1. Некоторые теоретические предпосылки реформаторов
Инициаторы гайдаровской реформы исходили из того, что построение рыночной экономики - это процесс, который в разных странах проходит примерно одинаково. Конечно, полагали они, от национальных различий никуда не уйдешь, их проявления обязательны, но они второстепенны по сравнению с тем общим, что присуще процессам такого перехода в Польше, Бразилии, Мексике, Аргентине, Южной Корее, Китае, где угодно, а стало быть, и в России.
Опыт перехода от экономики социалистического типа с доминированием общественной собственности, централизованным планированием производства и распределения и пр., и пр., был совсем невелик к ноябрю 1991 года (старт реформы Гайдара). В представлении российских наблюдателей лидером, несомненно, была Польша, которая раньше других стран "социалистического лагеря" сумела реализовать подобные реформы (в Польше их связывали с именем министра экономики Лешека Бальцеровича). Центральным компонентом польского варианта реформы была шоковая терапия, то есть быстрое (практически мгновенное) освобождение рынка с такими неизбежными следствиями, как невероятно высокие темпы инфляции, обесценивание сбережений населения, ломка существующих хозяйственных связей, беспрепятственное проникновение на внутренний рынок зарубежных товаров и т.д.
Исходным тезисом российских реформаторов был такой: если снять все ограничения, налагаемые на развитие хозяйства социалистической системой, прежде всего централизованным планированием, если разрешить и, более того, поддерживать развитие рыночных отношений, то рынок сам собой расставит все по своим местам, найдет соответствующие данному хозяйству и его структуре цены, ставки заработной платы, тарифы на всевозможные услуги, в том числе транспорт, электроэнергию и т.д.; силы саморегулирования в хозяйстве будут освобождены, и благодаря этому оно придет к экономическому равновесию. Даже если это равновесие окажется не слишком "хорошим", то есть не будет обеспечен достаточный уровень благосостояния или, скажем, желательная структура производства, то, во всяком случае, это будет равновесие, что само по себе уже благо: не нужно исправлять волевыми методами всевозможные диспропорции и т.п., их просто не будет. Сформируется хозяйство, где "работают" деньги и финансовые инструменты, достаточно чувствительное к "косвенным" экономическим воздействиям - через налоги, пошлины и прочие средства регулирования, а также через индикативное планирование (то есть рекомендательное, ненормативное, сообщающее хозяйствующим субъектам не предписания, а прогнозные данные, прежде всего с учетом зависимости общих экономических результатов от выбора стратегии поведения самими субъектами).
Таким образом, согласно этому подходу первая цель - создание рыночной, достаточно хорошо сбалансированной экономики, в которой есть свобода предпринимательства, конкуренция, развязаны созидательные экономические силы. Общество рассматривает такую экономику как базу удовлетворения своих потребностей, но, в отличие от представлений, господствовавших в капиталистическом мире до 1930-х годов, не считает ее функционирующей и развивающейся совершенно стихийно, а воспринимает как систему, регулируемую государством в соответствии с потребностями общества.
Сейчас нет возможности обсуждать, насколько подобные представления о современных рыночных экономиках адекватны реальности, - это самостоятельная, сложная и очень обширная тема. Но этот подход необходимо зафиксировать, с тем, чтобы по возможности четко понять, в какой мере оправдала себя попытка реализовать его в российской практике. После достижения первой цели, как предполагали лидеры реформаторов, будет сформирована основа для регулирования экономических процессов таким образом, чтобы реализовать следующие цели: в максимально возможной степени удовлетворить потребности людей и государства, обеспечить достойный уровень благосостояния, укрепить потенциал долгосрочного развития, создать экономическую базу для решения разумных политических и оборонных задач.
2. Аналогии, вдохновлявшие реформаторов
Польша достаточно убедительно продемонстрировала успешности такого подхода, там в самом деле довольно быстро удалось достичь сбалансированности. Конечно, на первых порах было значительное социальное недовольство - как при всех шоковых терапиях, существенная часть населения потеряла в уровне благосостояния, при перестройке структуры экономики (из-за резких изменений системы цен и под давлением внешней конкуренции) многие предприятия закрылись, подскочила безработица и пр., негатива было немало. Однако довольно быстро все более или менее встало по своим местам, и пример казался очень воодушевляющим. Правда, спустя несколько лет многие в Польше стали спрашивать: а нельзя ли было получить примерно те же результаты меньшей социальной ценой? (Да и экономические успехи оказались не столь велики: к 2002 году уровень безработицы достиг 17 %; правда, зарплата в 300 евро в месяц считается чуть ли не нищенской, и многие безработные не соглашаются на нее.) Но в 1991 году в России подобные вопросы еще не были услышаны, даже если задавались.
Кроме того, уже несколько лет продолжался рост экономики в таких странах, как Бразилия и Мексика, которые при активном участии Всемирного банка и Мирового валютного фонда также проводили рыночные реформы. Конечно, исходное положение в этих странах было другое, чем в Польше, тем более, совсем другое, чем в России, но позитивные аспекты перехода к рынку явственно перевешивали негативные. Даже в Аргентине, которая к началу 1990-х годов долгое время переживала тяжелый экономический кризис, в тот момент появились надежды на выход из стагнации, показалось, что стал виден свет в конце туннеля. Азиатские "тигры" достигли хорошего уровня, развивая рыночную экономику, снимая постепенно все ограничения на развитие хозяйства в государстве тоталитарного или авторитарного типа, очень заботясь об экспортных отраслях. Южная Корея, Тайвань, Сингапур, Гонконг завоевали прочное положение на мировом рынке, благодаря экспорту получили возможность импортировать все необходимое.
