до нее все машины замирают. Для большинства россиян это пока вещь невозможная. Это долгий путь, и я думаю, что в ближайшие десятилетия мы его пройти не сумеем.
Представления о героизме у меня изменились
РГ: С возрастом начинаешь понимать, что у него, помимо понятных недостатков, есть преимущества. Вы с этим согласны?
Захаров: Мой любимый композитор Геннадий Гладков как-то сказал: "Я понял, что такое счастье. Счастье - это когда утром просыпаешься, и у тебя ничего не болит!". Так что есть, конечно, издержки, но... Когда-то я считал, что выйти на сцену с высокой температурой или в день смерти близкого человека (такие случаи у нас бывали) - это героизм, который завещали нам наши учителя. Сейчас считаю, что - нет. Правильнее отменить спектакль. Когда Саша Абдулов был уже тяжело болен, я прилетел проведать его в Израиле и попросил написать что-нибудь для артистов - предстоял сбор труппы к открытию сезона. И он написал, перефразируя Станиславского: "Любите не искусство в себе, а свое здоровье, будьте к нему бережны". Эти слова я запомнил. И представления о героизме у меня изменились. И когда я услышал, что у нас опять будет не сбор урожая, а борьба за урожай, и что в Петербурге студенты с научными работниками выехали на картошку, причем это трактовалось как радостное событие, - для меня это означало абсолютный регресс.
РГ: Эту возможность сравнивать я и имел в виду, говоря о преимуществах возраста. Отчетливей видно, что страна пытается наступить на те же грабли, и эти грабли неминуемо огреют ее по лбу. Может, драма современной России в том, что вместе с СССР отброшен опыт целых поколений?
Захаров: Американцы иной раз кажутся и неглубокими, и несерьезными, но у них есть мощные интеллектуальные центры. Очаги высочайшей культуры, к которой люди тянутся. А у нас утечка мозгов сказывается очень тяжело именно на таких интеллектуальных центрах. Но я верю, что у нас в этом смысле большие резервы. Есть официальный телевизионный рейтинг, а есть более точный рейтинг в Интернете. Там бывают большие расхождения. Многие молодые люди тянутся к тому, что на ТВ считается устаревшим и "нерейтинговым".
РГ: Тогда вопрос, который я задаю всем деятелям культуры, получая самые противоречивые ответы. Понятно, что жизнь влияет на искусство. А вот формирует ли искусство - жизнь?
Захаров: Я думаю, что да. Даже самым прямым, простейшим образом. Вышел фильм "Сельская учительница" с Марецкой - и множество молодых ринулись в сельские школы преподавать. А сейчас прежде посмотрят: проложена ли туда дорога? Работает ли она круглогодично или только когда сухо? Какая будет зарплата? И я думаю, что это разумно.
РГ: Это было бы разумно. Но ведь они и рассматривать этот вариант не станут. Они прекрасно понимают, что там нет дискотеки.
Захаров: Тем не менее, когда поманили идеи фермерского движения (потом многих, правда, они обманули), мы почувствовали "зов земли". Наши люди связаны с российской равниной, а поскольку мы изначально аграрная страна, то это чувствуется. Я сейчас получил маленький участок в Куркино и заметил, что при виде посаженного мной листочка во мне просыпается нечто вроде персонажа из рассказа Чехова "Крыжовник". Правда, есть и та неуверенность, которой пронизан "Вишневый сад": может придти человек и сказать: "Вы в лесоохранной зоне и живете тут незаконно!".
РГ: При этом выяснится, что этот участок просто кому-то понадобился. Мы сейчас в зоне узаконенного бандитизма, а вы - "Вишневый сад"!
Захаров: Да, криминал нас, я бы сказал, побеждает. Он изворотливый: меняет тактику, стратегию, лексику...
РГ: Иерархию ценностей и предпочтений...
