Стало невыносимо говорить - и даже слушать, читать - о "российской специфике", о "местных особенностях". За десять-пятнадцать лет эта идея выработалась словно нефтяное месторождение, растеклась и растранжирилась, растиражировалась, просклонялась по двум равно убогим идеологическим падежам ("Россия - страна соборности" / "Россия - страна дураков") и, пройдя кульминационную фазу научной культурологии - ей отдал дань сам Лотман в последней книге "Культура и взрыв", - вернулась в исходную точку, на уровень характерологии из анекдотов: "Встречаются американец, русский и еврей..."
Для специалиста-гуманитария, участвующего в зарубежных не-славистических конференциях, это оборачивается угрозой потери профессионального статуса: все время опасаешься, что в тебе видят - по выражению Н.Брагинской, делившейся подобным опытом, - не коллегу, а информанта, что будут расспрашивать с самым невинным любопытством, "а как там обстоят дела в России?" (допустим даже, только в российской науке), - и в ответ придется волей-неволей повторять надоевшие стереотипы, объясняя, что у нас, русских, и в науке-то все не как у людей.
Конечно, никому не запретишь толочь воду в ступе и даже называть это какой-нибудь "национально-русской" наукой. Настоящей, вменяемой науке есть чем ответить. Во-первых, можно и нужно восстанавливать реальную, не отягощенную идеологическими предрассудками историю русской науки, осмысляя ее нормальные отличия от иных традиций. В филологической области это, кажется, лучше получается у зарубежных авторов, которым не нужно преодолевать столь сильные предрассудки, как нашим; хороший пример, скажем, книга швейцарского лингвиста Патрика Серио "Структура и целостность" (1999)[1]. Во-вторых, можно выйти на уровень метаописания, сделав предметом объективного исследования сами наши национальные предрассудки - "русскую идею", националистическую идеологию; этим занимаются с большим толком историки идей: А.Зорин и А.Осповат, В.Мильчина и О.Майорова, Н.Мазур и Е.Лямина... Однако и то и другое - история: либо история научной мысли, деформируемой национальными стереотипами, либо история самих этих стереотипов, изучаемых наподобие каких-нибудь вирусов и бацилл. Между тем есть необходимость и в третьем направлении - в выяснении того, как российская гуманитарная наука в ее современном состоянии соотносится с зарубежными традициями и проблемами.
И вот в этом плане появилась обнадеживающая тенденция, связывающая наших гуманитариев с международным сообществом (настоящая наука всегда интернациональна, шарлатанство же - чаще всего нет): в последние годы мы стали спорить о научности. Когда наука ставит под вопрос собственную научность - это здоровый симптом, ей и положено периодически об этом задумываться.
Обсуждения эпистемологических проблем давно не хватало нашей филологии (скажем ?же: литературоведению). "Методологические" дискуссии советского периода отсылали к идеологическим догматам, а не к научной истине; в годы "перестройки" пафос "исторической правды" имел не столько познавательный, сколько моральный смысл (речь шла о разоблачении, о выговаривании вслух того, что в общем и целом все и так знали); да и после смены политического режима филология - включая филологию "молодую", начавшую набирать себе авторитет публикациями ранее запрещенных и забытых текстов, - оставалась не очень озабочена обсуждением истинности и научности своего дискурса. Еще в 1997 году постоянный возмутитель спокойствия в российской гуманитарной науке Л.Гудков констатировал: "среди нынешних филологов не возникает споров и дискуссий... если не считать разногласий по частностям филологической корректности и опрятности"[2].
Похоже, что ситуация начинает меняться; о научности стали спорить, причем основная ось дискуссий довольно точно - пусть и с некоторыми отклонениями - совпадает с осью аналогичных дискуссий в западной гуманитарии.