Вне всякого сомнения, Гайдар и другие реформаторы надеялись, что в России можно будет воспроизвести все лучшее из опыта других стран. Почему все лучшее? Казалось, что простые и убедительные аргументы очевидны. Советский Союз по уровню промышленного развития стоял выше, чем Польша, и, тем более, чем страны Латинской Америки. Реформаторы исходили из того, что положение в России было более благоприятным, чем в Польше, в Латинской Америке, у азиатских "тигров", когда началось их активное встраивание в мировую экономику. Запад (в современной терминологии, скорее, Север) воспринимался не только как воспроизводимый образец, но и как надежный союзник России в её стремлении стать "нормальной" страной.
3. Более объективный взгляд на сопоставления
Однако на самом деле эти представления не соответствовали действительному положению вещей, начальные условия для построения рыночной экономической системы в России были хуже, чем в любой из названных стран.
Из стран, где рыночная экономика была, скорее, новым фактом, чем старым проектом, социалистическая система была только в Польше, где её строили с 1948 года до конца 1980-х. Итого 40 лет, то есть полтора поколения людей. Работники польской промышленности, сельского хозяйства, сферы услуг, системы управления (на конец 1980-х) либо сами застали капитализм, либо были детьми тех, кто жил при капитализме. Когда вставали вопросы о том, что и как надо делать в хозяйстве, большинство отвечало, ориентируясь на те установки и представления, которые сохранилось от времен до 1948 года. Конечно, кого-то удалось "перевоспитать", но далеко не всех. На мой взгляд, даже Гомулка и Ярузельский, которые занимались укреплением основ социализма, делали не то, что считали правильным в принципе, а то, что казалось им неизбежным и необходимым в условиях силового давления СССР. Однако и им польский менталитет не позволял стать вполне правоверными социалистическими хозяйственниками, догматическими коммунистами. Скорее, это были промежуточные фигуры, призванные удержать Польшу в социалистическом лагере, не допустить резких конфликтов, силовых столкновений, подобных тем, что были в Венгрии в 1956 или в Праге в 1968 году. Вопрос был только о мере оппортунизма, о том, какие доли в практической хозяйственной политике они отводили необходимости учета, с одной стороны, специфики Польши, а с другой - силы советского прессинга.
Что касается Южной Кореи, то там никакого социализма вовсе никогда не было, авторитарная власть, господствовавшая в течение четверти века после войны 1950-53 годов, была очень непривлекательной во многих отношениях, но ориентации на построение социализма у нее отнюдь не наблюдалось. Даже если бы такая ориентация появилась, американцы быстро ее искоренили бы. Там никогда не проповедовалось разрушение рыночной экономики, её замена централизованным планированием, и уж тем более никто не посягал на право владения частной собственностью. На Тайване, в Сингапуре или Гонконге всегда были рыночные системы, хотя и не такие, как в Европе или США, но это были рыночные системы, которые, несмотря ни на какие предрассудки или идеологические влияния, воспитывали в человеке чувство собственника, ответственность за результаты труда, ответственность производителя перед потребителем и т.д. Поэтому, если говорить о рынке не как об институциональной системе, а о ментальной, как о системе предпосылок социального поведения, то мы не обнаружим пропасти между четырьмя Дальневосточными тиграми и Латинской Америкой (исключая, конечно, Кубу), с одной стороны, и европейскими странами и США - с другой. Но, конечно, мы увидим разницу, если будем сопоставлять правовые основания рынка, методы государственного регулирования, степень "открытости" внутреннего рынка мировому, связь рынка с обществом.
Главное в такого рода реформах, на мой взгляд, - именно менталитет, способность людей не просто воспринять, "выучить" рыночные ценности и соответствующие им деятельностные ориентации, но и следовать им в повседневной жизни, желание реагировать на стимулы рынка, следовать характерным для него стереотипам поведения, уважать на деле его принципы, а не желание жить вроде бы как в рынке, но на самом деле - против него.
В Советском Союзе социализм строили 70 лет, за это время сменилось 3 поколения людей, причем из первого и второго вырезали всех, кто остался в стране и при этом сохранил рыночный менталитет, из третьего уже некого было вырезать, всё было утрачено. Сейчас хорошо видно, что российский менталитет, каким он сложился к 1990-м годам, совсем не подходил для быстрого построения рыночной экономики.
Реформаторы полагали, что можно быстро сформировать слой собственников, что типичные для собственника деятельностные установки появятся у людей как бы сами собой, коль скоро они обзаведутся собственностью (получат её от государства). Новые собственники, казалось бы, должны стремиться к возрастанию собственности (так, как делают "старые" собственники в зрелых рыночных системах), а для этого её надо эффективно, экономично использовать и т.д. Но нет: чудеса антиэкономичности, характерные для советской экономики, не исчезли, а лишь трансформировались. Многие из новых собственников считали "своим" только то, что лежало на их личном счете в надежном зарубежном банке, а на предприятие смотрели (и смотрят до сих пор) как на средство пополнения этого счета, не более того.
В странах Западной Европы, в США, в Японии такой антиэкономичности практически не возникает. В странах, которые в период, когда развитые государства уже вошли в постиндустриальную фазу, только начали ускоренно двигаться к развитой рыночной системе с уровня, промежуточного между раннекапиталистическим и позднефеодальным, с большим традиционным сектором (как Бразилия, Мексика, Южная Корея, Тайвань), она, если и проявляется, то отнюдь не в таких грандиозных масштабах, как у нас (лишь Аргентина может соперничать с нами по удельному - в расчете на душу населения - вывозу капитала, однако, конечно, не только по данному показателю, но и по провалам в проведении реформ). В распоряжении собственников находится то, что они сделали сами, своими руками, что они получили по наследству; даже если - может быть! - они урвали её у государства посредством жульнических махинаций, то и в этом случае отношение к собственности такое же, как к приобретенной тяжким трудом, - её берегут.
