Вооруженная борьба в XXI веке как содержание западной стратегии «Глобального военно-силового противоборства ЛЧЦ» в долгосрочной перспективе

Перенос противоборства между Россией и Западом в силовую и вооруженные области западной ЛЧЦ на рубеже XXI века стал радикальным, но достаточно хорошо подготовленным поворотом в её политике, которая должна уже обеспечить силовыми средствами эффективность использования других политических инструментов и союзников. Решительное наступление западной ЛЧЦ стало не ответом на российский или китайский вызов, а тщательно продуманной реакций, в ответ на изменение в соотношении еще в мире, когда основная ставка делается на военную силу. Так, отнюдь не случайно все относительно мирные и вполне благополучные для США и Запада нулевые годы стремительно рос военный бюджет США, увеличившийся с 2000 по 2010 год почти на 100% – с 350 до 700 млрд долларов. Также не случайно все эти годы шел процесс расширения НАТО в достаточно благоприятных внешних условиях, которой сопровождался быстрым увеличением роли, значения и сферы ответственности этого блока, который параллельно сопровождался расширением зависимых в военно-политическом отношении от США стран и формированием новых коалиций, союзов и блоков.

Иными словами к 2016 году США смогли обеспечить свою стратегию военно-силового противоборства двумя основными условиями эффективной реализации на будущее:

– во-первых, превосходством в военной мощи и качестве в ВиВСТ и ВС, основанном на технологическом превосходстве, эффективном управлении и огромном военном бюджете, который даже при росте бюджетов КНР, России и Индии к 2018 году будет на четверть превосходить их совокупный объем, а вместе со странами – сателлитами – составлять в среднесрочной перспективе более 80% мировых расходов на эти цели;

– во-вторых, система союзов, коалиций и блоков, созданных США к 2016 году, позволила им объединить практически весь потенциал более 50 государств под своим контролем – от стран-членов НАТО, Японии и Австралии, до Катара и Саудовской Аравии.

Очевидно, что США западнее готовились к тому, чтобы силовыми средствами защитить сформированную ими в интересах западной ЛЧЦ международной обстановки. Когда этот момент по их мнению наступил (т.е. КНР, Россия и ряд других стран попытались оспорить это право), была выдвинута новая военно-силовая стратегия «Глобального противоборства ЛЧЦ», в которой силовые способы – вооруженные и относительно мирные – были скомпонованы в единую систему эффективного противоборства позволяющую контролировать эскалацию на всех этапах конфликта.

Очевидно и то, что прямое применение оружия против России, КНР и других стран, а также мирных граждан труднореализуемая задача с точки зрения поддержки общественного мнения и военных рисков[3]. Реакция мировой общественности даже в случае военной удачи – ожидаемая и неприемлемая (достаточно вспомнить штурм турецкого судна израильским спецназом): даже успешное применение военной силы придется оправдывать и обосновывать. Тем более, если результаты такого применения будут не вполне очевидны. Поэтому требуется сочетание силовых и собственно военных средств. Не исключается, например, такая ситуация, когда гражданские суда с тысячами пассажиров сознательно нарушают границу (как это было в случае с беженцами в Европу). В этих условиях необходимо только одно: разработать способы и средства для специальных силовых операций, (например, использование пожарных судов, но для этого их нужно иметь в этом районе), либо применение других нелетальных средств[4], сочетаемых с политико-дипломатическими и информационно-психологическими средствами насилия.

Таким образом в XXI веке западная ЛЧЦ разработала целую систему силовых действий, которая предусматривала эскалацию вооруженного насилия от самых низких порогов до верхних уровней в рамках единой политики противоборства в строгом соответствии с теми политическими задачами, которые формулировались руководством страны. Так, эскалация вооруженного насилия на Украине, например, прошла уже достаточно много предварительных стадий – от подготовки и обучения акциям гражданского неповиновения, до захвата военных арсеналов, создания «добровольческих» отрядов и взятия под контроль федеральных органов власти и органов регионального и местного управления[5].

