О терроризме написано несметное количество работ, казалось бы, этот феномен изучен уже вдоль и поперек, и, тем не менее, в нём есть что-то зловеще- загадочное, как бы иррациональное, до конца не понятное". Со словами известного российского востоковеда Георгия Мирского трудно не согласиться. Между тем, при попытках содержательного рассмотрения феноменов "кавказский терроризм" и "контртеррористическая операция" возникают проблемы как научного, так и прикладного характера, требующие не поверхностной констатации, а развернутого объяснения.
Сегодня и для российского экспертного сообщества, и для граждан нашей страны обращение к рассмотрению ритмов террористической активности на Северном Кавказе актуально, как никогда. Социально-политическая ситуация на российском Северном Кавказе с каждым днём демонстрирует всё больше признаков растущей дестабилизации. Мы уже не можем просто констатировать количественное увеличение числа терактов, экстремистских действий и радикальных политических инициатив. Речь идёт о масштабном системном кризисе российской кавказской политики и всех основных её составляющих (управленческая практика, кадровая политика, идеология). Его дальнейшее развитие и отсутствие системы антикризисных мер чреваты самыми непредсказуемыми последствиями.
Однако, судя по официальным заявлениям, принимаемым законодательным актам, адекватность понимания террористического вызова со стороны высшей власти не кажется нам очевидной. В ходе своего трехчасового диалога с прессой (январь 2006 года) президент России Владимир Путин заявил об окончании "контртеррористической операции" в Чечне: "Я думаю, что вполне можно говорить об окончании контртеррористической операции - при понимании того, что правоохранительные органы Чечни практически берут на себя основную ответственность за состояние правоохранительной сферы. В Чечне созданы все органы государственной власти, я уже об этом говорил, и вы хорошо об этом знаете". Однако и сегодня ичкерийские террористы, дезорганизованные, как никогда (начиная с 1991 года), и ослабленные тем не менее, не собираются слагать оружие. Их "точечные" удары довольно эффективны и, как правило, символичны. "Мы укрепили Федерацию, мы возвратили Чеченскую республику в конституционное поле России, причем правовыми средствами, демократическими средствами, прежде всего, - голосование по конституции, голосование по кандидатуре президента, по выборам парламента по-другому назвать невозможно", - считает президент Путин. Тогда стоило бы вспомнить, что почти одновременно с парламентскими выборами в Чечне 27 ноября 2005 года были совершены убийства главы администрации села Памятой Ризвана Демильханова и главы администрации села Автуры Ибрагима Умпашаева. А через несколько дней был убит секретарь Совбеза Чечни Рудник Дудаев. Три политических убийства за неполный месяц! Таким образом, говорить о прекращении терроризма в Чечне преждевременно, и политически вряд ли обосновано. Тем паче, что Чечня - далеко не единственное место, где совершаются террористические акты и действует сетевая террористическая структура. О других республиках Северного Кавказа Владимир Путин обмолвился скороговоркой: "Сегодня в некоторых других регионах Северного Кавказа нас ситуация даже больше беспокоит, чем в Чечне". Однако что же конкретно беспокоит президента России в самом проблемном российском регионе, осталось непонятно.
Между тем, сразу же после заявления о завершении "контртеррористической операции" (9 февраля 2006 года) прогремел теракт в селе Тукуй-Мектеб Нефтекумского района Ставропольского края, участниками которого были не "пришлые" жители края, а местные ногайцы, слабо интегрированные в краевой социум. Особняком на Северном Кавказе стоит Дагестан. В 2005 году самая крупная северокавказская республика вышла на "первое место" в своеобразном террористическом соревновании. Только в первой половине 2005 года в Дагестане произошло около 80 терактов.