Из различных и весьма многочисленных проявлений специфики менталитета наших хозяйственников очень характерным представляется следующее: в условиях лишь начавшего формироваться рынка невероятно сильным было желание продавать собственную продукцию по рыночным ценам, а материально-техническое снабжение иметь плановое, как при социализме, то есть почти бесплатное. При такой ориентации и настойчивых, изворотливых усилиях осуществить это желание предприятия не могли встроиться в рыночную экономику, их ожидал крах.
Однако другого пути, кроме дороги к рынку, у России не было (см. предыдущую лекцию). Трудность этого пути предопределялась, прежде всего, менталитетом: не было бы разрухи в головах, её не было бы вообще - если вспомнить Булгакова. (Конечно, не дело ждать у моря погоды, то есть времен, когда "подходящий" менталитет сформируется сам собой, надо активно способствовать его формированию.) Эта трудность в 1990-91 годах была недооценена, даже осталась незамеченной реформаторами, когда они обдумывали подходы и программы и готовились к их реализации.
4. Продолжение сопоставлений: структура производства
Если первая проблема определялась менталитетом, то вторая -структурой экономики. Но структура экономики и менталитет населения взаимосвязаны. Чтобы построить такое народное хозяйство, которое сложилось в Советском Союзе к 1980-м годам, надо было последовательно и настойчиво выбивать все рыночное из населения. Именно такое население могло пассивно, спокойно, "застойно" способствовать укреплению той застойной структуры, которая была в стране, в чем-то (может быть, в основном) она его "устраивала". Однако верно и обратное: именно такое население "устраивало" сложившуюся структуру, прежде всего потому, что могло вполне успешно адаптироваться к жизни в ней. Эта структура отличалась ультраустойчивостью не только из-за чрезвычайной инерционности в узко экономическом смысле, но и потому, что очень успешно формировала в населении те свойства, которые были нужны для продолжения такой инерции, и искореняла все, что могло поколебать её (здесь я имею в виду далеко не только прямую идеологическую обработку или силовое давление: еще важнее то, что всякий, кто не соответствовал стандарту, экономически навязываемому этой структурой, самой социальной средой вытеснялся на периферию общественной и экономической жизни, оказывался маргиналом (диссидентство - лишь одно, хотя и крайнее проявление подобной маргинальности). Такое вытеснение - лучшая гарантия застоя (естественно, не на веки вечные, а лишь до поры).
Хотя связь структуры и менталитета - двусторонняя, структура народного хозяйства СССР 1980-х годов сама по себе обусловливала исключительную трудность быстрого перехода к рыночной экономике, даже если забыть о менталитете, рассматривать эти факторы как независимые. Расползание и разбухание нижних структурных слоев реального сектора и истончение, истощение верхних, рост ориентации на сырьевой экспорт, на ввоз продовольствия, ширпотреба, высокотехнологичных инвестиционных товаров - процесс, которому стоит только начаться, а дальше его чрезвычайно трудно остановить. Слишком не соответствовали структурные пропорции советской экономики тем, которые были во всех странах, считавшихся высокоразвитыми, обладавшими таким высокообразованным населением, какое было характерно для России в начале 1980-х годов, и, вслед за структурными диспропорциями, слишком были раздвинуты ножницы между внутренними и мировыми ценами и т.д. Однако такое чрезмерное, экстраординарное несоответствие между структурой реального хозяйства, с одной стороны, и теми картинками, которые в качестве модели нашего будущего преподносились населению, вяло (до поры, той самой поры) ожидавшему перемен - с другой, в итоге оказалось одним (не главным) фактором, обусловившим эти перемены. (Более подробно структурные вопросы рассмотрены в предыдущей лекции.)
Подчеркну, что народное хозяйство Польши, конечно, деформировалось за 40 лет, прошедших после её превращения в страну "народной демократии", но эти деформации были далеко не столь сильны, как в СССР, не было такого разгрома сельского хозяйства, почти не было колхозов, польская деревня сохранила индивидуальное фермерское хозяйство. Естественно, польский фермер не мог при социализме (даже в его польском варианте) развиться как американский, но он был собственником, сохранил навыки ведения индивидуального хозяйства, ощущение земли и уж точно не ездил за 25 километров на своем собственном тракторе за водкой. Промышленность тоже не была деформирована до такой степени, как советская. Польша (может быть, к счастью для этой страны) не обладала такой богатой сырьевой базой, как СССР. В Польше небогатые месторождения угля, серы, руд немногих цветных металлов, чуть-чуть природного газа. Конечно, и сюда внедрялись "социалистические" идеи о том, что тяжелая промышленность должна быть в любом развитом государстве, но это были совсем не те масштабы (даже в относительном измерении), что в нашей стране.
В других странах, которые в 1970-80-х годах за пределами "социалистического лагеря" достигли определенных экономических успехов, преуспели в построении рыночной экономики, не было ничего подобного этой стадии социалистической индустриализации. Они находились перед почти чистым листом, им гораздо проще было строить новую промышленность, чем нам - переделывать, перекраивать советское хозяйство.
5. У кого-то был почти чистый лист. А у нас?
Каковы были внешние экономические проявления взаимосвязанных и взаимоусиливающих процессов: утраты экономичности в менталитете и нарастания деформаций структуры хозяйства?
