"Деловой завтрак" в "Российской газете" с народным артистом России, художественным руководителем театра "Сатирикон" и членом совета при президенте РФ по культуре и искусству Константином Райкиным чуть было не обернулся одним страстным, продолжительным и искрометным монологом одного актера. Столь болезненной и злободневной оказалась основная тема разговора - грядущая реформа театрального дела в России.
Отобрать и разделить
- Многие напуганы проектом документа, меняющим экономическую политику театров. В чем вы видите его опасность для себя?
- В течение десяти лет все театры, все бюджетные организации культуры ориентировали на самостоятельность, на то, чтобы они старались зарабатывать сами. "Сатирикон" в этом преуспел - зарабатывал до 80 процентов необходимого бюджета сам. Для мировой театральной экономики случай беспрецедентный. Один наш администратор, который учится в РАТИ на менеджерском факультете, по нашим выкладкам пытался защитить курсовую работу, и его чуть не выгнали, сказали, такое невозможно. Потому что если взять лучшие образцы мировой театральной экономики, по ним, скажем, шекспировский национальный театр зарабатывает 47 процентов своего бюджета, и это считается классическим примером экономической состоятельности... В президентском совете я оказался именно по причине выдающихся успехов "Сатирикона" в области театральной экономики. Но после реформы я первым закроюсь.
По новым правилам должно произойти слитие двух счетов в один: внебюджетного и бюджетного. То есть все деньги, которые мы зарабатываем, мы должны будем отдавать государству, и уже из бюджета нам будут выделять определенную сумму. Но ведь меня никто не спрашивал: а сколько вам надо? Я читал проект, написанный, на мой взгляд, агрессивно, со всей силой социальной ненависти. В нем говорится, что одни театры жиреют, а другие влачат жалкое существование. Но никто не знает, какая у нас чудовищно трудная жизнь на самом деле. Жиреть театр может только по одной причине - своей хорошей работы и востребованности. Огромное количество театров все время клянчило у государства дотации. С ними все будет в порядке. Мы же, которые с государства снимали всяческие путы, окажемся ни с чем. Я не выпущу ни одного спектакля - таких цифр, которые мне необходимы для постановки, вообще нет в бюджете. Я иду к гибели. Как только я не выплачу прежней зарплаты людям, они просто уйдут от меня. И правильно сделают.
- Куда, к кому они уйдут, если везде будет то же самое?
- В антрепризы, в кино, в сериалы. Сейчас они дорожат своим местом в театре. А потом перестанут, потому что я не смогу им платить даже того немногого, что плачу сейчас. Я потеряю коллектив, который собирал десятилетиями. Ладно, с собой я разберусь. Но как быть моим артистам, взрослым, семейным людям?
Реформа была бы не столь болезненна, если бы предлагалось несколько альтернатив. Казалось бы, варианты есть, но пока что замена расстрела на повешение. В одном случае ты весь находишься во власти государства, в другом - ты остаешься отчасти как бы самостоятельным, но над тобой устанавливается тройной контроль попечительского совета, который все решает, а ты туда не входишь. Хорошего режиссера я пригласить уже не смогу. Потому что хороший - значит, высокооплачиваемый, более 200 тысяч рублей за постановку, а как только возникают суммы такого порядка, я должен выставлять его на тендер, на конкурс. Причем в жюри этого конкурса меня не пускают. И Тютькин с Пупкиным мне говорят: да берите Хренкина, он гораздо дешевле.
Необходим вариант, допускающий приватизацию театра. Я не понимаю, почему завод можно приватизировать, а учреждение культуры нельзя? Я говорю только про себя. Ведь мой театр никому, кроме меня, не нужен. Помещение - просто ангар, бывший кинотеатр "Таджикистан", который я устал подпирать. Я в него вложил уже раз в сто больше, чем оно стоит. Это не архитектурная ценность, плохое место. Никто же не покушается приватизировать МХАТ. Потому что это национальная гордость, это академический театр...
- Уже не академический - Олег Табаков убрал это слово из названия театра.
- Ну, может, для того и убрал, чтобы потом приватизировать... Но "Табакерку"-то почему не отдать в собственность? Да, частный театр - это море риска, но это какой-то шанс выжить. Мне свобода всегда мила, потому что я на себя надеюсь и на сегодняшний день в смысле выживания. Я дееспособный и самостоятельный человек.