Захаров: И мы ощущаем себя беспомощными. Но именно "Вишневым садом" мне хочется показать, что это - временное. Что можно сделать усилие - и остаться человеком. Вот разбился самолет, и человеку, который в лесу собирает грибы, под ноги падает бумажник с деньгами. Я не возьму просто потому, что не буду себя уважать. Я берегу свою совесть и свои взаимоотношения с Богом, в которого верю. Но это движение к совести - оно в стране все-таки совершается. Интересно: роль Лопахина в "Вишневом саде" писалась для Станиславского. Возвышенная душа, которая может вдруг почувствовать купеческий размах и оказаться во власти низменных инстинктов, но потом совершает усилие и остается Человеком с большой буквы.
Сценарий моей жизни мог быть другим
РГ: Вы за публикой "Ленкома" наблюдаете много лет. Она меняется? Приходится ли адаптироваться, приседать?
Захаров: Знаете, первый акт не должен закончиться массовым уходом публики. Некоторые умные режиссеры делают спектакли без антракта. Как-то раз и я так сделал, но потом пообещал нашему буфету, что больше - никогда в жизни. Поэтому думаю о том, чтобы зритель остался. У американцев есть исследование: в кино критическая минута, по их данным, - седьмая. Именно тогда зритель решает, досмотреть ему фильм или уйти. Есть кредит доверия. Когда критическая точка пройдена - начинается непосредственная радость от созерцания того, что творится на сцене. Это надо угадать. Спектакль должен хранить в себе тайны, которые зритель разгадывает. Надо, чтобы в финале публика превращалась в коллектив с единым настроением, единой радостью.
РГ: Это вам удавалось, насколько я помню, всегда. Но ведь в театр и ходили затем, чтобы ощутить себя в кругу единомышленников. Вы посылали со сцены импульсы, они читались залом и его объединяли. Сейчас подтексты не нужны. Механика вашего взаимодействия со зрителем изменилась?
Захаров: Да, теперь интереснее движения души, сложности человеческих взаимоотношений, их динамика, которая формируется на наших глазах самым непредсказуемым образом. Но все равно я это каким-то образом рифмую с тем, что происходит за стенами театра. У нас идет "Шут Балакирев". И там один не совсем положительный персонаж говорит: "Войной русских людей пугать не надо!". После печальных событий, связанных с войной в Грузии, в зале на этой реплике стали возникать дружные аплодисменты образца 60-го года. Я даже испытал определенную радость оттого, что наши проблемы - вечные.
РГ: Вы три года провели артистом Пермского театра драмы. Что вам дала провинция?
Захаров: Я очень ей благодарен. Я был пассивный среднестатистический москвич, энергетически плохо заряженный. А в Перми началась какая-то перестройка в организме. Мне был 21 год, я стал бешено работать для газеты, рисовать карикатуры - и они печатались. Стал заниматься концертной деятельностью, и потом, когда оказался в студенческой самодеятельности, понял окончательно, что я тот человек, которого могут слушаться. И могу формировать то, что хочу. Заканчивая ГИТИС, я таким человеком не был. Это мне дали Пермь и Пермский университет с его драматическим коллективом.
РГ: Но вы могли бы остаться в Москве и начинать в театре МГУ.
Захаров: Просто так постучаться в театр МГУ я не мог. Когда я вернулся в Москву, мы с женой оказались на мели, и меня устроили руководить драмкружком в Станкоинструментальный институт. Мы поставили спектакль по пьесе Штока "Чертова мельница", он имел резонанс в студенческой среде, и Сергей Иосифович Юткевич, которому доложили, что есть талантливый коллектив, сказал: "Пусть приходят". Так что для этого нужно, чтобы было стечение обстоятельств. Если бы я не поехал в Пермь, думаю, сценарий моей жизни был бы другим.
РГ: Вы давно не ставите музыкальных спектаклей и фильмов. Почему?
Захаров: Мы с Алексеем Рыбниковым пробовали - получалась матрица, снятая с "Юноны". Это как если бы после успеха моих телефильмов сделать "Мюнхгаузена-2". Чтобы опять были Королева, Король, придворные... Опасность повторять и цитировать самого себя была, и я ее вовремя узрел.