Одна из таких полемик произошла (происходит) не в филологии, но в родственной науке истории - по поводу "новой хронологии" академика А.Фоменко. Глобальный пересмотр событий мировой истории, затеянный им и опирающийся на узкую и скудную доказательную базу (проблематичные неточности в датировках астрономических событий, обнаруженные в летописях), выглядит столь несуразным, что сразу у нескольких оппонентов закралось сомнение, а всерьез ли все это высказывается. Так, А.Зализняк замечает:
Признаюсь, я сам не могу до конца отделаться от мысли, что для А.Т.Ф[оменко] его сочинения на гуманитарные темы - это забавный, хотя и изрядно затянутый фарс, мефистофелевская насмешка математика над простофилями гуманитариями, наука которых так беспомощна, что они не в состоянии отличить пародию от научной теории[3].
То ли это сознательный намек, то ли совпадение, но гипотеза Зализняка отчетливо вызывает в памяти нашумевшую мистификацию американского физика Алана Сокала, который в 1996 году напечатал в солидном гуманитарном журнале статью-пародию, а затем публично разоблачил ее - вместе с журнальной редакцией, не распознавшей за модной риторикой намеренную бессмыслицу. Задачей Сокала было, как он объяснял позднее, вывести на чистую воду "культурно-когнитивный релятивизм"[4], безответственность и всеядность, насаждаемые "постмодернистской наукой". В дискуссии вокруг Фоменко слово "постмодернизм", кажется, не произносилось, но пафос самозащиты институциональной науки от шарлатанов, перехватывающих внимание публики широковещательными и малообоснованными концепциями, совпадает с намерениями американского ученого. Разница та, что в случае А.Сокала представитель точных наук вступился за принципы научности против распустившихся гуманитариев, а в нашей ситуации сами гуманитарии (историки, лингвисты и др.) вынуждены давать отпор фантастическим вымыслам академика-математика. Такая обратная диспозиция может объясняться сложившимся еще в 60-е годы высоким авторитетом математики в передовых гуманитарных исследованиях в нашей стране - авторитетом, который теперь не приходится отстаивать, зато можно на нем паразитировать. Недаром А.Зализняк заканчивает свою статью печальной констатацией:
Еще недавно представители гуманитарных наук судили о возможностях плодотворного участия математиков в решении их проблем по замечательным работам А.Н.Колмогорова. Ныне им придется судить по А.Т.Фоменко[5].
Защита "серьезной" науки (в данном случае - уже литературоведения) от науки популярно-любительской стала главным сюжетом и другого спора, стихийно вспыхнувшего в ходе мирного, казалось бы, обсуждения перспектив "нового историзма" в истории русской культуры (НЛО, N 47). Вместо самого "нового историзма" Б.Дубин и Л.Гудков в своей статье стали темпераментно обсуждать "продвигателя" данных идей в России А.Эткинда, а тот не преминул ответить им в не менее размашистом стиле. Несмотря на обилие резких выражений, эта баталия все же затрагивает не только личные амбиции, но и общезначимые проблемы.
Социологи Дубин и Гудков профессионально сосредоточились на "постмодернистской науке" (прямо упоминая, помимо прочего, казус А.Сокала) как особой социальной группе - научных "маргиналах, которых не признает академическая, скучновато-рационалистическая наука", но которые зато нашли себя в ситуации "принципиальной маргинальности" современной русской культуры[6]. В свою очередь, А.Эткинд тоже попался на эту наживку и принялся защищать от обвинения в "маргинальности" не только лично себя, предъявляя свое CV с учеными степенями, но и все отечество в целом, заявляя, что есть и другая, немаргинальная Россия:
Живя в одной стране, мы с моими оппонентами существуем в разных мирах. Я вижу вокруг себя динамичных политизированных людей, интеллектуалов и студентов. Они ненавидят советское прошлое и готовы к борьбе с его рецидивами...[7]
За этими характерными риторическими упражнениями на тему того, "что такое Россия" (впрочем, обе стороны декларируют западническую и либеральную идейную ориентацию), остался забыт не только официальный предмет дискуссии - "новый историзм", но и проблема гуманитарной научности, которая присутствовала в яростных нападках Гудкова и Дубина. Вот, например:
Постмодернист, сам не ведущий никакой собственно исследовательской работы, а лишь использующий результаты работы других для их перекомбинации, реинтерпретации и т.п., манипулирует понятием "текст". Исследователь же оперирует понятиями "факт", "гипотеза" [...] Соответственно, весь материал, которым располагает постмодернист [...] сразу становится филологическим: ему вменяются свойства текста, а значит - в нем усматриваются грамматические, поэтические, синтаксические, лексические и т.п. аналогии[8].