Что греха таить: в гражданском секторе за исключением немногих (прежде всего тех, кто работал в сырьевых отраслях - нефть, газ, металл, золото, алмазы), почти все делали не совсем то или совсем не то, что нужно. Сырьевики производили продукцию, нужную мировому рынку, пользовавшуюся спросом на нем. По другим товарам подчас мы удерживались на внешних рынках только благодаря демпинговым ценам, а многое просто отдавали даром - в "долг", на возврат которого не было никаких надежд (поддерживали "национально-освободительные движения" в колониальных и постколониальных странах). Но не будем отождествлять внешние потребности, принимающие форму спроса на мировом рынке, с потребностями собственного населения, они могут очень сильно различаться.
Качество изделий нашей легкой промышленности было таким, что при их созерцании в голову приходили мысли вовсе не о конкурентоспособности, а о выставках производственного абсурда и варварства. Известно, что в Париже такие выставки устраивали не раз, "на смех зажравшимся буржуям" экспонировали нижнее белье, обувь и одежду, произведенные в Советском Союзе. Повсюду, кроме, может быть, Москвы, Ленинграда и нескольких других крупных городов, качество ширпотреба в магазинах было просто ужасным, но и в столицах оно было абсолютно несопоставимым с европейским.
Если мне сейчас скажут, что я заблуждаюсь, то придется ответить, что оппонент просто забыл (или никогда не видел, потому что уже не застал), какие выстраивались очереди за иностранным ширпотребом, как люди были готовы топтать друг друга, чтобы прорваться к прилавку без очереди или в заведение, куда очередь не выстраивается, потому что пускают только по спецпропускам. В предыдущей лекции я говорил о страшном товарном дефиците 1989-91 годов. Но в то время был сплошной дефицит, а вот качественные товары при советской власти практически всегда были в дефиците (только несколько лет нэпа - исключение).
Конечно, в отдельных случаях еще с дореволюционных времен сохранились традиции высокого качества, например на лучших кондитерских предприятиях. Иногда хорошее качество отличало и новую продукцию. Однако товарный ассортимент был очень узким, огромное количество товаров мы просто не выпускали (и не закупали по импорту). В машиностроении, металлообработке, нефтехимии, химической промышленности случались прорывы к мировому уровню, как правило, на предприятиях, построенных в 1970-е или в начале 1980-х годов на основе иностранных технологий. Наши собственные технологии в гражданском секторе были несопоставимо хуже импортных со всех точек зрения, только далеко не все об этом догадывались. Для многих стало потрясением, когда в 1966 году "партия и правительство" решили строить ВАЗ практически полностью на основе импортной техники. А сколько тысяч страниц было исписано в 1970-х - 1980-х годах о неудовлетворительном качестве советского черного металла! Нам приходилось закупать львиную долю необходимых труб нефтегазового сортамента; труб большого диаметра для магистральных газопроводов мы вовсе не делали, а если и пытались, то качество оказывалось ужасным. Так, была генерирована идея делать многослойные трубы, она была абсолютно абсурдной, каждый металлург знает, что труба расслаивается при коррозии, а тут начальную стадию коррозии решили заложить уже в процесс производства. На какие только технологические аферы не пускались, лишь бы поднять качество продукции!
Однако очень часто наша продукция не выдерживала конкуренции с иностранной не только по качеству, но и по затратам. Подчас складывалась совершенно парадоксальная ситуация: наша некачественная продукция оказывалась дороже, чем качественная импортная.
Рыночная реформа, предполагавшая необходимость приоткрыть (если все-таки не открыть полностью) экономику для мирового рынка, с предельной контрастностью обнажала неконкурентоспособность наших товаров, неудовлетворительность нашего производства. Такого контраста не было больше ни в одной стране из числа строивших рынок в 1970-е, 1980-е и 1990-е годы. Ни в одной стране продукция так резко не обесценилась, как у нас, нигде не произошло такой резкой переориентации населения на импорт, ни в одной стране не было такого резкого спада.
Почему же у нас был такой чудовищный спад, сопоставимый с экономическими катаклизмами в странах, вовлеченных в серьезную войну и не слишком хорошо к ней подготовленных? Почему это произошло? Конечно, не просто из-за низкого качества весьма значительной части выпускавшейся у нас продукции и слишком высоких затрат на её производство, хотя, пожалуй, и этих проявлений отмеченных выше глубинных причин было бы достаточно. Была, однако, очень существенная особенность, которая нигде не проявилась так резко, как в России. Эта особенность - опять-таки, структурная и состоит в беспрецедентной зависимости нашей экономики от мирового рынка нефти. (Мне могут возразить: почему беспрецедентной, ведь известны страны, где в экономике вообще почти ничего нет, помимо нефтедобычи! Да-да, конечно, но советую перечитать басню Крылова "Дуб и трость".) Хотя бы отдельные моменты, связанные с этой особенностью, полезно рассмотреть.
6. Энергоносители в российской экономике и цены на них
О том, что российская экономика жива нефтью и природным газом, наверное, рассказывают уже в детском саду. И, все-таки, последствия этого бесспорного факта слишком часто недооцениваются. Вот и реформаторы в 1991-92 годах не придали ему должного значения - не в аспекте значимости энергоносителей для народного хозяйства страны, а с точки зрения того воздействия, какое это обстоятельство может оказать на становление рыночной системы. При либерализации 1992 года не были освобождены ни цены на энергоносители и электроэнергию, ни железнодорожные тарифы, хотя первоначально, да и летом того памятного года подобные поползновения имели место. События в экономике развивались совсем не так, как мечталось, и в этой части либерализацию пришлось отложить.