РГ: Я-то думаю, что вам удалось создать свой, новый для нас кинематограф, со своей эстетической системой. Я бы его назвал теа-кино. На грани двух искусств родилось что-то новое и уникальное.
Захаров: Я попрошу, чтобы эти слова обязательно были напечатаны. Потому что это песня.
РГ: Вы осознанно шли к этому симбиозу или это получилось просто потому, что вы человек театральный, условность - способ вашего мышления?
Захаров: Если заниматься самопознанием, наверное, многое можно обнаружить. Во-первых, я понимал, что не имею права снимать фильм на полку...
РГ: ...И взялись за "Дракона", который лежал на полке всегда!
Захаров: "Дракон" - это когда уже пахнуло новым временем, уже вышло "Покаяние"... Во-вторых, я снимал фильм для телевидения и подсознательно формировал свои сочинения для домашнего экрана. Геннадий Гладков сочинял музыку, и она звучала во время съемок. Это влияло и на оператора, и на актеров. На темпы. Даже на работу художников по свету. Процентов восемьдесят я сочинял в голове, прочее оставлял для импровизации. Когда в "Обыкновенном чуде" Король торжественно выходил на венчание, я просил Евгения Павловича Леонова поднять руку, как это обычно делали члены Политбюро на мавзолее. Леонов, уже имевший большой опыт в фильмах Данелии, сказал: "Маркуша, это мы все будем переснимать. Причем за те же деньги!". Но фильм планировался как новогодний подарок зрителям, к нему уже относились с симпатией, и телевизионное начальство все приняло. Но в Доме кино это поднятие руки вызвало не просто аплодисменты - состоялось какое-то радостное братание.
Артисты - нервные люди
РГ: В своем последнем интервью Саша Абдулов рассказал мне о репетициях "Женитьбы". Какое это счастье, говорил он, когда столько талантов собирается вместе, и каждый вносит что-то свое! Как вам удалось собрать в своем театре такую семью?
Захаров: Наверное, во мне сидит если не талант, то способность к созданию питательной среды. Я пришел, когда после вынужденного ухода Эфроса в театре был тяжелый период. Люди устали от полупустого зала, пришлось положить много сил, чтобы исключить пьянство во всех цехах и сферах. И чтобы люди приходили вовремя на репетицию. Я даже совершил подвиг, когда сказал народной артистке: "Вы опоздали - отдыхайте!". Это, правда, было один раз в жизни, и тогда, когда я пришел драться. Сейчас я бы, наверное, сделал вид, что не заметил.
РГ: А народная артистка перестала с вами разговаривать...
Захаров: Нет. Она была хорошей актрисой - Елена Алексеевна Фадеева. Она потом подарила мне замечательную работу в "Трех девушках в голубом". Так что дело, наверное, в питательной среде, где формируются и вырастают люди. Становятся достоянием не только Ленкома, но и кино, и телевидения. Это очень важно.
РГ: Внутритеатральные дрязги всегда каким-то образом видны на сцене. А "Ленкоме" такое ощущение, что все друг друга любят. Это они так хорошо играют?
Захаров: То же самое, слово в слово, мне сказал Андрей Максимов. Он был на спектакле и сказал комплименты Чуриковой. Чурикова растаяла и попросила то же самое сказать Захаровой. Захарова тоже растаяла и попросила то же самое сказать Чонишвили. Он был потрясен. Я далек от идеализации: в любом театре есть свои болезни, их бациллы все равно витают в воздухе. Просто надо, чтобы был легкий фон. Чтобы они не могли размножаться и превратиться в эпидемию.
РГ: Вам часто приходилось идти на компромиссы?
