МХАТ времен Олега Ефремова и "свято сбереженные сплетни"
В восьмом номере журнала "Октябрь" будут напечатаны мои воспоминания, точнее, их наброски под названием "Преодоление себя". Это воспоминания о детстве, о людях, сыгравших роль в моем становлении, о том, как родилось увлечение театром еще в почти детском возрасте, о своем отце, любившем старый Художественный театр и научившем меня понимать его великое искусство. Он привел меня, тогда еще школьника, на классические "Три сестры" Немировича-Данченко с Тарасовой, Еланской и Степановой и великий толстовский спектакль "Воскресение". Увлечение "Современником", дружба с этим театром составили существенную главу жизни. Олег Ефремов был и остался для меня одним из самых замечательных, сильных, глубоких и сложных людей, с кем приходилось встречаться. Может быть, потому мне особенно горько читать о нем то, что приходится. Небольшую главку из "Преодоления себя" я предлагаю читателям "ЛГ", она даст возможность понять, о чем мои воспоминания.
Я застал МХАТ при переходе в ефремовский период с его надрывом и равнодушием, с мелким подходом к большим событиям, с жестокостью и раскаянием, с тоской и мыслями об искусстве. Конец этого периода был горьким и шумным. С Олегом Ефремовым последние два года перед его концом мы ежедневно встречались в санатории "Подмосковье". Он уже был совсем больной, ноги были как спички, ходить ему было тяжело, дышать не мог, на столике стоял аппарат искусственного дыхания, он сидел у телевизора с трубочками в ноздрях. Смотреть на него было горько, мы часами сидели молча, уткнувшись в телевизор или выходили на балкон, и только на воздухе он оживлялся и начинал разговаривать. О МХАТе старались не говорить. Последний раз я видел его в санатории в 1999 году, потом только изредка говорил по телефону. Рядом с ним была Ирина Корчевникова (теперь директор музея МХАТа), тогда заместитель директора МХАТа, человек открытый. Помогала Ефремову как могла. К нему приезжали Слава Ефимов (при Ефремове - директор МХАТа), дети: Настя и Миша, но чувство его одиночества не покидало меня.
Я застал время, когда его очень любили друзья, знакомые и незнакомые, им восхищались, он был признанным лидером. В жизни его было много любви.
Когда Табаков уже после его смерти решил восстановить ефремовскую "Чайку", то первая мысль, пронзившая меня, была о том, как много в режиссуре любви. Тогда в 1980 году Нину Заречную играла красавица Анастасия Вертинская, с ее мнением Олег считался, и в те годы она имела на него сильное влияние. "Чайка" была посвящена ей. В первых трех актах в ней были прелесть и очарование молодости. В последнем было очевидно, что в душе Нины смятение. Актриса играла резко, умно, почти зло произносила монолог: "Он не верил в театр, все смеялся над моими мечтами, и мало-помалу я тоже перестала верить и пала духом...". В этом акте все уходило в подтекст, ансамблевый стиль только подчеркивал глубину замысла. Несчастный Треплев, обреченный на самоубийство, и Нина, которая будет жить, страдания только закалили ее. Когда Олег Табаков, все время выясняющий свои, как обнаружилось, мучительные отношения с великим Олегом, дал роль Нины молоденькой актрисе из "Табакерки", то замысел Ефремова испарился. Не помог и талантливый и, как теперь говорят, "предельно раскрученный" Евгений Миронов, сыгравший свою далеко не лучшую роль. Его Треплев - нервный и искренний юноша, но в нем нет пронзительности и невыносимых мучений, а без Нины и Треплева нельзя почувствовать острый драматизм чеховской "Чайки".
Первое десятилетие ефремовского МХАТа было очень успешным, и расхождения между Ефремовым и частью труппы были не очень заметны. Даже в начале 80-х годов было много радостного. Вспоминаю гастроли в Алма-Ате в 1982 году. Я ездил с МХАТом, потому что придумал творческий вечер А. И. Степановой: в первом отделении я рассказывал об ее творческом пути, после чего она играла с Игорем Васильевым сцену из первого акта "Сладкоголосой птицы юности", во втором отделении я рассказывал об Уильямсе и они играли финальную сцену. С этим вечером мы объездили много городов. Забавных случаев было немало. Так, в Одессе мы выступали в каком-то Дворце культуры. Администратор долго в машине рассказывал Ангелине
Иосифовне, как он любил Тарасову, мы с Васильевым боялись пошевельнуться, но Степанова выслушала его монолог и промолвила: "У вас хороший вкус". Администратор не заметил своей бестактности. После вечера пошел сильный ливень, машины не дали, и Ангелина Иосифовна предложила мне пройтись пешком, а идти надо было около получаса, мы жили в гостинице "Лондонская". У нее был зонтик, и она считала, что ничего страшного нет. Пришли в гостиницу промокшие насквозь и очень голодные, но в ресторан никого не пускали, он был забит людьми. Исключение делали только для Героев Социалистического Труда, но у Степановой с собой не было ни удостоверения, ни звезды Героя, и она предложила мне подняться к ней в номер. У нее были кофе и четыре печенья. В ту самую ночь в Одессе я впервые услышал от нее рассказ о смерти Александра Фадеева и о том, как она узнала об этом.