Естественно, при невероятных скачках цен, при беспрецедентном спаде производства следовало удерживать цены на нефтепродукты, газ, тарифы на железных дорогах и электроэнергию. Конечно, сохранять их на уровне конца 1991 года было не только невозможно, но и крайне вредно, тем не менее, требовалось тормозить их рост. Нефть и газ можно продавать на внешнем рынке, и если никаких сдерживающих действий не предпринимать, то на внутреннем рынке на эти энергоносители установятся цены, определяемые уровнем мировых, а это ускорит и усилит падение производства: предприятие не может платить за энергию по мировым ценам, если выпускаемая продукция по всем параметрам резко отстает от мирового уровня. Рухнет все, что находится за пределами нефтяной и газовой отраслей, некоторых других сырьевых производств и предприятий по первичной обработке сырья, плюс производители электроэнергии и железные дороги, без которых работа сырьевиков невозможна. Чтобы хоть как-то удержать на плаву это "все", нужно было сдерживать рост цен на энергоносители.
Но что такое строить рыночную экономику и одновременно сдерживать цены на базовые продукты? Это примерно то же, что стегать стреноженную лошадь, чтобы быстрее бежала. Наследие все того же централизованного управления продолжало действовать в стране. Может быть, такая лошадь и будет бежать немного быстрее, чем с перебитыми ногами, но бежать так быстро, как лошадь, у которой ноги не связаны, она не сможет. Именно стреноженную лошадь и напоминала Россия, когда была объявлена радикальная экономическая реформа. Предпосылки для нее у нас были очень неблагоприятными, что тут же и сказалось на первых результатах.
7. Монополизм и рынок
Конечно, теория предписывает проводить реформы совсем не так, как они шли в России. Либерализации цен, с чего у нас все и началось (она была объявлена с 1 января 1992 года), должны предшествовать существенная демонополизация хозяйства и разгосударствление собственности - приватизация или что-либо ей предшествующее (например, аренда). В каких конкретных формах - это другой вопрос. Но в таких формах, когда собственник или его предшественник - арендатор ответствен за собственность не только перед самим собой, но и перед обществом и представляющим его в данном случае государством, которое не должно вмешиваться в распоряжение собственностью, но должно препятствовать её неэффективному использованию, антихозяйственному, антиэкономическому.
Если преобладает государственная собственность, то демонополизация практически невозможна, а в хозяйстве с сильными элементами монополизма либерализация цен не дает того рыночного равновесия, которое характеризует "совершенную" конкуренцию. Именно это свойство имеют в виду в первую очередь, когда говорят о преимуществах рыночной экономики перед любыми другими системами. Конечно, в жизни совершенной конкуренции не бывает, она представляет собой теоретическую абстракцию, но чем ближе конкретное хозяйство к этому абстрактному образу, тем выше эффективность использования экономических ресурсов и, соответственно, степень удовлетворения потребностей общества (для измерения степени этой близости существуют специальные экономические индикаторы). Если освобождение цен происходит в условиях сильной монополизации, то такой - монополизированный - рынок, конечно, придет к равновесию, но оно оказывается неэффективным. С одной стороны, есть равновесие между спросом и предложением, товар лежит на прилавке, и каждый желающий может его купить, были бы деньги; с другой стороны, нет и затоваривания, предприятие не работает на склад. Но при монополизме равновесие далеко от того, которое соответствует интересам общества, оно будет соответствовать интересам монополистов, а это совсем другие интересы.
Монополисты-производители, как правило, заинтересованы в завышенных (по отношению к "идеальным" равновесным) ценах, это дает сверхприбыль, и, хотя отдача капитала получается очень высокой, в такую отрасль не допускаются новые капиталы - вход закрыт монополистом, он держит ключи от замков на дверях рынка "своего" товара, воздвигает барьеры для тех, кто хочет продавать на этом рынке. За полтора столетия существования монополий "замков" и "барьеров" изобретено немало. Используя их, монополист-производитель препятствует реализации классической цепочки: перелив капитала - расширение предложения товара - уменьшение цены - рост спроса (в объемных, но, может быть, и в стоимостных показателях). В результате общество не получает того дополнительного количества товара, в котором не только испытывает потребность, но в принципе имеет и возможность ее экономически приемлемого удовлетворения. Монополист-производитель часто не заинтересован и в снижении затрат - соответствующие усилия представляются целесообразными обществу, но у монополиста другие мерки, он принимает за базу не "нормальную" прибыль демонополизированной системы, а свою сверхприбыль. Но такая мерка приводит его к сильно завышенной оценке своих затрат, с позиций монополиста многие, казалось бы, целесообразные меры экономии смотрятся как невыгодные. Нетрудно продолжить рассуждения о вреде, который наносит обществу монополист-производитель, в том числе и для случаев, когда монополизм следует не из единственности, а из доминирования одного субъекта хозяйствования над всеми остальными в данной отрасли или "организован" посредством сговора. Нетрудно также модифицировать такие рассуждения для случая монополиста-потребителя (таковым, например, выступает железнодорожное ведомство в отношении производителей локомотивов и вагонов).