В рамках существующего современного украинского государства и его институтов в 2015–2016 годах процесс пошел уже значительно дальше: оплата деятельности ЧВК, поставки ВиВТ из бывших социалистических стран, закупка вооружений, наконец, поставки «нелетального оружия» и приглашение военных инструкторов и даже политических руководителей. Формально все эти стадии развития эскалации военного насилия (в результате которых погибли тысячи граждан) не относятся к вооруженной борьбе, а в действительности являются ее наиболее эффективной и дешевой с точки зрения политических и экономических издержек формой[6]. Собственно военная сила остается гарантом эффективности этих средств.

В самом общем виде развитие этой военно-силовой стратегии противоборства можно представить в виде следующего рисунка.

Как видно из рисунка, в XXI веке значительно расширился весь спектр силовых действий, включая и вооруженные, перечень которых вырос в несколько десятков раз и даже на несколько порядков. Подобная «гибкость» использования силы, обеспеченной военной поддержкой, позволяет проводить эффективную политику, выбирать из огромного числа инструментов наиболее совершенные и контролировать их эскалацию.

К сожалению, можно констатировать, что не только в военном искусстве, но и планах обеспечения национальной безопасности России в более широком контексте, существует существенный разрыв, даже непреодолимая граница в понимании между военными и просто силовыми средствами и способами насилия. Разрыв, который на Западе давно уже ликвидирован не только среди внешнеполитических, но и внутриполитических инструментов. Это означает, что «набор инструментов» в политике России существенно меньше, чем у США и их союзников. И не только военно-силовых, но и собственно политических. Недостаток этих инструментов и необходимой «гибкости» в их использовании неизбежно ведет к неэффективности.

Этот разрыв, серьезная преграда существует, например, даже в организационно-политическом плане между средствами всей военной организацией РФ и только средствами и силами ее МО. Первые относятся по своим целям, задачам и способам к Стратегии национальной безопасности, а вторые – к Военной доктрине России. Этот разрыв отражает не только существующую нормативную пропасть, но и отношение правящей элиты страны, которое традиционно фокусируется в обеспечении национальной безопасности исключительно на вооруженных средствах и способах защиты национальных интересов.

В США существует четкая взаимосвязь и преемственность между основными базовыми представлениями и документами безопасности и обороны: Три документа охватывают всю национальную стратегию США: Стратегия Национальной Безопасности, Стратегия Национальной Обороны и Национальная Военная Стратегия. При этом Стратегия Национальной Безопасности формирует цели, заявленные Президентом США. Стратегия Национальной Обороны – дополнение Министерства Обороны к Стратегии Национальной Безопасности, а Национальная военная стратегия задает рамки для прочих стратегических рекомендаций МО, в частности по вопросу планирования кампаний и непредвиденных обстоятельств, разведки и развертывания сил»[7]. Самые последние документы, опубликованные в феврале и июне 2015 года свидетельствуют о том, что военной силе возвращается роль главного инструмента политики в XXI веке в противоборстве ЛЧЦ[8].

Очень заметно укрепилась и взаимосвязь между политикой и вооруженным насилием, которая в последних нормативных документах США  фактически легализовала использование военной силы в любых операциях в любом регионе, где это отвечает национальным интересам США даже без конкретного указания или решения президента[9]. Задается политический вектор стратегии, в которой не только силовые, но и вооруженные средства фактически выбираются исполнителями. Конечно остаются формальные ограничения, включая и решения Конгресса США, но на деле эти ограничения мало что означают за исключением специального финансирования. В конце–концов последние десятилетия США вели войны без объявления войны, а подготовка войны (которая является ее обязательным и очень сложным этапом) не требует дальнейших согласований.

Эту взаимосвязь, существующую в США, важно понимать при оценке МО и ВПО и стратегических прогнозах в России: военные действия начинаются не решением на применение оружия, а решением президента США об использование военной силы в ее самых разных формах, в т.ч. без объявления войны.