Однако бросается в глаза идеологическая и, если угодно, теоретико-методологическая несостоятельность нынешних творцов кавказской стратегии России. События 1999 года в Чечне и вокруг "мятежной республики" были квалифицированы как "террористическая угроза", а борьба с ней получила название "контртеррористической операции" (она же "борьба с международным терроризмом"). Подобный язык никак нельзя назвать адекватным, но российская власть хотя бы пыталась ввести "чеченский кризис" в определённую систему координат, а также дать свою интерпретацию событий начала-середины 1990-х гг. на Северном Кавказе. В соответствии с официальной трактовкой "чеченского вопроса", рост террористической активности в Чечне - результат деятельности зарубежных исламистских проповедников и политических экстремистов, стремящихся превратить северокавказскую республику в часть "всемирного джихада". Российская власть борется в Чечне не столько с сепаратизмом, сколько с "мировым терроризмом", который, в свою очередь, нанёс страшный урон самому чеченскому народу. Автору этих строк неоднократно приходилось писать, что следование подобной версии новейшей чеченской истории породило и ошибки в планировании антисепаратистской борьбы (чего стоил план по завершению контртеррористической операции в два месяца), и "коренизацию власти" в Чечне, приведшей к приватизации республики кланом Кадыровых. Методологические ошибки в формировании идеологии "замирения Чечни", в конечном счёте, привели к управленческим и политическим ошибкам.
7 марта вступил в силу новый Федеральный закон "О противодействии терроризму", определяющий новые принципы борьбы с этим вызовом российской государственности. Однако дающееся в новом законе определение понятия "терроризм" как "идеологии насилия и практики воздействия на принятие решения органами государственной власти, органами местного самоуправления или международными организациями, связанные с устрашением населения и (или) иными формами противоправных насильственных действий", расходится с определениями терроризма, которые есть в академической науке. Текст нового закона в очередной раз показывает, что академическое понимание терроризма и определение этого феномена в практической политике и в праве сосуществуют в параллельных непересекающихся реальностях.
В научной литературе существуют сотни определений терроризма. Многие из них эмоционально окрашены. Так, например американский специалист по международному праву Ричард Фальк определяет терроризм как "любой тип политического насилия, не имеющий адекватного морального и юридического оправдания независимо от того, кто к нему прибегает - революционная группа или правительство". Заметим также, что само понятие "терроризм" никогда не было константой и эволюционировало под воздействием глобальных и национальных исторических процессов. Однако для большинства исследователей, так или иначе занимающихся изучением терроризма как теоретической проблемы, так и политической практики существует консенсус относительно противоречивой и трудно идентифицируемой дефиниции. Терроризм рассматривается как политический акт и политически мотивированное насилие. По словам Георгия Мирского, именно политическая мотивировка терроризма "позволяет отсечь, например, мафиозные "разборки", гангстерские войны, даже если они по характеру применяемых в них методов борьбы ничем не отличаются от политических акций". Проблема же российского политического и управленческого сообщества в том, что оно (сознательно или нет - другой вопрос) проводит "инфляцию" понятия "терроризм". В качестве террористических актов представители властей рассматривают и обыкновенный бандитизм, и диверсии, и нападения на российские военные объекты без выдвижения каких-либо политических целей, захват заложников с целью выкупа, работорговлю. Самих же террористов нередко называют "бандитами".
Докладывая Владимиру Путину об итогах антитеррористической операции в Нальчике в феврале 2005 года, министр внутренних дел РФ Рашид Нургалиев заявил о причастности "карачаево-черкесского джамаата" к организации захвата жилого дома. Реакция российского президента на слова министра была предельно жесткой и однозначной: "Не надо употреблять их терминологию... джамаат какой-то. Бандиты они и есть бандиты". Для российских чиновников самого высокого ранга использование конструкции "бандиты" для характеристики организаторов, вдохновителей и исполнителей терактов - обычное явление. Но президентские ремарки и комментарии - факты особого рода. Зная чрезвычайную чувствительность представителей российской элиты к мнению первого лица, можно с большой уверенностью сказать, что отныне российская политика на Северном Кавказе будет представлена исключительно как борьба с криминальными проявлениями.
Отождествление терроризма и криминальной деятельности массовым сознанием не может вызывать каких-либо возражений. Для рядового гражданина нет существенной разницы между насилием подъездного грабителя и насилием поборников "свободы маленького горского народа". С обывательской точки зрения мотивация самого факта насилия - вопрос, не имеющий никакого практического значения. Иное дело - оценки руководителей государства. Сведение терроризма к банальному бандитизму диктуется, на первый взгляд, благородной целью - принизить мотивацию организаторов и исполнителей терактов, лишить их действия морального оправдания. Таким образом, действия Басаева в Буденновске, Радуева в Кизляре, Мовсара Бараева в "Норд-Осте" представляются как отдельные факты девиантного поведения. При этом российские чиновники фактически воспроизводят недопустимые для их ранга обывательские представления о том, что убивать, захватывать заложников и шантажировать государство могут только "нехорошие парни", то есть бандиты, в то время как политиками могут быть исключительно облачённые в дорогие костюмы благообразные джентльмены. Им искренне кажется, что, если позиционировать нашу борьбу с терроризмом в Чечне как антикриминальные действия, Европа сменит гнев на милость, и не будет обвинять Россию в нарушении гражданских и политических прав. Какие, в самом деле, политические права и ценности, могут защищать обычные уголовники?
