Таким образом, во втором десятилетии нового века, а именно в «переходный период» 2010–2035 годов, в политике государств западной военно-политической коалиции произошла смена политических и доктринальных установок, которая в целом крайне негативно отразилась на состоянии стратегической стабильности и эволюции ВПО в мире. Фактически началась эскалация военных приготовлений как в области создания качественно новых ВВСТ, так и в области военного искусства, где на всех уровнях вёлся поиск новых способов применения вооруженного насилия – от тактического и оперативного до стратегического. Директор Центра Карнеги в Москве Д. Тренин следующим образом описал эту смену доктринальных установок: «Очевидно, что развитие технологий ведет к изменениям военно-доктринального характера. Президент Путин заявил об ответно-встречном ядерном ударе как об основной стратегии применения ядерного оружия РФ. В отличие от ответного удара, который наносится, после того как ядерные заряды противника уже достигли территории государства, такая стратегия несет в себе риск, поскольку не дает полной гарантии от ошибки»[1].
Странно было бы ожидать пока твои объекты будут уничтожены и только после этого отвечать (да и кому и чем придётся отвечать в этом случае?). Военная доктрина России, измененная в 2014 году «в связи с новыми военными угрозами», в отличие от американской, предусматривает не десятки, а только два условия, при которых будет нанесен ответно-встречный удар[2].
Но подобная смена акцентов России привела к тому, в странах НАТО стала преобладает точка зрения, согласно которой Россия в последние годы приняла т.н. стратегию «эскалации для деэскалации», то есть первого применения ядерного оружия с целью завершения военного конфликта на выгодных или приемлемых для себя условиях» [3], – продолжает Д. Тренин. В России такую интерпретацию называют неверной, отмечая, что исторически никогда не делали ставку на ведение ограниченных ядерных войн. Это в очередной раз было подтверждено принятием 2 июня 2020 года документа о ядерном планировании в России.
Совсем другое дело США, где в «переходный период» просматривается отчётливое стремление создать потенциал по ведению ограниченных войн. Упор делается как на развертывании большого числа ВТО, прежде всего КР и аэробаллистических ракет, создании эшелонированной системы ПРО, а также огромного спектра возможностей по внутриполитической дестабилизации государств. Суть политики Запада в «переходный период» заключается в сочетании средств силового принуждения по внутренней дестабилизации и внешних военных угроз. Иногда этот подход называли «Стратегией «Троянского коня», о которой достаточно определённо высказался 2 марта 2019 года НГШ ВС России В. Герасимов, как о стратегии уничтожения России.
Действительно, применение ВТО и тактического ядерного оружия открывает возможность для неконтролируемой эскалации. Кроме того, в отличие от США, отделенных от возможных театров войны океанами, ограниченная война с применением ядерного оружия велась бы вблизи от российских границ или на российской территории. Тем не менее еще в начале 1990-х годов Россия отказалась от декларативного обязательства Советского Союза не применять ядерное оружие первой. В военной доктрине РФ указывается, что ядерное оружие может быть применено, если страна подвергнется ядерному нападению, либо если под угрозой окажется существование государства. Именно такое разъяснение даётся в Военной доктрине России, причём периодически представители России (как это сделан посол РФ в США А. Антонов в марте 2019 года) вынуждены повторять этот тезис.
Это положение появилось в доктрине, когда обычные вооруженные силы России были существенно ослаблены и ядерная мощь виделась единственным гарантом военной безопасности страны. Возникает, однако, вопрос: что именно считать угрозой для существования государства? Будет ли считаться такой угрозой, например, локальное военное поражение, ведущее, возможно, к падению существующей власти, но не угрожающее жизни подавляющего большинства граждан страны? Можно предположить, что ни одна из трех крупных держав не смирится с унизительным поражением в конфликте с использованием только обычного оружия.
Применение ядерного оружия первым в ходе уже начавшегося локального или регионального конфликта с целью его деэскалации на выгодных или приемлемых для себя условиях является стержневым элементом политики сдерживания[4]. Если перед военными США стоит вопрос, как защитить союзников и одержать победу над противником, обладающим ядерным оружием, то для руководства России актуальна другая проблема: нивелирование огромного превосходства в обычных вооружениях, которым обладают США. Необходимо учитывать также возможность использования ядерного оружия в ходе локальных/региональных конфликтов за пределами треугольника США–Китай–Россия. В этом последнем случае, вероятно, крупные державы постараются остановить конфликт, угрожающий последствиями остальному миру[5].
Таким образом в «переходный период» уже произошли радикальные изменения в процессах формирования МО и ВПО, которые можно свести к следующим базовым тенденциям:
Первая. Фактическому появлению сразу нескольких центров силы и противоборствующих субъектов МО-ВПО и десятков относительно самостоятельных субъектов и акторов.
Второе. Появление качественно новых видов и систем ВВСТ, изменивших характер войны, прежде всего, с точки зрения разработки многочисленных концепций его применения.
Третье. Изменение военно-политических установок, стратегий и способов ведения политики вообще и военной политики, в частности, нацеленных на достижение радикальных и бескомпромиссных политических целей, включая ликвидацию суверенитетов государств и разрушение их национальной идентичности.
Четвертое. Ослабление ощущения реальной опасности войны, «привыкание» к ней и игнорирование угроз в общественно-политическом сознании. В определенном смысле выступление В. Путина на Давосском форуме в январе 2021 года и ряда западных политических деятелей (например, генерального секретаря НАТО Я. Столтенбергерга) о нарастании угрозы войны не изменили общей тенденции недооценки нарастающей угрозы. В результате резко усилилась агрессивность не только деклараций, но и реального поведения субъектов МО, их бескомпромиссность и готовность идти на радикальные шаги.
Главным итогом этой части «переходного периода» (до 2021 года) стал возврат к политике силы, где инструменты насилия в разной форме используются системно и комплексно. Конечная политическая цель такого силового влияния – создание подконтрольного субъекта и нации, лишенных суверенитета и идентичности, своих систем ценностей с помощью широкого спектра мер и средств политики «силового принуждения».
______________________________________
[1] Тренин Д. Стратегическая стабильность в условиях смены миропорядка // Центр Карнеги. М.: 13 марта 2019 г. / URL: www.carnegy.ru/2019/03/13
[2] Путин В.В. Указ Президента России № 815 от 25 декабря 2014 г. «О признании утратившими силу документа «О военной доктрине Российской Федерации» от 2010 года.
[3] Тренин Д. Стратегическая стабильность в условиях смены миропорядка // Центр Карнеги. М.: 13 марта 2019 г. / URL: www.carnegy.ru/2019/03/13
[4] Summary of the 2018 National Defense Strategy of the United States of America. Wash., Jan. 2018, pp. 3–11.
[5] Тренин Д. Стратегическая стабильность в условиях смены миропорядка // Центр Карнеги. М.: 13 марта 2019 г. / URL: www.carnegy.ru/2019/03/13.