Иногда – только решением политического руководства о применении силы вообще, без  какой-либо конкретизации. Когда президент США говорит о том, что «мы будем всеми способами добиваться этой цели» (а говорит он это очень часто), то это означает, что в том числе и военными способами, которые не потребуют специального решения. Подобная «размытость» практикуется в настоящее время не случайно. Ее цель – предоставить исполнителям свободу выбора и действий, не требуя отдельных согласований. А, заодно, в случае неудачи, – и ответственности.

Именно такое решение Президента США уже состоялось, например, в отношении Украины. И оно не требует подтверждения. Остальные решения, в т.ч. на применение оружия, – лишь следствие этого решения: «Цели и задачи Президентской Стратегии Национальной Безопасности направляют Национальную Военную Стратегию. Национальная Военная Стратегия фокусируется на формах военной активности, определяя набор взаимосвязанных военных задач»[10], говорится в официальных американских документах. «Формы активности» и «военные задачи» – выбор собственно военных исполнителей.

Таким образом достигается существенная даже очень высокая, гибкость (а, значит, и эффективность) в использовании средств насилия для достижения политических целей, между которыми нет непреодолимого барьера и, который возникает, к сожалению, у нас, когда речь заходит об использовании ВС и вооружений. «Специальное решение» – на ввод или вывод войск, например, уже принимал Совет Федерации в случае с Украиной. Но какие решения и кто принимает на использование силы в Новороссийске?

Этот же подход «гибкого» использования военной силы изначально определяет общий подход США к процессу формирования ВПО в том или ином регионе или районе мира заранее. Другими словами, гибкость в способах и средствах войны уже закладывается еще на стадии формирования МО и ВПО и оказывается в готовности к применению в случае возникновения войны или военного конфликта.

Военная стратегия в США сама выбирает форму их применения, но рамки задаются дополнением МО США к Стратегии национальной безопасности. Гибкость действий, например, выражена в том, что поддержка Правительством США сопротивления и мятежа (или их инспирирование) может выражаться в любой из нижеперечисленных силовых форм. Они не являются предметом политического публичного решения и, соответственно, за них не несут ответственности. Рассмотрим эти формы подробнее:

Непрямая поддержка (indirect support). В сценариях ограниченных военных действий (limited-war) открытая поддержка со стороны США сил сопротивления иногда нежелательна. В таких случаях Правительство США может оказывать поддержку не напрямую, а через коалицию партнеров или территорию третьей стороны. Правительство США в обычном случае ограничивает непрямую поддержку доставкой материально-технической помощи и обучением. Именно этот сценарий сегодня реализуется на Украине и в целом ряде других стран. Причем в нем не существует шаблона, а спектр «непрямых действий» может быть очень широк – от поставок сухих пайков до снабжения ВиВТ и подготовки специалистов высокого уровня.

Ограниченные военные действия являются гораздо более узкой средой, которые требуют низкоуровневых решений для всех операций поддержки со стороны Правительства США. Другими словами, «непрямая поддержка» для США не означает войну и соответственно ВПО и СО так не характеризуется. Но, вот, для других стран, таких, например, как Сирия или Украина, где ведутся боевые действия и гибнут люди, означает ли это участие в войне США?

«Непрямая поддержка» достаточно серьезно влияет на изменение структуры ВС и используемых ВиВТ. Так, к началу второго десятилетия XXI века в Армии США не только стабилизировалась численность артиллерийских и бронетанковых частей, но и было заметно их существенное сокращение. И, наоборот, силы для проведения специальных операций и объем помощи зарубежным партнерам существенно вырос. После участия США в крупных войсковых операциях в Афганистане и Ираке было признано, что роль крупных контингентов сухопутных войск снижается. В последней войне в Ираке из 44 дней военных действий 40 приходилось на нанесение ударов ВТО с воздуха и моря и только 4 – на наземные операции.

Соответственно стратегия «непрямых действий», используемая все шире США, исходит из того, что собственно участие сухопутных сил возможно только на заключительном этапе, если для этого будет специальное решение. Добиваться результата необходимо в конкретной войне, где собственно участие сухопутных сил США будет минимально (если вообще будет), а основной акцент делается на специальные операции подготовленных заранее сторонников из числа местного населения.