Было тепло, роскошные базары, цветы, все нежились на солнце. И громадный успех. На "Тартюфа", поставленный Эфросом, нельзя было достать билет. Вертинская и Калягин имели фантастический прием публики. Спектакль был блестящий. Только из книги Смелянского "Уходящая натура" я узнал, что "Тартюф" многими не был принят и что Ефремову спектакль, кажется, не нравился. Мой друг Леня Эрман, работавший в те годы заместителем директора МХАТа, с немалым удивлением прочел об этом спустя двадцать лет после премьеры. Может быть, Ефремову "Тартюф" и не нравился, Олегу Николаевичу мало что нравилось, и тут дело было не в Эфросе, не в спектакле, а в том, что для него было существенно в театральном деле, в самом театральном движении. Может быть, были несколько "элитарных" критикесс, которые не принимали работу Эфроса. Но успех у "Тартюфа" был феноменальный и в Москве, и в Алма-Ате. Читая в книге Смелянского об алма-атинских гастролях, почувствовал, как устаешь от сатирических усмешек и иронии. Нельзя жить одним отрицанием. Но спорить с ним не стоит, скорее следует задуматься, почему написанные страницы мельче того, что происходило в действительности. После прочитанной "Уходящей натуры" - ощущение, что и Ефремов, и все его окружение, и все то, чем он занимался, оказались побежденными Временем, редко озаряя зрителей светом искусства. Все на самом деле было гораздо сложнее.
То, что Ефремов пил, было широко известно. Ефремов начал пить еще в те годы, когда он создавал "Современник", ставший одним из лучших театров Москвы, ошибок он наделал тысячи, и грехов у него было не меньше... Но и побед было очень много.
Смотришь его фильмы - великий артист, вспоминаешь его спектакли в "Современнике" - мощная режиссерская рука. В те годы он проходил сквозь жизнеподобие Розова, Рощина, Володина, сквозь богатство их психологических мотивов, вобрал в себя всю меткость их современных диалогов, что помогло ему потом, уже во
МХАТе, прийти к условностям в чеховском смысле. Его горьковские "Последние" и чеховские спектакли "Иванов", "Чайка", "Дядя Ваня" и в конце жизни "Три сестры" - глубокие, не романтического, а скорее интеллектуального склада - предпочитали неустроенность внутренней жизни любому виду лжи. Ефремов и в жизненных ситуациях был смел, честен, жесток, добр и умел говорить правду в лицо. Его душа казалась мне бездонным колодцем, куда заглянуть, особенно в глубины, было нелегко.
Волчек, Табаков, Кваша, Петр Щербаков, Сергачев, Толмачева, Дорошина, Мягков, Любшин, Покровская, Вертинская, Лаврова - это его ученики, его учеником был и артист редчайшего дара - Евгений Евстигнеев. Театр "Современник" создал он, и помнить это надо всегда.
Волчек никогда бы не стала бы режиссером, если бы Ефремов не увидел в ней режиссерское дарование и не заставил ее поставить "Двое на качелях" Гибсона. Он дал возможность ставить на сцене МХАТа Додину, Гинкасу, Эфросу, Чхеидзе, Виктюку - в советские, совсем непростые времена. Он знал себе цену, знал свою силу, осознавал свои ошибки, только одни признавал, другие - нет. Разделение МХАТа - его трагический просчет, но он с этим никогда не был согласен. Когда я делал о нем телевизионную передачу в январе 1995 года, после эфира он позвонил мне и сказал: "Можно на меня и так посмотреть, но это серьезно. Я только не согласен с тобой о разделении МХАТа, оно было необходимо". Он был в этом убежден, и идея разделения принадлежала ему, а не Анатолию Смелянскому, в чем его несправедливо обвиняют и что ему приписывают, потому что Смелянский был рядом с Ефремовым все двадцать лет и поддерживал все его начинания, во всяком случае, в первые годы работы.