- Почему вы не верите, что приватизация театров возможна? Такой вариант уже предлагал и озвучивал Михаил Швыдкой.
- Да, я читал одно интервью Михаила Ефимовича, в котором он сказал: тот, кто хочет приватизироваться - пожалуйста, вперед и с песнями. Если бы такое было возможно, то я бы с вами здесь, наверное, и не сидел, а был бы далеко с песнями впереди. Но на сегодняшний день это почти невозможно. Поймите, это не моя участь, не моя роль и не моя стезя быть борцом. Я хочу выходить на сцену, ставить спектакли, заниматься театром. Как только меня лишают этой возможности, я становлюсь социально и политически опасным, потому что у меня много энергии. Меня нужно использовать, как и раньше, в мирных целях. Но я близок к отчаянию. Я первый раз в жизни не знаю, что буду делать завтра. Я набрал целый курс студентов. Четыре года их накручивал на то, что они будут работать в "Сатириконе", а сейчас думаю: куда я их веду? Я сам не знаю, что у меня будет через два месяца. Михаил Швыдкой собрал директоров театров и сказал: ребята, до 10 декабря тратьте деньги. Я подошел к нему: "Миша, ты что имел в виду?" - "Да нет, нет, совсем другое, сейчас этого не будет". А когда будет? Поскольку я много раз был обманут, я не верю. И готовлюсь к худшему - это может случиться завтра и без всяких предупреждений.
Собрать и развеселить
- Вы искренне удивляетесь тому, что вы сильный и за это получаете. Театральная жизнь разве вас не научила таким вещам, когда самому талантливому всегда плохо?
- Когда это исходит от государства, я не хочу к этому привыкать. Мысли "отнять и разделить между собой" я бы подверг острейшей профессиональной критике. Я не могу смириться. Получается, я зря жил. Мне мое прошлое гораздо менее дорого, чем настоящий день. Потому что театр - это искусство настоящего времени. Я хочу каждый день работать, и в этой каждодневности есть суть моей профессии. Мне говорят: подождите, потом будет реформа, которая позволит театры приватизировать... Я до этого не доживу. Мне жизнь вне профессии не нужна.
- Почему же жизнь вне профессии не нужна? Что же в вашей профессии такого замечательного?
- В ней мое предназначение, я могу высокие слова говорить. У меня сложные отношения с собой, и все равно, когда я слышу в свой адрес какие-то критические вещи, разве могут они сравниваться с теми, что я сам себе инкриминирую? И разве могут достичь похвалы в мой адрес того уровня притязаний, который я сам имею? Да никогда в жизни. Это даже невозможно выговорить, чего я хочу от себя.
- А присутствие на сцене помогает разобраться с собой?
- Для мужчины профессия - это вообще способ стать лучше. Для женщин существует еще материнство. Есть, конечно, и "грудью кормящие" мужчины, но я за них не отвечаю. Я прежде всего имею в виду себя, потому что любимый мужчина все-таки у себя я. Так вот для мужчины профессия, если она правильно избрана, - самый целесообразный и короткий способ, длиною в жизнь, стать лучше. Если человек, работающий в театре, к концу жизни становится злобным, завистливым и подлючим, значит, он неправильно выбрал дело. А в принципе это здоровая профессия, если к ней подходить правильно, помогающая стать порядочнее, великодушнее. Радоваться успехам других - тоже очень большой цирковой номер в театре. Да и не только в театре. Просто театральные люди на виду. В жизни вообще редкость, чтобы кто-то радовался успехам других.
- Вы, когда работаете, какие-то уступки публике делаете?
- Никаких. Надо сразу учитывать, что театр - камерное искусство, рассчитанное на элиту. 90 процентов жителей города в театр не ходят. Значит, всю жизнь я имею дело с лучшими людьми страны и города. Среди этих лучших людей я чувствую себя хорошо, потому что давно привык: то, что нравится мне, нравится и большинству из этого меньшинства. Я ценю свою демократичность и похожесть на остальных. Я не тот рефлексирующий режиссер, который понимает то, что больше не понимает никто, и поэтому осужден нравиться только самому себе. И еще критику, который предпочитает сидеть в одиночестве в зале и не любит, когда он тесно стиснут со всех сторон публикой. Для меня это случай печальный.