Это привело к тому, что роль традиционных средств сухопутных сил снижается, а вместе с этим и число поступающих на вооружение ВиВТ, что видно в качестве тенденции с начала XXI века.

[11]

«Прямая поддержка» (direct support). Когда сценарий развития МО склоняется к преимущественно военному сценарию, то необходима более ясная поддержка, что расширяет возможности вмешательства: сферу поддержки в области логистики, обучения, консультаций. Поддержка США может включать советников в убежищах или на подконтрольных мятежникам территориях, а не в области боевых действий. Соединенные Штаты также могут осуществлять поддержку с территории соседней страны. Именно к этой форме поддержки на Украине США перешли осенью 2014 года. Эскалация от одной формы к другой произошла внешне незаметно и не привлекла излишнего внимания мировой и американской общественности. Особенно из-за пропагандистского прикрытия, организованного в ходе кампании протии в России.

«Пряямая поддержка» не означает жестких границ ни между собой и «непрямой поддержкой», ни с более высоким уровнем эскалации – «военной поддержкой». В зависимости от конкретных условий развития ВПО и СО «набор» этих средств может меняться как в одну, так и в другую сторону. Этим достигается разная степень политического влияния не только на оппонента, но и на управляемого сторонника (если тот, вдруг, начинает выходить из-под контроля).

«Военная поддержка» (combat support). Военная поддержка включает в себя все виды деятельности по непрямой и прямой поддержке касательно военных операций[12]. Граница между «военной поддержкой» и участием вооруженных сил США неразличима. Так, наличие тысяч военных советников может расцениваться в зависимости от потребности и как «прямая поддержка», и как прямое участие.

Таким образом у США насчитывается, как минимум, три формы участия в силовом конфликте и войне, которые по-разному характеризуют состояние и развитие СО. Фактически все три формы означают ведение войны, но формально они не дают оснований так полагать, что, естественно, характеризует состояние СО в регионе или стране. Так, например, на Украине США в 2014–2015 годах осуществляли поставки военной техники и снаряжения, а также скрытое участие своих военных советников, что в полной степени может быть отнесено к военной поддержке США, но отнюдь не к участию США в гражданской войне на Украине (хотя такое фактическое участие и является очевидным). При этом любые действия США, например, на Украине – политические, военные, гуманитарные, дипломатические – должны обязательно политически соотноситься со стратегией США по отношению к Украине.

Это – главное условие, которое отражает содержание системной и сетецентрической войны – ее системность, масштаб, плановость, комплексность, постоянство: перед принятием решения о военной поддержке движению сопротивления или мятежу, составитель плана должен учесть, как, например, идеология и задачи повстанцев затрагивают стратегические интересы в регионе. Куратор со стороны США должен удостоверится, что лидеры оппозиции четко представляют себе национальную стратегию и цели США перед тем, как он определится относительно уместности поддержки движению сопротивления или мятежу. Без четкого понимания желаемых эффектов и финального состояния региона или конфликта, невозможно оценить, насколько поддержка достигнет желаемого результата (подч. – А.П.)»[13], – пишется в официальном нормативном документе ВС США.

Таким образом можно с уверенностью констатировать, что в системе мер противоборства западной ЛЧЦ с другими субъектами МО отчетливо проявляется[14]:

– усиление военно-вооруженного компонента силовой политики с очевидным акцентом на замещение и вытеснение других силовых средств;

– увеличение разнообразия форм собственно военного использования вооруженного насилия в сторону расширения спектра применяемых сил и средств;

– перераспределение центра тяжести использования военного насилия от сухопутных сил в пользу применения, во-первых, ВТО всех типов базирования, и, во-вторых, специальных сил;

– компенсирование ослабление позиций в политической, экономической и финансовой областях военно-силовыми средствами.

Есть все основания полагать, что эти военно-политические тенденции будут и в дальнейшем набирать силу уже в краткосрочной перспективе, что неизбежно будет сказываться на формировании МО и ВПО.