На самом деле война не кончилась. И пока мы будем жить так, как живем сегодня - она не кончится никогда. Кончится одна, начнется другая. Так будет всегда.
"Каждый народ достоин своего правителя".
Что ж, мы достойны властьпридержащих новой России. Иного достоинства не выдала нам природа.
В шестьдесят восьмом году против введения наших войск в Чехословакию на Красную площадь вышла горстка людей. Вышла, заведомо зная, чем это для них закончится.
В девяносто четвертом против убийства своих своими не вышел никто. Вернее, вышли, но из совсем других побуждений. Как это теперь принято говорить: политических.
Кто-то вяло осуждал развязанную чеченскую войну, им также вяло возражали, не утруждая себя лишними объяснениями, матери спешно откупали детей от армии, охали бабки у подъездов, остальные же прослойки и массы нашей многонациональной родины жили себе не тужили, словно ничего не случилось и, приглушая звук телевизоров, раздраженно вздыхали: "Господи, опять эта Чечня..."
А в Чечне гибли люди. Люди гибли в Таджикистане и Буденовске, Нефтегорске и аварийных шахтах Кемерово, гибли в других городах и весях. Гибли от унижения, голода, преступности. Гибли ветераны и дети Великой Отечественной, так и не сумевшие вписаться в головокружительной виток новой жизни.
Гибли "старые русские". Это был вполне закономерный и естественный процесс выживания - на смену старым должны были придти новые. "Новые русские".
Они пришли. И натиск их несокрушим.
С легкой руки нескольких лжепророков, это называется "реформами". Лжепророки - "реформаторами". Прочие "жертвами реформ".
"Каждый народ достоин своих реформ".
В конечном счете, можно сформулировать и так.
Когда все это началось в нас?
Когда перестали окунать кисти живописцы, думать писатели, искать ученые? Когда стало нерентабельным писать симфонии и непристижным отдавать детей в школы, а не в лицеи? Когда?
Вероятно тогда, когда мы перестали возмущаться неправильным ударением и "тыканьем" Горбачева, рукоплескали расстреливающему парламент Ельцину, восхищались гражданским подвигом Черномырдина, скорбили по уходящему душке-Гайдару, обобравшему нас до последней нитки...
Мы были пленены совсем иным: кооперативными пирожками, неслыханными процентами акционерных обществ, количеством генеральных директоров на душу населения, легкодоступным отдыхом в Анталии, храмом Христа Спасителя - символа возрождающейся России.
Мы забыли, что в основе любого государства лежит нравственность. Мы закрыли глаза на то, что наши правители не могут связать двух слов воедино. Ерунда, говорили мы, это ли главное.
Главное было это. Потому что политик, не умеющий связать двух слов, не просто неинтеллигентен, необразован и некомпетентен - он не уважает народ, которому призван служить.
И потому он ему не служит.
Служим ему мы. Верой и правдой. Жертвоприношением наших детей в самое пекло войны, душераздирающей нищетой и безнравственностью, которой они так легко от нас добились.
Цель оправдала средства. Сполна.
На следующий день после убийства Листьева в госпитальную палату вошла санитарка и спросила:
-Что же это, а? Как теперь жить?..
Сработал инстинкт самосохранения - на секунду мне захотелось ослышаться...
Санитарка мыла пол и плакала. Вместе с ней оплакивали смерть журналиста Листьева миллионы других. Миллионы во время страшной войны.
На телевидении был объявлен траур - в этот день оно не работало. Все поняли, что пришла беда. Все, кроме матерей, погибших в Чечне, солдат...
Тогда я впервые осознал, что для безнравственности нет границ - она переступила порог вечного.
Наша будущая картина не о войне. Она о безнравственности на фоне войны.
Для меня бывшего фронтового кинодокументалиста война закончилась тяжелым ранением, ампутацией ноги и втэковской справкой с диагнозом: общее заболевание опорно-двигательного аппарата.
Вероятно, картину можно было назвать и так: "Общее заболевание опорно-двигательного аппарата". Что может быть унизительнее для человека, прошедшего все военные круги ада, только для того, чтобы вновь доказать как жестока и бессмысленна любая война. Доказать вслед за теми, кто не раз доказывал эту, казалось бы, аксиому, чаще всего ценой собственной жизни.
Война закончилась, но остались наблюдения, которые и лягут в основу будущего фильма.