- С годами репертуар вашего театра становится все серьезнее...
- А он никогда легкомысленным не был. Другое дело, что я никогда при этом не стеснялся скоморошества. Не был таким чистоплюем, интеллектуальным артистом, который не может лягушку показать. На творческом вечере я могу так вас рассмешить, что вы из кресел выпадете. А когда вы пойдете за мной, наедитесь того, что хотели, я вам прочту Мандельштама.
- Вдали от Москвы есть разница в восприятии "Сатирикона"?
- Когда я раньше занимался концертной деятельностью, на спор мог, ничего не зная про город, только по реакции публики сказать, есть здесь театр или нет. Нет театра - у людей нет навыка сценического восприятия. Выходишь, здороваешься, тебе из зала отвечают. Приходится объяснять, что разговаривать со мной не надо, вы реагируете либо смехом, либо молчанием, а я за вас все скажу сам. Даже хлопанье в ладоши для них выглядит чем-то странным...
А в крупных театральных центрах публика по уровню восприятия, по отдаче даже выше, чем в Москве. В Екатеринбурге, Саратове, Новосибирске нас очень хорошо принимают. Они не стесняются реагировать, удивляться. В Москве публика все-таки снобистская. Чтобы не прослыть дураком, человек долго оглядывается вокруг - выражать ли свою поощрительную эмоцию, не выглядит ли он профаном, дескать, так сразу и купился, не объегорили ли его, не халтура ли это...
Москва - целая страна. Со своей провинцией. Со спальными районами, спящими душой. В Марьиной Роще тоже своя среда. Там публика вялотекущее не любит. То, что, скажем, можно во МХАТе, где просто приятно прогуляться по пешеходной зоне Камергерского переулка, можно зайти и Тадаши Судзуки посмотреть, главное, впечатление от общей картины красивого города эта странность не очень портит. А у меня в театре, когда что-то слишком тонкое и вялотекущее происходит, люди просто встают и уходят.
На самом деле я тоже не люблю вялотекущее на сцене. Больше скажу: этого никто не любит. Специальных театральных дегустаторов нельзя принимать во внимание - они профессиональные зрители. Я же рассчитываю на зрителей-любителей. На таких, которые после тяжелой работы почему-то приходят в театр.
Мне начинают инкриминировать, что я даже классику будоражу, как иногда пишут, - ну зачем же так. Но как может быть спокойной классика? Классика потому и классика, что всегда о страстях. Шекспир, Толстой - сплошные страсти. У меня в последнее время запой Островским - это такая драматургия мощнейших страстей! А история с самоварами, с разговорами и с дутьем на чай - это или заблуждение, или дань времени. Хороший, конечно, спектакль "Правда - хорошо, а счастье - лучше", играют хорошо, но, что называется, если не заснешь. Я не понимаю, почему так медленно. Это другие ритмы, не соответствующие нашим дням. Сегодняшнее смутное время не дает возможности вылезти на берег, отдышаться и как бы осмотреться в пейзаже. Оно все время заставляет спасаться.
Образовать и воспитать
- Поэтому у ваших студентов такая хорошая физподготовка... Они у вас такие бодрые.
- Но все равно очень нежные. Работали они больше, чем другие. Я их сразу ориентировал: я не собираюсь вами отапливать космос, учить абстрактно, я готовлю вас конкретно для театра "Сатирикон", поэтому вы должны быть лучшими. Я щекотал их самолюбие. Говорил: хочу, чтобы вы стали центром театра, главным его поколением, а не пришли подыгрывать другим артистам.
- Агрессивная ситуация для труппы, существующей уже много лет...