Между тем, при таком подходе игнорируется фундаментальный для любого уважающего себя государства принцип: любые действия, направленные против единства и целостности страны, недопустимы как таковые. То есть бороться необходимо не только с набором криминальных методов, применяемых врагом, но и с контуром политических его целей. Следовательно, борьба с терроризмом вовсе не должна сводиться к пропагандистской шумихе в духе агитпропа про морально неустойчивых "террористов-бандитов", склонных к алкоголю, наркотикам или слабому полу (вариант - однополой любви). Даже если предположить, что теракты осуществляются лучшими и морально устойчивыми выпускниками МГУ или МГИМО и мотивируются благороднейшими целями преобразования человечества - они по своей сути гораздо опаснее действий полуграмотной "Чёрной кошки".
Социально-политическая ситуация на российском Северном Кавказе с каждым днём демонстрирует всё больше признаков растущей дестабилизации. Речь идёт о масштабном системном кризисе российской кавказской политики и всех основных её составляющих (управленческая практика и т. д.).
Таким образом, терроризм на российском Кавказе в новейший период - это исключительно политически мотивированные акции, а не банальный разбой маргинализировавшихся борцов за суверенитет Ичкерии или "чистоту ислама". Оговоримся сразу. Более строгий подход к определению "кавказского терроризма" вовсе не оправдывает ни политически, ни юридически действия обычных уголовников или мошенников (например, организаторов авантюр с фальшивыми авизо в начале 1990-х годов). Речь в данном случае идёт о характеристике разных форм социального поведения на постсоветском Северном Кавказе.
Во многом именно из-за "инфляции" понятия терроризм российская власть рассматривает террористическую борьбу в регионе не как одно из средств борьбы сепаратистов и радикальных исламистов (одно из многих, но не единственное), а как их конечную цель. Как следствие, крайне неудачная с политической точки зрения идеологема "контртеррористическая операция". Напомним, что "в момент ведения федеральных вооруженных сил на территорию Чечни осенью 1999 года сроки контртеррористической операции определялись в два месяца". На сегодняшний день эти сроки превышены в несколько десятков раз. Таким образом, власть сама себя (и общество в целом) загнала в определённую ловушку. В результате "контртеррористической операции" количество терактов в России не только не сократилось, но, напротив - увеличилось. Объектами терактов стали Дагестан, Кабардино-Балкария, Ставропольский край. Произош л и "качественный прогресс" в формах и методах террористической борьбы (использование тактики террористов-смертников). Получается нонсенс. Но проблема здесь не в умении (неумении) российской власти разрешать проблему Северного Кавказа как территории в составе РФ, а в неправильном определении сути и характера политического вызова. Как видим, академические проблемы терминологии имеют вполне конкретные политические последствия.
На Северном Кавказе сегодня происходит "перезагрузка" терроризма как политической (а не криминальной) практики. Трагические события в Нальчике 13 октября 2005 года показали, что теперь главным террористическим оппонентом Российского государства будет не защитник "свободной Ичкерии", а участник "кавказского исламского террористического интернационала". В этом смысле российский Северный Кавказ воспроизводит исторический опыт стран исламского Востока. Подобный этап "смены поколений" террористов и терроризма уже пройден государствами Ближнего Востока и Северной Африки. Если в 60-80-е годы прошлого века главными субъектами террористической борьбы были светские этнонационалисты (Ясир Арафат и ООП), инструментально и конъюнктурно обращавшиеся к религиозным ценностям и лозунгам, то с начала 80-х первую скрипку начинают играть поборники "чистого ислама" ("Братья мусульмане", "Исламский джихад"). Теперь Северный Кавказ с некоторым отставанием пройдёт схожую эволюцию.