НИЧЕГО НЕ ЗНАЯ О ВОЙНЕ
Выстрела было три. Сначала два и через несколько секунд еще один. Последний.
У Константина Симонова фронтовой журналист Лопатин говорит: "Я не фронтовик - я человек по долгу службы бывающей на войне." По долгу службы я был на войне третий раз и, как мне тогда казалось, успел привыкнуть ко всему. Но эти два выстрела в прифронтовой полосе, в минуты редкого, удивительного затишья не понравились мне.
Мы были одни в этом районе Грозного и из кузова, крытого брезентом "Урала", мне были видны завалившиеся столбы элетро-передач, стелющиеся по трамвайным путям провода и, догоняющий нас, перемешанный с пороховой гарью туман, укрывающий разбитые дома и трупы вдоль обочин.
Тогда я еще не знал, что первые два выстрела он произвел по кабине и, каким-то богом, уцелели водитель, майор-наводчик и оператор.
- Неприятное впечатление, - успел я сказать второму оператору и еще успел заметить, как он кивнул мне в ответ.
Третья пуля была моей. Я упал на дно кузова и завыл от дикой, раздирающей сердце боли.
Потом, когда мне ампутируют ногу, я узнаю медицинское определение своей боли: снайпер пробил сосудисто-нервный пучок, и спасти ногу в условиях полевой хирургии было невозможно.
Я исходил не один километр военных дорог, участвовал в боевых операциях, но смерть посторонних людей всегда оставалась посторонней смертью, а чужая боль чужой болью. И только сейчас, перекатываясь от собственной боли по кузову машины, воя от бессилия что-либо изменить, и на операционных столах, где меня резали и резали, и после, отойдя от наркозов, и сходя с ума от фантомных болей, я понял, что до сих пор ничего не знал о войне.
По ночам на госпитальной койке он продолжал стрелять в меня - я вскрикивал и просыпался от пронзительного шока, все больше сознавая, что только ощущение собственной боли может дать человеку полное представление о том, сколько горя, страдания и бессмысленной жестокости заключено в таком коротком слове: война.
ТАДЖИКИСТАН
Больше всего в Таджикистане меня поразила обыденность, с которой собираются на войну. Люди поднимаются на рассвете, получают оружие, боекомплект, сухой паек и уходят на взлетное поле. Здесь не говорят друг другу "до свидания" или "прощай". "Удачи!" - говорят уходящие. "Вам удачи!" - неловко отворачиваются остающиеся. Задраиваются двери вертолетов, выдвигаются пулеметные турели - "борты" уходят в сторону Афганистана.
Через пятнадцать минут для них начнется война.
Через пятнадцать минут "борты" сядут на простреливаемые площадки и, не заглушая двигателей, поднимая лопастями горячую горную пыль, начнут выгрузку. А через десять минут, резко спикировав вниз во избежании обстрела, вертолеты уйдут и люди останутся один на один с горами, минными полями и смертью из-за каждого перевала...
Горная война - война господствующих высот. Господствующую высоту трудно сдать, но еще труднее взять обратно. За нее дерутся ожесточенно, но когда силы слишком неравны, а тяжелые бронированные МИ-24 не могут прийти на помощь - вызывают огонь на себя. И уже мертвые получают звезды Героев, а живые выкладывают им аллеи из горного камня - обелиски на подступах к высоте.
С небольшим перерывом в Таджикистане мы были дважды. Первые обелиски на высоте Тург появились до нас. Мы уходили с десантниками на прочесывание местности, вниз к Пянджу, где восемь из них погибло и троих тяжело ранило. Мы выносили их на себе. Изуродованные останки тех, кто еще вчера сидел в курилке и нес милую беззаботную чепуху из совсем невоенной жизни. Мы поднимали наверх не мертвых - новые обелиски.
Горная война - вши во фронтовых блиндажах, грязь въевшаяся в тебя навсегда (всю жизнь ты будешь помнить ощущение соскабливаемой с рук грязи), стрельба при тусклом свете лампады по ночной переправе, которая идет и идет, а ты должен, обязан ее накрыть из стодвадцатимиллиметрового миномета. Это очень сложно, почти невозможно, но ты накрываешь переправу, потому что если не попадешь ты - завтра попадут в тебя.
Ты стреляешь и проклинаешь дальнобойную артиллерию миротворческих сил, которая по твоим координатам накрыла бы переправу с нескольких залпов.