8. Монополизм, общество и государство
Итак, в условиях монополизма потребности общества не удовлетворяются в той мере, в какой это возможно при данном производственном потенциале (если его использовать в ориентации на удовлетворение этих потребностей). Отсюда происходят всевозможные не только экономические, но и социальные искажения, напряжения и пр. со всеми неизбежными политическими следствиями, усиливаемыми и умножаемыми по количеству разнообразными внеэкономическими причинами. Человек обычно преувеличивает, когда рассуждает в духе: "за свой труд я там-то, тогда-то или в таких-то условиях мог бы иметь гораздо больше". Так рассуждают (и преувеличивают) практически все. Но нигде, кроме Советского Союза и других стран "социалистического лагеря", это явление не приобрело характера коллективной психической болезни. Отчего так? Прежде всего, оттого что по "недобору" в реальном удовлетворении потребностей общества относительно имеющегося производственного потенциала Советский Союз, видимо, не имел равных во всей новой истории, а следом за ним - весь "социалистический лагерь" (о древних восточных деспотиях рассуждать не будем, мы слишком мало знаем о потребностях, уровне их осознания и удовлетворения, менталитете и, тем более, коллективном бессознательном в те времена). Беспрецедентными по силе оказались и последствия - как самого такого "недобора", так и факторов, действовавших вместе с ним.
Естественно, уровень монополизации в советской экономике был настолько высок, насколько удавалось его поднять и удержать. Очень хотелось поднять до абсолюта. Тогда удалось бы реализовать главную коммунистическую мечту: добиться полной управляемости хозяйственной жизни из центра, исключить всякую "стихийность" в сфере общественных отношений (самые "проницательные" идеологи видели за этим перспективу минимизации стихийного в человеке и в "очеловеченной", то есть используемой человеком, природе) ради абстрактно-утопически понимаемой "справедливости". К счастью, полная централизация нереализуема. Самая высокая степень централизации-монополизации пришлась на предвоенные и послевоенные годы, до смерти Сталина.
Однако стало обнаруживаться, что с достигнутой ступени двигаться надо не вперед и выше, а назад и ниже, по крайней мере в тот исторический момент. После этого поворотного пункта в Советском Союзе централизации фактически становилось все меньше, экономика теряла управляемость, но господство государственной собственности и чрезвычайная степень монополизации в хозяйстве сохранялись, однако тоже лишь до поры. Расширение теневой экономики (с начала 1960-х годов) и все более свободное манипулирование государственной собственностью в личных целях (см. предыдущую лекцию) раскачивали и саму эту систему собственности, и - в определенной степени - порожденный ею чрезвычайный монополизм.
Если государственная собственность и централизованное управление обязательно влекут монополизацию, то обратное неверно. Государство может провести приватизацию и "уйти" из управления экономикой (пусть даже не полностью, но в значительной мере), но монополизм во многих или, во всяком случае, некоторых ключевых отраслях останется.
Конечно, надо различать два типа монополий: такие, где монополизм порождается только структурой собственности, так что демонополизация не влечет никаких ощутимых потерь в экономике (зато сулит усиление конкуренции на рынке, а это - безусловное благо для общества), и такие, где он предопределен объективными факторами (технологическими, организационными, инфраструктурными, экономической эффективностью укрупнения системы и пр.), - так называемые естественные монополии. Первые подлежат безусловной ликвидации (разделению на части, которые обязательно будут конкурировать на рынке), для этого во всех цивилизованных странах существует и четко выполняется антимонопольное законодательство. Что же касается вторых, то государство должно тщательно контролировать их деятельность - в примитивном случае напрямую участвовать в управлении ими, в усовершенствованном - опять-таки, законодательно отрегулировать их функционирование и пристально следить за выполнением установленных норм.
Российское государство не сумело сделать в достаточной мере ни того, ни другого: деятельность естественных монополий законодательно отрегулирована крайне недостаточно, за выполнением законов следят спустя рукава, участие государства в управлении все 1990-е годы было символическим. Антимонопольная политика крайне недостаточна: законодательство до сих пор хромает на обе ноги, но, как во всем, еще хуже обстоит дело с правоприменением; антимонопольное министерство, хотя там и сосредоточено немало сил, довольно плохо выполняет задачи, которые перед ним стоят - отчасти по объективным, отчасти по субъективным причинам. Яркие проявления монополизма можно найти где угодно: от гигантского концерна "Норильский никель" до самого обычного мелкооптового продовольственного, вещевого или строительного рынка. Все знают, что практически на каждом рынке (не только мелкооптовом) существует мафия, его монополизировавшая, и если кто-либо с выгодой для себя хочет продавать там продукцию по существенно более низким ценам, чем "принятые" на этом рынке, то его просто не пустят. А если попробовать все же проникнуть - физически уничтожат вместе с дешевой продукцией. Никакое антимонопольное министерство не справится со всем комплексом возникающих здесь задач, поскольку требуется, прежде всего, повышение правовой культуры, а также тесное взаимодействие различных ведомств, в том числе и тех, чей персонал нередко "крышует" мафиозно-монопольные группы.
9. Реформа или обвал?
Что же получается? Теоретические рекомендации (сначала разгосударствление собственности и демонополизация, потом - либерализация цен) не выполнены, порядок мер переставлен без экономических обоснований. Образовавшиеся пробелы с течением времени заполняются плохо. Сложившийся, традиционный менталитет очень не соответствует условиям и требованиям рынка. Структура хозяйства предрасполагает к антирыночным действиям. И так далее. Что может получиться в результате такой реформы?
То, что и получилось в действительности. Пятидесятипроцентный спад производства, замедление развития самых передовых отраслей, снижение жизненного уровня у 85 % населения, переход очень значительной части за черту бедности. Многие говорят - обвал, а не реформа. Казалось, в последние годы Советского Союза жили так, что хуже некуда. Ан нет, выяснилось, что оставались еще приличные резервы обеднения и обнищания - они фактически и были пущены радикальной реформой в экономический оборот. Для реформы, как и для любых иных преобразований, нужны средства. Для нашей радикальной реформы основным источником средств оказался имевшийся резерв снижения уровня жизни населения. Само по себе это не было неожиданностью для реформаторов. Неожиданностью оказались, во-первых, масштабы этого процесса (они прямо зависят от трудностей проведения реформы в наших конкретных условиях, а трудности также были очень существенно недооценены), во-вторых, его затяжной характер: реформаторы, несомненно, надеялись, что уровень благосостояния 1990 года можно восстановить, самое большее, за 2-3 года после старта.
