Если бы Виктору Смирнову вдруг вздумалось заняться политикой, то его соперникам ничего бы другого не оставалось, кроме как нервно курить в коридоре. Да и народ, глядишь, постиг бы смысл непонятного иностранного слова "харизма". А Виктор Фёдорович простирал бы могучую длань куда следует, и взволнованные толпы бодро, с огоньком, двигались в выбранном направлении. Самая активная, то бишь женская, часть электората (как, между прочим, и зрительного зала) скромно томилась бы: "Представительный мужчина!" "Для меня невозможного - мало", - это очень и очень про него, про Смирнова.
И уж так-то мало невозможного, что кстати вспоминается случай со спектаклем "Сказание о царе Петре и убиенном сыне его Алексее", где артист играл, разумеется, царя. Там к финалу всё, казалось бы, уже становилось ясно: всем хорош батюшка государь Петр Алексеевич, "матёрый человечище", исполин, и бьётся он с нами, неказистыми, не корысти ради, но исключительно "пользы Отечества для", однако - вот ведь незадача вышла - сынка-то родного не пощадил, лютой казни подвергнул. Внучку, впрочем, послабление вышло - младенчик загодя родился мёртвеньким, так дедушка его только заспиртовать для Кунсткамеры повелел. И вроде бы вновь "нельзя молиться за царя Ирода", ан нет, не тут-то было. Возвышаясь над гигантским остовом недостроенного корабля, с державной медлительностью движется на зрителя самодержец всея Руси, Смирнов Виктор Феодорович, как есть в пурпурном плаще, и дивные слова произносит, натурально, что-то про величие России, (каюсь, запамятовала, потрясённая) И зал уж не дышит, настоящего хозяина почуяв, и даже интеллигентные с виду зрители глядят этакими "бедными Евгениями", по питерской привычке распознав в ораторе Медного всадника и предчувствуя пребольшое наводнение. Корабль - кораблём, однако далеко не всякого артиста такая диспозиция (сиречь мизансцена) возвеличит. Кого посмирнее, росточком поменьше, талантом поплоше - того и просто погубит. А Смирнова ни одна циклопическая конструкция задавить не в силах - не такого масштаба человек. Да и чёрта ли ему в пьедесталах и постаментах - он, если захочет, если будет на то режиссёрское благословение, и сам, пешочком, пройдет по сцене ожившим памятником, а словечко тихохонько шепнёт партнеру на ушко ну нет, конечно, не "мокрое место останется", но придется тому мобилизовать всё свое художественное воображение, чтобы припомнить, что на самом деле ничего личного, а просто роль такая опасная попалась - у героя Виктора Смирнова на пути постоять. Недолго, конечно, получится. Потому - глыба.
Эту "государственную стать" Виктор Смирнов нагулял далеко не сразу. А единожды обретя, к чести артиста надо сказать, никогда с нею не перебирал и "державное идолище" сделать из себя не позволил. В "Императорском театре Союза ССР" "вождей" играли с особым пылом, но Виктор Фёдорович ведь не случайно задолго до царского кафтана примерил заячий тулупчик, дебютировав в Александринке Емелькой Пугачевым. Он, конечно, царь, но - тайный, народный, а покуда - в изгнании. Мощный, неотразимо властный, суровый до свирепости гигант в красной рубахе, опасный в гневе, но едва ли не более - в обманчиво-благодушном настроении, улыбающийся слишком радушно и азартно, чтобы не разглядеть в этой улыбке хищный оскал. Самодержец ли, самозванец ли - всё сам. Своей волей.
Но и смеяться над собственной монументальностью (а вместе с ней - и над любыми проявлениями ложной патетики) Виктор Смирнов умеет, как немногие из его коллег. Среди его александринских ролей есть и Тарас Скотинин в "Недоросле", и купец Большов в комедии "Свои люди - сочтемся", и гоголевский Яичница в "Женитьбе" - который не столько Яичница, сколько Собакевич, и судья Ляпкин-Тяпкин в "Ревизоре" - квинтэссенция смирновских "партийных бояр" последних лет. Помилуйте, господа, разве дело в ревизоре или войне с турками? Всё дело в точном знании удивительных законов и не менее удивительных обычаев драгоценного, умонепостигаемого и аршинонеизмеримого Отечества. В бесценном жизненном опыте, который, щедро вознаграждаемый борзыми щенками, и придаёт судье Виктора Смирнова непоколебимое спокойствие и солидную многозначительную невозмутимость. Недаром этот Ляпкин-Тяпкин имеет собственную версию сотворения мира - нетрудно догадаться, что выводит он её из обустройства родного уездного города. Персонажи Смирнова всегда имели основания гордиться своим здравым смыслом, но что делать, если ничегошеньки здравого вокруг отродясь не бывало - три года скачи, ни до чего путного не доскачешь?! Да ничего не делать - принять за норму то, что есть. А уж если такой "серьёзный человек" приспособился - значит, к этому в принципе можно приспособиться. Привычка смирновских героев самими собой, своим умом, опытом, хитростью, хваткой, обаянием, самим своим существованием оправдывать жестокий и бесчеловечный абсурд - эта тема, с исключительной внятностью звучащая в творчестве актера, пожалуй, составляет его важный вклад в современную театральную "энциклопедию русской жизни". Не случайно едва ли не лучшей ролью Смирнова на александринских подмостках стал грибоедовский Фамусов, сыгранный в высшей степени остроумно, но вместе с тем расчётливо, жёстко и безукоризненно элегантно. По-отечески хлебосольным барином в домашнем затрапезе или блестящим сановником в парадном мундире этот Фамусов в равной степени готов был отстаивать ценности своего безумного мира и запросто перекусить пополам бывшего воспитанника - Чацкого (недаром в роскошном фамусовском хохотке слышались сытые нотки плотно пообедавшего людоеда).
Знающие люди некогда писали о Викторе Смирнове: "Похожий на льва". Каламбур хорош, однако устарел. Не "похожий на льва". Лев и есть.
www.alexandrinsky.ru