Это важнейшая проблема историко-культурной науки, начиная по крайней мере с русских формалистов[9], которые впервые попытались систематически изучать "литературный быт", экспансию текста во внелитературную реальность. А кончается ли где-нибудь вообще текст, есть ли в социокультурном пространстве не-текстуальная территория, или же прав Жак Деррида, заявивший, что "вне-текста не бывает"? Если прав, то филология оказывается в положении сколь значительном, столь и рискованном: ей теперь есть дело решительно до всех социальных "фактов", поскольку у нее в руках они, как у царя Мидаса, превращаются в золото "текстов". В самом деле, ведь и теория академика Фоменко имеет такой общественный - рискну сказать "общекультурный" - резонанс не столько из-за своего математического аппарата (он ведь все равно мало кому понятен, и будь он даже безупречен, доказывает-то он всего лишь скучные неточности в летописной астрономии), сколько из-за ошеломительного превращения Истории в текст: вместо объективных, как мы думали, событий, всякой там античности и средневековья перед нами оказывается чисто текстуальная, знаковая материя, которую некие фальсификаторы, словно работники оруэлловского Министерства правды, вовсю редактировали посредством "перекомбинации" и "реинтерпретации" (как выразились бы Гудков и Дубин); теперь же Фоменко и его соратники, выполняя опять-таки типично филологическую работу, путем массированных этимологических выкладок (пусть на самом деле это и "народная этимология") восстанавливают "истинную", но все равно виртуально-знаковую версию исходного текста. Подозрительно выглядит и типичная тактика противников Фоменко : словно не удовлетворяясь чисто академическими выкладками, они часто поддаются соблазну создать в противовес неохронологическому нарративу Фоменко свой собственный пародийный нарратив, полухудожественный текст - то "Новое неизданное послание "Сигизмунда Герберштейна"" (подразумевается - академику Фоменко), то "Прогулку по фронтовой Москве с Мамаем, Тохтамышем и Фоменко", то впечатляющую картину деятельности "Генерального штаба фальсификации", выполняющего "Генеральный план фальсификации" истории[10]. Вряд ли все они знают пародию А.Сокала - скорее сама "текстуализирующая" наука побуждает даже своих критиков имитировать свой дискурс.
Итак, проблема научности гуманитарных штудий, как она выступает в новейших дискуссиях, носит характер не только социальный (в смысле борьбы "институционалов" с "маргиналами"), не только национально-местный и даже не только общеэпистемологический характер; она связана со статусом филологии, с проблемой "теории" литературы и культуры. Нравится это филологам или нет, но соблазн текстуализации истории исходит из литературоведческих структур: как указывает А.Эткинд в своем ответе оппонентам, в США "новый историзм вовсе не связан ни с Cultural Studies, ни с Area Studies, а связан с English Departments"[11]. Об этом пишет и А.Сокал, обронивший в своей статье-саморазоблачении фразу об "интеллектуальном высокомерии Теории - в смысле постмодернистской литературной теории"[12]; то есть именно теория литературы (французская и американская, опиравшиеся на опыт русского формализма) стала исходной точкой, откуда новые методы стали распространяться на все пространство гуманитарии.
Парадокс в том, что сама филология - ни в нашей стране, ни, в общем и целом, на Западе - не хочет признавать своей ответственности за происшедшее, объясняет его отступлением от чисто позитивистских задач, которыми она-де всю жизнь тихо занималась. Соответственно она и не склонна сама обсуждать себя - по большей части ее обсуждают другие, пришлые люди: физик Алан Сокал, социологи Лев Гудков и Борис Дубин[13], психолог (по первой ученой степени) Александр Эткинд...