Проще всего - попытаться списать негатив на весьма неблагоприятные условия проведения реформы в России, тем более, что выше они рассмотрены (хотя бы отчасти). Но, во-первых, это отнюдь не снимает вопроса о том, нельзя ли было добиться большего и в этих трудных условиях, во-вторых, остается неясным, почему это "большее" оказалось упущенной возможностью, почему наша реформа началась не с того, с чего начинали в успешных странах и что предписывается теорией, а с либерализации цен и т.п. На первый вопрос почти все отвечают утвердительно, вот только по поводу методов получения лучших результатов есть множество принципиально различных ответов. При ответах на прочие вопросы мнения разделяются на три основные группы.
Во-первых, довольно популярна "теория" заговора, согласно которой радикально-экономическую реформу реализовывали люди, заботившиеся вовсе не о благе России, а о разрушении экономического и, особенно, военного потенциала Советского Союза и России, фактически работавшие на "мировой империализм" - будем называть вещи теми именами, какие используют сторонники этой "теории". Из всех стратегий реформирования была выбрана самая худшая для нас, соответственно, лучшая для наших врагов, и чем больше проиграла Россия (обвал!), тем больше выиграли супостаты. Опровергать эту "теорию" не требуется, это противоречило бы презумпции невиновности, а доказательств у нее, естественно, нет никаких: плохие результаты отнюдь не являются доказательством дурных намерений.
Во-вторых, известно и такое объяснение: реформаторы проявили несамостоятельность, пусть даже не преследуя сознательно никаких разрушительных целей, пошли на поводу у Международного валютного фонда и Всемирного банка, у всевозможных советчиков, которых было предостаточно в России в 1990 году. Реформаторы приняли ту стратегию, которую им рекомендовали (противоречащую научным рекомендациям!), не очень задумываясь о том, в какой степени она нам подходит (и с какими целями нам её "подсовывают"), - и вот результат глупости и неосмотрительности (обвал, все тот же обвал!), усиленный теми свойствами менталитета и прочими обстоятельствами, о которых здесь уже говорилось. Возражением на такую трактовку может быть только иное, более убедительное объяснение мотивов, которыми руководствовались реформаторы, и более адекватная оценка значимости любых прописывавшихся нам рецептов.
10. Третье объяснение
Я придерживаюсь иного взгляда, отличного от двух только что приведенных. Состоит он в следующем. Различные теоретические рецепты (в том числе и рекомендация сначала провести разгосударствление и демонополизация и только после этого - либерализацию цен) были хорошо известны реформаторам. Но они очень спешили, исходя из того, что времени на применение хороших теоретических рецептов у них просто нет: никто не мог гарантировать, что за время, которое понадобится на реализацию продуманной стратегии (а это значительный период, не год и не два), не случится новая попытка реставрировать коммунизм. Ведь одна такая попытка уже была - в августе 1991 года. Путч был разгромлен, но стало ясно, что те силы, на которые он опирался, жизнеспособны, у них есть экономическая опора, и на первом этапе реформ, если проводить их постепенно, плавно, начиная с приватизации и демонополизации, эти силы вполне сохранят свою жизнеспособность, уменьшение их влияния будет заведомо не быстрым.
Однако ситуация представлялась еще более серьезной при учете специфических российских обстоятельств. Как уже отмечалось, структура народного хозяйства и навязанная ему социалистическая система измерителей резко не соответствуют взгляду на эту экономику со стороны мирового рынка, который объективно существует, и его система оценок (в том числе самых обычных мировых цен) крайне слабо зависит от нашей экономики. Мировой рынок смотрит на нас со стороны и оценивает то, что видит, отгородиться от него и реформировать экономику за "автаркическим занавесом" (как предлагают некоторые экономоведы) невозможно, а разница между внешними и внутренними ценами столь велика, что спад производства в отраслях, неэффективных с позиций мирового рынка, совершенно неизбежен. Поэтому даже плавное начало радикальной реформы неизбежно должно было вызвать спад, пусть не такой катастрофический, как был в реальности, но вполне ощутимый для подавляющего большинства населения. В результате силы коммунистической реставрации могли серьезно прибавить в своем влиянии.
Поэтому и спешили реформаторы. Они исходили из того, что социально-экономическую основу реставрации коммунизма необходимо разрушить или, по крайней мере, радикально ослабить. Для этого требовался своего рода шок, но отнюдь не сводящийся к обычным экономическим ударам (рывок цен, гиперинфляция, обесценение сбережений и пр.), а прежде всего направленный на разрушение социалистических производственных отношений, так чтобы мечтающую о реставрации советскую бюрократию (точнее, её наиболее идеологизированную, консервативную часть) оставить не у дел, без экономических рычагов влияния, в хозяйственном вакууме, образующемся после "перевода" экономики как бы в другое измерение.