В начале 90-х, в период пресловутого "парада суверенитетов", в северокавказском регионе доминировали этнонационализм и идея этнического самоопределения. На практике это привело к реализации принципа этнического доминирования в политике, управлении и бизнесе. Радикальные этнонационалисты активно использовали и террористические методы борьбы. Именно ради реализации идеи "освобождения Ичкерии" (требования прекращения боевых действий армейских частей и внутренних войск России на территории Чечни, вывода российской армии, начала политических переговоров о будущем статусе Чечни), а не ради борьбы за "истинную веру" были осуществлены самые громкие, получившие международный резонанс, террористические акты чеченских сепаратистов (рейд Шамиля Басаева на Буденновск 14 июня 1995 года, рейд Салмана Радуева на Кизляр в январе 1996 года, эпопея "Норд-Оста" в Москве 23-26 октября 2002 года, захват школы в Беслане 1 сентября 2004 года). Несмотря на исламистскую риторику организаторов и исполнителей терактов, можно отметить, что в идеологическом багаже независимой Ичкерии лозунги "защиты ислама и чистоты веры" занимают подчинённое положение, уступая идее государственной независимости Чечни. По справедливому замечанию политолога Умара Алисултанова, "...экстремистский ислам был "импортирован" из ряда арабских стран также и дагестанскими радикалами. Впрочем, для Чечни это течение маргинальное, правда, во время первой и второй войн ставшее популярным среди боевиков. Некоторые их группы, поддерживаемые зарубежными исламскими фанатиками, представляли свою борьбу как джихад против "неверной" России, провозгласив в качестве основной цели "освобождение" всех кавказских мусульман и создание исламского государства. Однако большинство сепаратистов, несмотря на постоянное обращение к исламским ценностям, использовало их для решения своих политических, а не религиозных задач".
Всплеск терроризма в Дагестане касается не только сегодняшнего дня. За первую половину 2005 года здесь было совершено 80 терактов. Между тем в 1989-1991 годах в Дагестане было совершено более 40 политических покушений, а в 1992-м - чуть менее 40, в 1993-м - около 60 покушений и вооруженных нападений. Были в начале 90-х и знаковые теракты. В июне 1993 года боевики аварского народного фронта имени имама Шамиля и лакского движения "Казикумух" захватили сотрудников райвоенкомата в Кизляре и потребовали выведения из города подразделений спецназа российского МВД. Но в отличие от терактов образца 2005 года тогдашние террористические вылазки имели не религиозные, а этнические мотивы. Дагестанский терроризм начала 1990-х гг. можно охарактеризовать как этнотерроризм. Главной его целью была не Россия и не федеральная власть (хотя антироссийские лозунги использовались с разной интенсивностью всеми этнонационалистическими движениями в Дагестане кроме неоказачьего), а представители конкурирующих этноэлит, бросившихся в условиях либерализации и отсутсвия "титульного этноса" играть в "царя горы" (Дагестан по-тюркски - "страна гор"). Сепаратизм в республике был представлен лишь Партией независимости и возрождения Дагестана, ориентированной на Конфедерацию горских народов Кавказа (КГНК) и маргинализировавшейся вместе с КГНК. При этом дагестанский терроризм имел собственную природу и до середины 1990-х гг. не был связан с чеченской террористической практикой. Однако после 1994 года этнотерроризм в Дагестане пошел на спад. Это было вызвано созданием так называемой "дагестанской модели власти", основанной на сложной системе этнического квотирования. Коллективный президент республики - Госсовет - позволил и формально-юридически, и неформально обеспечить представительство этноэлит в высших эшелонах республиканской власти и минимизировать этнотерроризм.
Но во второй половине 90-х этнонационализм уступает место лозунгам "чистоты ислама". Во-первых, этническая пестрота Кавказа на практике делает радикальный этнонационализм политической утопией (особенно в регионах, где нет сильного численного перевеса одной этногруппы, как в Карачаево-Черкесии). Во-вторых, борьба за превосходство "своего" этноса фактически приводит к победе этноэлиты, которая быстро коррумпируется и отрывается "от корней", замыкаясь на собственных эгоистических устремлениях. Народные же массы довольствуются ролью митинговой пехоты. Как следствие, во второй половине 90-х на Кавказ пришли идеи радикального ислама, или "ислама молящегося", противопоставляющего себя "исламу обрядному (погребальному)". По словам политолога Константина Казенина, "многовековая укорененность ислама в жизни народа периодически приводила к спору ислама "традиционного", связанного с народными религиозными устоями и практикой, и ислама "чистого", декларирующего свою свободу от "примесей", народных традиций. При этом в исторической перспективе одно и то же направление ислама могло играть то роль "традиционного", то роль "чистого".