Миротворческую артиллерию сняли за несколько дней до выборов, сославшись на соглашение о прекращении огня и тут же одна за другой пошли переправы. Ты понимаешь, что тебя в очередной раз предали, тебе предстоит биться насмерть и что твоя жизнь не имеет для России ровно никакого значения.
Горная война - это рейды десантно-штурмовых групп, многим из которых суждено погибнуть.
Обезумевшие от усталости, они идут по горам, не ведая, что ждет их за ближайшим перевалом. А следом за ними почти прогулочным шагом (на них практически нет вооружения) идут бойцы таджикской народной армии, командование которой сдало афганской стороне сведения о маршруте, задачах и численности группы еще задолго до ее выхода.
И сколько минных полей будет на пути десанта, сколько боев им предстоит принять или наткнуться на только что оставленные позиции зависит лишь от боеготовности афганской стороны.
0б этом знает каждый десантник. Знает и идет. Таков интернациональный приказ Родины.
В Таджикистане тебя могут убить и не убить. Серьезные бои здесь не каждый день, а обстрелы и снайперские пули "духов" не всегда приносят им ощутимый результат. В Таджикистане тебя могут даже не ранить. Жизнь и смерть непоколебимо сбалансированы на чаше весов. Днем ты был в бою, а вечером "борты" уносят тебя за пятнадцать минут от войны.
Ты паришься в бане, стоя выпиваешь за погибших и ложишься на чистые простыни. Ты остался жив и на сегодняшний вечер главное только это.
К вероятности собственного конца здесь привыкают быстро. На войну уходят буднично, как на работу. Может это самое страшное?..
ЧЕЧНЯ
В Таджикистане в Московском погранотряде мы снимали подорвавшуюся на противотанковой мине боевую машину пехоты. Тщательно, со всевозможных ракурсов делали планы обгоревшей черно-ржавой брони, разбитых траков - вступало в силу соглашение о прекращении огня, война затихала перед лицом надвигающейся зимы, и тогда мы полагали, что сгоревшая боевая машина станет заключительным символом войны в будущей картине.
Кто мог подумать, что впереди нас ждет война, кровопролитность и жестокость которой будут сравнимы лишь с самыми тяжелыми месяцами Великой Отечественной... Впереди нас ждала Чечня.
В Моздоке нам говорили: " Грозный - хуже Сталинграда".
Да, хуже.
В Сталинграде мы дрались с тем последним остервенением, с которым они окончательно, без права воскрешения пытались стереть нас с лица земли. В Сталинграде решалось все. Победили мы. Потому что были святыми.
В Грозном свои уничтожали своих. Дети рабочих и крестьян убивали крестьян и рабочих, а стоявшая в стороне интеллигенция неуклюже переминалась с ноги на ногу, как впервые вышедшая на панель проститутка, не знающая когда и перед кем приподнять юбочку.
Война, в Чечне переступила черту цинизма и здравого смысла. Поверить в нее невозможно. И, тем не менее, она идет.
А затеявшие это месиво, пьют хорошую реэкспортную водку, регулярно измеряют артериальное давление и сладко спят в инкрустированных кроватях. Спят Ельцин и Дудаев, Грачев и Масхадов, спят в, умытой кровью, стране сотни других реформаторов.
И по ночам, просыпаясь от почечных колик, по старчески покряхтывая и нашаривая под кроватью тапочки, никто из них не замочит ноги в крови, потому что их дома защищают такие прочные шлюзы и водозаборники, через которые не просочится капля из моря пролитой ими крови. И если в одночасье рухнут все гидротехнические сооружения, Господь им пошлет Ноев ковчег, перед ними откроются врата рая и именно их, утомившихся от праведных дел, будут омывать тихие ангелы. Ведь не разверзлись небеса над церковью, крестившей Грачева и не рухнули купола храма, порог которого переступил Ельцин.
В Грозном мы снимали кладбище бронетехники. Бесконечные бронемогилы по городу. И тогда я поймал себя на мысли, что когда смотришь на сгоревшую броню не сразу отдаешь себе отчет в том, что сгорел не только танк или боевая машина пехоты, но и все те, кто закрывая люки, закрывали над собой крышку гроба, гвозди в который вбивали их бывшие соотечественники.
Еще я подумал о той сгоревшей " броне" с пятнадцатой заставы Московского погранотряда. Подумал, как думают взрослые глядя на игрушки детей: "Да, во времена нашего детства такое невозможно было даже представить".