Итак, надо было выбирать одну из двух альтернатив. Первая: принять очень резкие, очень "крутые" экономические меры, чтобы как можно быстрее в максимально возможной степени разрушить те структуры, на которых могла бы основываться новая попытка реставрации. Вторая: проводить постепенные преобразования, но при высоком риске повторных попыток реставрации старой системы. (Впрочем, хватало и таких "кавалеристов", которые в принципе отрицали саму возможность не самых быстрых вариантов реформы, они сравнивали размеренные действия с постепенным введением правостороннего уличного движения в городе вместо левостороннего. Эти господа никогда не могли понять, что экономическое движение, в отличие от уличного, многомерно.) В роковой дилемме (наименьшее из двух зол) была выбрана первая альтернатива. В спешке не были выявлены возможные последствия и разделены неизбежные и вполне "отвратимые", не было спрогнозировано даже то, что явно могло и должно быть спрогнозировано, не была подготовлена юридическая база реформы, хозяйственное законодательство, гражданский кодекс, налоговая система, законы, регулирующие банкротство предприятий, это все оказалось абсолютно неподготовленным. Отчалили, а потом поинтересовались, не течет ли корабль и есть ли горючее. (Замечали ль Вы, уважаемый читатель, что в США и других правовых государствах сначала принимают закон, а потом создают предусмотренную им структуру, а у нас сначала создают ведомство, а потом поручают ему разработать проект закона, регулирующего его деятельность?)
Очень соблазнительно после таких рассуждений принять эту спешку за главную (если не единственную) причину того, что 1992 год стал стартом не только реформы, но и обвала (именно обвала, кризис бушевал уже несколько лет). Нет, обвал был предопределен, неизбежен, запрограммирован всеми преступлениями, несуразицами и ошибками в нашей истории. Однако необходимо было предвидеть (конечно, на качественном уровне, о количественных оценках в таких делах лучше и не мечтать) реальные масштабы ожидаемого обвала. Это оказалось не по силам радикальным реформаторам, никто из тех, кто руководил проектированием и осуществлением реформы, судя по всему, и не ставил этой задачи, они свято верили в самоорганизующиеся силы рынка, в то, что двух-трех лет хватит на возврат производства и благосостояния к уровню 1990 года, и не хотели даже слышать никаких предостережений.
Если бы не эта наивная уверенность, можно было найти и реализовать меры, чтобы облегчить участь нашего населения и российской экономики, конечно, не радикально, не качественно, но, не сомневаюсь, вполне ощутимо в количественном измерении (здесь соотношение количественного и качественного противоположно тому, что было отмечено для прогнозирования). Впрочем, не радикально только вначале, поскольку малые изменения в столь неустойчивых ситуациях со временем приводят к последствиям качественного характера - напомним о раздавленной бабочке у Брэдбери (для поклонников теории катастроф могу сказать, что использование - естественно, неточное, метафорическое - термина "бифуркация" в этом контексте вполне уместно). Как бы ни бояться угроз реставрации, надо признать, что политическая положение в ноябре-декабре 1991 года вполне давало возможность использовать 2-3 месяца для превентивных мер, после которых трагических осложнений радикальной реформы было бы поменьше.
На постсоветском пространстве Россия была первой страной, приступившей (с 1 января 1992 года) к радикальной экономической реформе. Пока на этом пространстве никто не может продемонстрировать хороший результат, такой, который можно считать хотя бы удовлетворительным по российским меркам. Построение рыночной экономики и гражданского общества не за столетия, а в краткие сроки - задача трансцендентной сложности. Бывают и очевидные неудачи. Одну из них можно наблюдать в современной Аргентине.
В Аргентине был авторитарный режим, который не раз пытался демократизироваться, ряд монополизированных отраслей и многие неблагоприятные факторы, но стартовые позиции все же лучше, чем в России. Когда в конце 1970-х годов у экономистов или политологов спрашивали: какая страна третьего мира первой индустриализуется, станет полноценной рыночной страной с развитым гражданским обществом, почти все без сомнений отвечали: Аргентина. И вот в этой стране, сколько бы ей ни советовали, какие бы благоприятные факторы для развития рынка ни находили, ничего путного пока не вышло. Беспрецедентный вывоз капитала (вполне сопоставимый разве что с бегством капитала из России) и всевозможные неурядицы отбросили Аргентину назад, сейчас она переживает настоящую экономическую катастрофу. Аргентина попала в тупик, из которого вынуждена выбираться ползком. В результате Аргентина стала не позитивным, а, несомненно, негативным примером.
Опыт общения с аудиторией говорит, что, сколько бы ни рассматривать различные позиции, ни анализировать "за" и "против", все равно зададут "прямой" вопрос: как, все-таки, по-вашему - российские реформаторы правы или нет? Для ответа с точки зрения исторической перспективы время еще не пришло. Я могу однозначно сказать, что были неправы те, кто медлил с реформами в 1985, в 1982, 1974, 1965 годах. В конце 1991 года медлить уже было нельзя, но и бросаться в радикальную реформу очертя голову тоже не стоило. Из-за этого "но и" трудно, более того, преждевременно выносить окончательную оценку сегодня. Если Россия все-таки построит полноценную рыночную экономику (то есть такую, в которой силы рынка используются на благо общества), если она сможет обеспечить приемлемый уровень благосостояния для своего населения, если ее позиции в мировом хозяйстве будут прочны и надежны (в том смысле, что никакие стихийные или направляемые события на мировом рынке не сотрясут российской экономики), если она сумеет создать условия для развития человеческого потенциала и т.д. - если это нам удастся, то надо будет признать правоту реформаторов. (Я не применяю слов "великая держава" и, тем более "ракетно-ядерный щит" и т.п., употребляя только "мирные" термины, характеризующие экономическое положение страны.) К сожалению, для такой оценки оснований пока нет. Впрочем, к оценке процессов, инициированных реформой, обусловленных ею событий и её промежуточных результатов в дальнейших беседах мы еще вернемся.
4 февраля 2002
http://www.opec.ru/article_doc.asp?d_no=19785