Если в XIX веке роль "чистого" ислама сыграл мистический суфизм, то в конце ХХ века эта роль была отведена салафийе (ваххабизму), сторонники которого объявили войну "традиционалистам" - суфиям. Процесс распространения "чистого ислама" затронул Чечню (особенно после Хасавюрта), Дагестан и другие субъекты российского Кавказа, включая и относительно мирную Западную часть региона (Адыгею, Кабардино-Балкарию). Появились яркие проповедники "обновлённого ислама", хорошо подкованные в основах исламского богословия в отличие от косных провластных ДУМов - Духовных упvравлений мусульман. В Адыгее таким проповедником выступил репатриант из Косова Рамадан Цей, в Карачаево-Черкесии - Рамзан Борлаков и Ачимез Гочияев, в Кабардино-Балкарии - Мусса (Артур) Мукожев, в Дагестане - братья Кебедовы.
"Чистый ислам" как нельзя лучше подходил к кавказским условиям. В отличие от "традиционализма", эта система ислама обращена к надэтническим универсалистским и эгалитарным ценностям - эдакий "зелёный коммунизм". Для сторонников "молящегося ислама" не имеет значения принадлежность к тейпу, клану или этнической группе. Отсюда и возможности формирования "горизонтальных связей" между активистами из разных кавказских республик. В условиях отсутствия внятной идеологии и концепции российского нациестроительства салафийа стала интегрирующим фактором на Кавказе. Весь фокус, однако, заключается в том, что если "исламский национальный проект" развивался как антироссийский, то многие лидеры "обновленцев" не грешили русофобией и были готовы на российскую юрисдикцию на Северном Кавказе при условии его тотальной исламизации. Одновременно кавказские "ваххабиты" отвергают светский характер российской государственности и институты российской власти в регионе. Постепенно количество перешло в качество, и радикалы перешли от проповеди к террору. К началу нового века этнонационализм повсеместно (включая Чечню) уступил место религиозному исламскому радикализму. В Нальчике в октябре 2005 года, а ранее - в Дагестане лозунги отделения Ичкерии от России не выдвигались, зато умами овладевает идея формирования особой социально-политической реальности без России и вне России.
Это означает, что в наиболее нестабильном и конфликтном российском регионе принципиально изменится характер угроз. Теперь вызов российской власти будет исходить не только из Чечни. В ближайшем будущем весь Северный Кавказ превратится в поле жёсткой борьбы. И очень важно правильно понимать суть этой угрозы. Беда, когда лидеры государства не осознают, с каким противником борются, какие ресурсы этот противник имеет. Министр обороны Сергей Иванов высказал гипотезу о противостоящем России "бандполдполье". Ещё раньше сам президент Путин призвал вести борьбу с бандитами. Значит, следуя этой логике, сегодня России на Кавказе угрожают группы "щипачей", "медвежатников" или "гопников". Между тем, российской власти и, кстати сказать, либерально-модернизационному проекту в целом угрожают не подпольщики-бандиты, а политически и идейно мотивированные люди, понимающие свои цели и задачи. В отличие от коррумпированной и развращенной российской элиты, как властной, так и оппозиционной.
При этом далеко не все исламские "обновленцы" перешли линию, разделяющую терроризм и борьбу с Россией от простого негодования по поводу коррупции и закрытости местной власти. Сегодня ещё не поздно отделить "работников ножа и топора" от фрустрированной региональной интеллигенции и обыкновенных "лузеров". Было бы фатальной ошибкой записать в ваххабиты и русофобы всех оппонентов республиканских властей. Если такой шаг будет сделан, Россия не досчитается многих своих сограждан. В том смысле, что лояльность нашему государству у многих сменится лояльностью салафитским джамаатам. И самое главное: российская власть должна отказаться от рассмотрения борьбы за Кавказ как программы социальной реабилитации. Сегодня речь идёт не столько о деньгах, сколько о серьёзном идеологическом противоборстве. И выиграет в этом противостоянии тот, у кого будут крепче нервы, сильнее воля, чьи аргументы окажутся убедительными, а идеи и цели более привлекательными. И главное, чья вера окажется сильнее.
Сергей Маркедонов, заведующий отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа, кандидат исторических наук.
http://www.instkavkaz.ru/fed_mag/detail.php?ID=1050