Вспоминается еще одна, чуть более давняя дискуссия, где это выступило очень наглядно, - круглый стол "Философия филологии", опубликованный в "НЛО" весной 1996 года, почти одновременно с пародийной статьей Сокала в Америке. Сейчас, с дистанции нескольких лет, ясно, что главным вопросом дискуссии оказалась не философия, а, в очередной раз в истории нашей науки, теория, которой литературоведение не перестает сопротивляться, буквально подтверждая фразу Поля де Мана, что "неприятие теории - это неприятие чтения"[14].
В одном из кульминационных моментов того спора "филологов" с "философами" в поединке сошлись капитаны двух команд - Валерий Подорога и Михаил Гаспаров. И спор разгорелся именно о "чтении":
В.Подорога: Я бы сказал, что чтение - это единственный способ восприятия, благодаря которому я могу вступить в мир произведения.
М.Гаспаров: Вы уверены, что вы входите в мир произведения, а не втаскиваете его в собственный мир? Я боюсь, что именно эта разница в центре сегодняшнего обсуждения. Разница между философом и филологом в том, что один входит (или считает, что входит) в мир произведения, а другой втаскивает (хоть, может, и не считает, что втаскивает) его в свой внутренний мир.
В.Подорога: [...] Вы ведь тоже читаете, и это, как я понимаю по логике ваших вопросов, - ваша слабость. Сила "научности" в том, чтобы не читать...
М.Гаспаров: Конечно, я читаю, но моими переживаниями я принципиально не могу поделиться ни с кем. Когда я начинаю говорить о том, что я переживаю при чтении, я становлюсь филологом, который обязан говорить на языке "дважды два - четыре"[15].
Утверждая крайние позиции - подчеркнуто субъективное "вступление в мир произведения" и карикатурно объективистский "язык "дважды два - четыре"", - оба оппонента сошлись в понимании "чтения" как некоего нутряного, теоретически не эксплицируемого процесса, который отменяется и игнорируется филологической "научностью". А вот Поль де Ман, придававший большое значение понятию "чтения", видел в нем герменевтическую процедуру, включающую в себя уяснение теоретических ("риторических") предпосылок литературы. В "чтении" он искал общую точку, где философская рефлексия смыкается с филологическим толкованием текста, так что "обращение к теории на практике оказывается возвращением к филологии"[16]. В современных же наших спорах теоретический аспект филологии - то оппозиционное, самокритическое начало литературоведения, которое закономерно вырастает из него и ему противопоставляется (порой доходя до полемических крайностей)[17], - оказывается как-то затерян. Один только А.Эткинд апеллирует к "теории" в финале своей статьи о "новом историзме", но сам же упрощает дело, усматривая в ней не более чем "секрет успеха" "яркого автора, острого критика, популярного преподавателя"[18], - подставляясь под критику Л.Гудкова и Б.Дубина как искатель дешевого успеха у дилетантов. На самом-то деле теория - не яркая игрушка, которой умелый фокусник гипнотизирует читателей-ротозеев, а внутреннее, имманентное требование самой филологии, каковая не может долго удовлетворяться языком очевидностей, языком "дважды два - четыре" (у этих очевидностей тоже ведь есть свои теоретические предпосылки, просто они не эксплицированы и кажутся естественными).
Похоже, за антитеоретической реакцией современных филологов стоит не столько неприятие "ненаучных" установок философского творчества (М.Гаспаров: "Филология - это наука [...] Философия - это творчество, а наука - исследование")[19], сколько различие двух видов научного знания: теоретического и исторического. Последнее, как писал в свое время Поль Вейн, носит чисто констатативный характер, в нем принципиально нет глубины и имманентно-концептуального развития:
...утверждения здесь должны приниматься буквально, и никакого другого знания быть уже не может; эти утверждения могут однажды оказаться ложными, и весь исторический процесс все время подлежит пересмотру, но в него нельзя проникнуть глубже: вердикт будет выражен в форме "да" или "нет". Эпистемолог сказал бы: эмпирический факт - это факт; напротив того, научная теория не является положительно истинной, она в лучшем случае не опровергнута[20].