Когда в книге Смелянского я прочел, как Ефремов, наклонившись к уху своей подруги, внятно и громко произнес: "Сейчас пойдем с тобой е..." в знак протеста в присутствии ответственного работника ЦК КПСС, я не мог читать дальше... Ни на минуту не сомневаюсь, что все было так, как написал Смелянский. Только вопрос: "Зачем вспоминать именно это?" Можно быть более сдержанным и лаконичным, когда речь идет о человеке, которого уже нет на земле.
Да, Ефремов, ненавидевший пошлость, мог во имя фрондерства позволить себе грубую вульгарность. Но надо ли выпячивать ее, книгу читают люди, не знавшие Ефремова, далекие от него. Как бы ни были велики художественные раздоры и связанная с ними неприязнь, нельзя опускаться через год после смерти человека до желтоватых оттенков.
Нестерпимо больно за Ефремова, за то, что даже близкие к нему люди после его смерти во имя желания написать социальный портрет ушедшей эпохи на примере внутренней жизни МХАТа потеряли способность удержать себя. В этом описании все выглядит правдиво и... неправдиво одновременно, но совсем не так, как было на самом деле, ведь жили в десяти планах....
Нет смысла вступать в дискуссию с автором. Но понятно, почему после публикации глав в "Известиях" слово "непристойно" повторяла театральная Москва. Это уже потом, после выхода книги, были напечатаны восторженные рецензии, на презентации в еврейском культурном центре пели осанну автору, что никак не меняет мнение о книге. Одним нравится, другим нет. Каждый остается при своем мнении. Олег Ефремов последние годы своей жизни жил с ощущением безнадежности. Менялось время, 90-е годы стали еще жестче и оголеннее, люди привыкли наносить друг другу ущерб, ценностью почиталось то, что Ефремову было изначально чуждо. Новые порядки он не признавал. Он дружил с Горбачевым, социализм с человеческим лицом был ему понятнее и ближе. Потом он от всего отстранился, и к его алкоголизму все это не имело никакого отношения. Удивляет способность автора "Уходящей натуры" раздавать щелчки тем, кто его не любил, и делать это после их смерти. Рассказывая о визите к министру культуры Демичеву по поводу пьесы Рощина "Перламутровая Зинаида", Смелянский описывает, как вела себя Степанова, делая "фирменные пассы шеей и головой, которые когда-то навеяли ее партнеру и другу Ливанову образ змеи чрезвычайного посола" (Степанова играла Коллонтай в пьесе "Чрезвычайный посол"). Старый каламбур Ливанова, произнесенный им лет за пятнадцать до прихода Смелянского в театр, автор слышал, как и многое другое, в закулисной толчее. Анна Ахматова в своих "Листках из дневника" писала о "свято сбереженных сплетнях". Пассаж о Степановой из этого цикла.
Нехорошо писать о старой выдающейся актрисе "иссохшая" в ее почтенные годы или намекать на ее "темную роль" в закрытии эфросовских "Трех сестер". Степанова не любила Смелянского и не скрывала это. Помню, как незадолго до столетия МХАТа Ефремов обратился к ней с просьбой принять Смелянского, снимавшего какой-то фильм о Художественном театре. Олег Николаевич долго убеждал ее в том, что без него нельзя обойтись. Она была непреклонна. Смелянского она отказалась принимать категорически. Олег был очень недоволен ею. Он часто бывал ею недоволен, хотя почти до самых последних лет приезжал к ней на улицу Танеева 23 ноября, в день ее рождения. Он помнил, что она всегда поддерживала его в очень трудные для него дни.
Мхатовские старики были конформисты, и МХАТ советского периода служил верно и слепо советской власти, все это так, но помним мы их не за это, а за силу их актерского мастерства, за то, что заставляли зал волноваться, страдать и радоваться.
Что толку, что в "Уходящей натуре" летят камешки и в Доронину, и в Мирошниченко, одна из них была членом КПСС, другая хотела вступить в нее. Стрелы летят точно, не придерешься, все соблюдено. Но только сам Анатолий Смелянский вступил в партию в 1978 году, когда уже спокойно можно было не вступать, если у тебя не было карьерных соображений, но об этом ни слова. Так и создается портрет МХАТа 80 - 90-х годов, с обобщениями, не имеющими порой ничего общего с реальным течением событий. Иногда удивляешься зоркости авторского глаза, сохраненной памяти, точному перу, иногда - недоброте, мелкости помыслов и желанию расправиться со всеми, кто не любил "серого кардинала", принесшего немало пользы и немало бед дряхлеющему театру.
Литературная газета
29.05.2002
http://www.smotr.ru/pressa/text/vulf_mhat.htm