Захаров: Наверное, они были, но не запомнились. Помню, как мы готовились к одному компромиссу - с "Юноной" и "Авось". Прикидывали, что мы отдадим цензурному аппарату. А что не отдадим - как в "Трех девушках в голубом", которые четыре года не могли выйти на сцену. Но случилось чудо, спектакль приняли. Впрочем, был один компромисс. Меня уже решили снимать с должности, и директор театра сказал: "Надо ставить "Оптимистическую трагедию". И тогда у нас впервые состоялся бунт на корабле. Збруев заявил: "Не хочу участвовать в этих играх!". Тогда я написал сценарий, как для кино, провел большую подготовительную работу, нашел для Збруева замечательную роль белого офицера, которого ведут на расстрел. Спектакль шел недолго, но мы его долго вспоминали. В нем возник в новом качестве Абдулов - он играл Сиплого. Было много хороших находок - когда, например, противоборствующие стороны пели одну и ту же песню с разницей в полтора такта. Или когда Евгений Павлович Леонов в роли Вожака собрал все свои наблюдения над номенклатурными работниками: как они сидят в президиуме, и как переговариваются, и как что-то записывают, когда говорит начальство.( Это я усвоил очень быстро и при встречах с цензурным аппаратом тоже доставал блокнот и делал вид, что записываю, - это всегда производило благоприятное впечатление). И была Инна Михайловна Чурикова в роли Комиссара - на тоненьких каблучках и с зонтиком. Все испортил наш знаменитый кутюрье Слава Зайцев. Он вошел в каком-то легкомысленном шарфике и сказал при начальстве: "Ну, Маркуша, ты им всем и врезал!". И закатил поцелуй, как Брежнев Хонеккеру. И тогда началось трехмесячное исследование: а вот у вас на сцене висят фотографии - что это за люди? Может, меньшевики, эсеры, анархисты? Но спектакль все-таки вышел и был хорош.
РГ: Почему цензура была к вам особенно подозрительна?
Захаров: От меня ничего хорошего не ждали - понимали, что должны быть какие-то скрытые колючки и шипы, направленные в сторону нашей действительности. Эфрос, например, был мало озабочен политическими проблемами, но ему не простили того, что он был свободным человеком. И от него можно было ждать чего-то непредсказуемого. Мне это после 90-х объяснил историк Волкогонов: "в инстанциях" существовал список людей, которые могли представлять угрозу. С ними поступали весьма радикально. Но порядка не было и в этом, и я как-то уцелел.
РГ: Есть вещи, о которых вы жалеете как о чем-то упущенном?
Захаров: Я некоторых хороших артистов не разглядел. Оказывается, ко мне приходил показываться Максим Суханов - а я как-то не обратил внимания.
РГ: А как насчет знаменитого сожжения партбилета перед телекамерами? Вы по-прежнему считаете это правильным?
Захаров: Нет, я так не считаю после того, как мне жена сказала: "Это твой самый безвкусный поступок!". Называться умом, честью и совестью нашей эпохи я после событий в Белом доме не мог, и на меня подействовало заявление Назарбаева о том, что ГКЧП поддержали все секретари райкомов и обкомов. Но надо было уходить достойно, как Ельцин. А то, что было сделано - сделано с дурацкой театральностью, о которой я сожалею. А о самом поступке - нет, не жалею.
РГ: Ваш театр поэтический и романтический, ваш типичный герой - рыцарь, Ланцелот. Но романтический театр, принято считать, иссякает. Романтика сменилась чем-то прямо противоположным. Вы с этим согласны?
Захаров: То, что во мне бушует дурацкий романтизм, даже иногда беспочвенный и бессмысленный, - это безусловно. Как-то мои студенты показали фрагмент одной пьесы, где мама пьет, сын наркоман, и вообще ужас на ужасе. Я им сказал: ребята, у нас такая трудная жизнь, так много обрушивается на нас негативной информации, и для обострения давайте сделаем так, чтобы отец жил с дочкой, а мама тоже наркоманка, и показать, как она шприц загоняет себе в вену, - и так доведем эту историю до логического конца. Больше мне ужасов не показывали. Есть известная формула: люди идут в театр удивляться новой правде. А не просто новым ужасам. Ужасов сейчас хватает на улицах, и напугать зрителя окончательно - я такой цели не ставлю.
Валерий Кичин
Опубликовано в РГ (Федеральный выпуск) N4770 от 10 октября 2008 г.