- На самом деле это отличный стимул для нее - все время находиться в форме. Так уже было, когда пришло новое поколение - Граня Стеклова, Гриша Сиятвинда, Денис Суханов, позже - Максим Аверин. Они собой определили политику театра, сразу стали ведущими артистами. Это не означало, что прежних я совсем задвинул. Просто те, которые были до них единственными, почувствовали тонус. И молодые, уже зная, что сейчас я буду набирать курс, беспокоятся: а у вас тоже на нем будут мальчики и девочки, которых вы будете так любить? Я отвечаю: обязательно. Это семейная атмосфера, где они должны немножко бояться адюльтера. Никто ведь никому не давал клятву вечной верности. Я знаю, от меня можно устать, я очень настырный, все время говорю одно и то же. Актеру иногда надо пережениться - развестись, завести другую семью, чтобы понять, какая эта была хорошая.
- Внешне создается впечатление, что в "Сатириконе" актеры друг к другу относятся просто замечательно, несмотря на высочайшую внутреннюю конкуренцию и постоянный приток "свежей крови". Вы знаете особенные методы управления театром?
- Тут воспитание собой. Доля назиданий должна присутствовать, но совсем незначительная. Иногда я их собираю. Могу разораться и даже выразиться. Они мне прощают. Я еще на первом курсе предупреждал, что просто это язык театра такой кучерский. В сердцах я могу человека на место поставить, но я никогда не подрезаю им крылья. Не говорю, что они бездарны, лишь сожалею, что человек недостойно своего таланта себя ведет. Бог смотрит на него и стыдится, что дал ему подарок, а он с ним так обращается. Я бываю резок. Но при этом все видят, сколько я сам занимаюсь и как со мной работают режиссеры - так же делают мне замечания при всех и ругают. Это полезная экзекуция. Они должны знать, что перед сценой все равны. У меня не получилось сегодня - я тоже расстраиваюсь, даже могу заплакать при них. Одному Богу известно, как хорошие артисты иногда плохо играют. Правда, потом надо разобраться, отмотать пленочку и понять, где началась лажа. Они должны знать, как это некрасиво - рождение роли. Как это потно, грязно и нехудожественно в самом процессе. Я не люблю многолюдных репетиций - это интимное, постыдное, кровохаркающее дело. У меня по-другому не бывает. Я считаю, ничего настоящего не получается без отчаяния, без перенагрузок. Если процесс становится красивым - пришла смерть.
- Ваш театр уже прошел определенную историю. Вы ее для себя как-то формулируете?
- Нет, живу, как мне Бог на душу положит. Осмысляю происходящее, но на бегу. Меня ведет интуиция. Знаки ставит: осторожно, поворот, спуск, сужение дороги... Пока что я их различаю. Делаю ошибки, но не смертельные. Иногда опаздываю. Вот с курсом я опоздал, надо было раньше его набрать. С Щукинским училищем сделал ложный ход. Сначала туда побежал, не расчухав, что они сейчас находятся в своем 90-летии. Студентам советуют сосредоточиться на старых записях Театра Вахтангова. Поэтому они все хотят работать в Театре имени Вахтангова - другого они не видят. Но как можно бежать по дорожке и не интересоваться, что на соседних делается? Надеть шоры и пребывать в ощущении, что ты первый, ты лучший... Я, учась в Щукинском училище, никогда не хотел работать в Театре Вахтангова. Там были великие артисты, но не было великих спектаклей. Я хотел работать только в "Современнике" - он был лучшим театром по тем временам... Так вот когда я решил набрать студентов, пришел сначала в родную "Щуку". На меня отреагировали флегматично: а, понятно. Вместо того чтобы схватиться за меня, потому что я человек энергичный, добросовестный, много пользы могу принести, мне предложили вести платный курс. Я опешил: как платный? Мне нужны талантливые, а не богатые... И пошел к Табакову. Табаков сразу среагировал. Я уже договорился в Школе-студии МХАТа преподавать, когда позвонили из "Щуки": Константин Аркадьевич, мы собрались педсоветом и решили дать вам курс. Я в ответ: спасибо, уже не надо. Это как с Брежневым и солнышком: извини, я уже на Западе. Знаете, как нужно девушек клеить? Совсем иначе - надо заранее побеспокоиться, когда много претендентов... Не такая уж я и девушка, конечно, но я помню, как я Роберта Стуруа или Петра Фоменко приглашал, чтобы лучшим из претендентов оказаться. Это же целый процесс. Нужно очень рано встать, раньше других, приехать в Буэнос-Айрес на полчаса и сказать: я здесь. И улететь. Фиг он тебе откажет после этого.