Такая радикальная - и спорная - концепция истории сказывается и в расхожих филологических представлениях об истории литературы. Мы устанавливаем факты, тексты как факты, и этого нам достаточно, нам не нужны ни сложные теоретические построения, ни герменевтика "чтения", - говорят или думают про себя филологи. В реальности они давно уже занимаются не только текстами, но и "бытом", биографией, "текстуализированной" историей; об этом свидетельствует хотя бы все более оживляющийся у нас интерес к американскому "новому историзму". Выходя за свои традиционные рамки на уровне материала, филология (история литературы) неизбежно сталкивается с необходимостью уяснить себе собственный метод: иначе ведь и нахальных дилетантов, способных своей некомпетентностью скомпрометировать любую передовую идею, придется отгонять не аргументированной критикой, а только институциональным окриком - да и тот звучит теперь не так грозно, как когда-то. При всех местных вариациях, проблема эта общемировая: теория текста уже лет двадцать как топчется на месте, а без опоры на нее практическое изучение текстуальной истории то срывается в "постмодернистскую" вседозволенность идеологических пере- и подтасовок (не вульгарно-социологических, так каких-нибудь гендерных), то уходит в глухую оборону бескомпромиссного филологического позитивизма. Между тем тот же П.Вейн, уже написав свой манифест радикального фактографизма, затем с энтузиазмом приветствовал теоретико-исторические разработки Мишеля Фуко, сравнивая их с установлением грамматики языка, на котором "говорит" человеческая практика[21], - то есть с типичной работой теории литературы.
Так что не стоит преувеличивать национальную специфику. Мы - филологи, и ничто филологическое нам не чуждо. Если не все, то главное у нас как у людей. Надо чаще задумываться о теории.
______________
[1] См. о ней подробнее: Зенкин С. Лингвистический романтизм и "русская идея" // Русский журнал. 25.09.2000, http://www.russ.ru/ist_sovr/20000925.html.
[2] Гудков Л. Массовая культура как проблема. Для кого? Раздраженные заметки со стороны // НЛО. 1997. N 22. С. 86.
[3] История и антиистория: Критика "новой хронологии" академика А.Т.Фоменко. М., 2000. С. 26. Сходное подозрение в мистификации высказывает и другой критик концепции Фоменко - А.Л.Пономарев. (Там же. С. 214).
[4] Sokal A., Bricmont J. Impostures intellectuelles. Paris, 1997. P. 33 (Livre de poche - Biblio essais).
[5] История и антиистория. С. 73.
[6] Гудков Л., Дубин Б. Раздвоение ножа в ножницы, или Диалектика желания // НЛО. N 47. 2001. С. 93.
[7] Эткинд А. Два года спустя // НЛО. N 47. 2001. С. 111.
[8] Гудков Л., Дубин Б. Цит. соч. С. 88.
[9] Они, конечно, были в своем роде "маргиналами" - но что бы без них делали нынешние профессионалы?
[10] См. статьи соответственно А.Л.Хорошкевича, А.Е.Петрова и А.А.Зализняка в уже цитированном сборнике "История и антиистория".
[11] Эткинд А. Цит. соч. С. 108.
[12] Цит. по электронной публикации: www.libe.fr/sokal/reveal.html. Курсив А.Сокала.
[13] Которые, кстати, сурово судят о современной отечественной гуманитарии, так и не сумевшей сказать "ничего внятного и содержательного по поводу процессов прошедшего ХХ века". - Гудков Л., Дубин Б. Цит. соч. С. 100.
[14] Man P. de. The Resistance to Theory. Minneapolis - London, 1986. P. 17-18.
[15] Философия филологии: Круглый стол // НЛО. N 17. 1996. С. 62-63.
[16] Man P. de. Op. cit. P. 24.
[17] См.: Компаньон А. Демон теории: Литература и здравый смысл. М., 2001.
[18] Эткинд А. Новый историзм, русская версия // НЛО. N 47. 2001. С. 40.
[19] Философия филологии: Круглый стол. С. 80.
[20] Veyne P. Comment on ёcrit l`histoire. Paris, 1978 [1971]. P. 346 (Collection Points).
[21] См.: ibid. P. 394.
28.09.2008
ivgi.rsuh.ru