- А как вы уговорили Романа Козака, художественного руководителя Пушкинского театра, сыграть в "Сатириконе"? Его артисты, вероятно, занервничали...
- Я ни на что не посягал. Дело было так. Рома при встрече со мной поделился, что его преследует один текст - "Косметика врага" Амели Натомб, что у него впервые за долгие годы появился соблазн выйти на сцену, он ведь лет 12 ничего не играл как артист, и что никого другого, кроме меня во второй роли, он не представляет. Я прочел. Вещь невероятно талантливая. Я согласился сразу: да, мне очень нравится, но как мы будем с тобой это делать? Я не могу просто на дядю работать, даже на такого любимого, как ты. И тогда мы решили поделить будущий спектакль на два театра. Чтобы два худрука играли то в "Сатириконе", то в Пушкинском театре. Такой беспрецедентный случай. Аллу Борисовну Покровскую, лучшего театрального педагога нашей страны, мы попросили за нами на сцене проследить. Придумать режиссерский ход, предположим, может Рома, что-то додумаю я. Но даже самый выдающийся артист не может в театре оставаться бесконтрольным. Когда Лена Невежина репетировала со мной "Контрабас", я удивлялся, до какой степени примитивные замечания она мне делала - я совершал ошибки на уровне первого курса.
Пережить и забыть
- Как складывается судьба проекта вашего нового Центра культуры, досуга и искусства в Марьиной Роще? Пикеты по поводу строительства прекратились?
- Пока прекратились, потому что строительство как таковое еще не начиналось по факту. Но я не сомневаюсь, они еще будут. Я встречался с населением района. Начиная с тех давних пор, когда было объявлено, что в кинотеатре "Таджикистан" разместится Театр миниатюр Аркадия Райкина, в Моссовет шли огромные количества гневных писем: да зачем нам нужен этот театр... Думаю, ни одно строительство в Москве не обходится без протестов. Есть люди, которые этим просто живут. Я у себя на лестнице пытался положить полозья для съезда коляски, когда у меня родилась дочка, и очень удобную сделал штуку, которая прикручивалась к перилам, но вы не представляете, какое количество жалоб я услышал... Люди не хотят ничего менять. Даже к очевидно лучшему. Они протестуют. Говорят: вы построите здесь казино. Мне не нужно казино, я, наоборот, тем казино, которые в Марьиной Роще есть уже, хочу противопоставить что-то совсем из другой сферы, причем не взяв у города ни копейки. Другой вариант звучал: вы построите синагогу. Не буду я строить синагогу! Я другой веры. К тому же в Марьиной Роще уже есть замечательная синагога. И то, что ночью я лично засыпал шахту метро, - тоже неправда. Метро около театра мне необходимо больше, чем кому бы то ни было.
- Однажды вы поставили уникальный экономический эксперимент на дорогостоящем спектакле "Шантеклер". На постановку взяли кредит в банке. Под проценты. С жесткими обязательствами выплатить сумму, а соответственно вернуть ее за счет продажи билетов. Оправдал ли он себя?
- Мы очень дисциплинированно и даже раньше срока отдали эти деньги.
- Обычно театры деньги берут, говорят спасибо спонсорам, приглашают их на премьеру в первые ряды, и на этом экономические отношения заканчиваются.
- Мы разработали другую схему, и у нас она работала, но сейчас уже такой возможности не будет. При новой бюджетной реформе останется один бюджетный счет. Спонсор должен будет давать деньги в общий котел, откуда они будут перераспределяться. Но найдется ли такой спонсор?
- Вы почувствовали уже на себе прелесть нового подхода?
- Конечно. Нас пока еще только дустом посыпали. Скоро еще газ пустят, воздух откачают...
- Но вы же все равно выживете.
- Вот тогда мы и посмотрим, насколько жизнеспособно наше искусство...
В "Деловом завтраке" принимали участие Александр Горбенко, Ядвига Юферова, Валерий Кичин, Ольга Кабанова, Ирина Корнеева, Алена Карась и Сергей Сыч.
5 ноября 2004 г.
www.rg.ru
Ирина Корнеева