Утром в районе консервного завода я встретил сенбернара. Где-то рвались снаряды тяжелых гаубиц, работали пулеметы, с протяжным стоном зависали мины - мы стояли и смотрели друг на друга. В умных бродяжьих глазах сенбернара я прочел: "Что мы с тобой здесь делаем?" Мог ли я ответить.
Мне нужно было снимать его и, вероятно, это был бы лучший кадр в картине: всепонимающие глаза собаки на фоне войны. Я не снял. Меня интересовал театр военных действий - тогда я еще не понимал, что война прежде всего философия, вечный, так и не решенный вопрос: быть или не быть.
Война была кругом. На каждом квадратном метре. Операторам чеченской войны работалось легко, за тем небольшим исключением, что для многих из них этот квадратный метр стал последним.
Вечером мы пили водку в батальоне морской пехоты. И водка, и прокисшее пиво, и заплесневелый сыр, вся скудная снедь была собрана из близлежащих домов, что потом войдет в историю под громким названием "мародерство".
Пили сержанты, офицеры и рядовые. Не чинясь званиями, за одним столом пили те, кто еще вчера брал Совмин и, вопреки всему, уцелел. Молоденький сержант пытался найти на "мародерской" магнитоле музыкальную волну. Неожиданно вклинился приятный женский голос: "...ах, как хочется вернуться, ах, как хочется ворваться в городок..."
- В Моздок... - Мрачно срифмовал кто-то. - В Грозный мы уже ворвались...
- Ворваться, сесть на первый попавшийся борт и валить отсюда к... матери!
Возникла тяжелая долгая пауза.
Позже ко мне подсел старший лейтенант морской пехоты и, глядя куда-то перед собой, спросил:
- Что мне делать, когда все это кончится?
- Увольняйся,- глупо посоветовал я.
- Что мне делать с памятью, а?..
Уже в госпитале я узнал: при штурме микрорайона Минутка многие из них погибло.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Всю жизнь он пронес высокое звание солдата Великой Отечественной. К старости он решил приватизировать свой гараж. Он убил на это год, ему везде отказали. Тогда он сделал петлю и повесился в неприватизированном гараже. Его успели спасти.
- Я совершенно нормальный человек. - Безразлично объяснял он. - Просто я не могу больше... У меня нет сил.
Ему семьдесят. Тем, кто воевал в Афганистане, Таджикистане и Чечне двадцать, тридцать, около сорока.
Между ними эпоха. Они думают одинаково.
Человеческая жизнь, всегда считавшаяся бесценной, получила твердую цену: свидетельство на право собственности гаража, двадцать пять минимальных окладов и единовременное пособие родственникам погибшего.
Видите, высоко в небе самолет. Это не авиалайнер, совершающий рейс "Москва - Адлер" - это "черный тюльпан". Он несет "груз 200" - так в военной терминологии именуются те, кого выбрала смерть.
Смерть выбирает лучших.
Там, на полях сражений гибнут лучшие, потому что успели узнать не только грязь и жестокость войны, но и боль, честь, достоинство, отвагу. И погибли с этим. "И уже навек правы..."
Сегодняшние войны неправедны. На них воюют обреченные. Несколько тысяч обреченных в многомиллионной стране. Уцелевшим, вернувшимся с войны солдатам уже не вписаться в эту действительность. Жившим по законам совести, им не найти места на этой ярмарке тщеславия. И потому их война не окончена. Она еще призовет проклятый свой призыв.
Да, в основном они воевали не за истину. Но вправе ли мы судить их?.. Мы, молчаливо согласившиеся с их присутствием там.
"Промолчи, попадешь в палачи...". Вот мы и стали палачами нашим детям.
"Пуля, которая убивала тогда, летит и сейчас, унося новые, еще не родившиеся жизни." Так, кажется, у Бакланова.
Как неграмотно мы исчисляем потери. Каждого убитого надо помножить надвое, и именно эта арифметика войны будет безжалостно справедливой и безжалостно непоправимой. Войне присуще только одно арифметическое действие: вычитание. Вычитание, умноженное на два.
Снайпер был отменным стрелком, и если бы не крытый кузов "Урала"", он бы не промахнулся.
Часто ночами, в часы привычной уже бессонницы, я думаю: так ли была выборочна, ранившая меня пуля? Так ли был необходим кусок брезентовой материи, разделивший меня с судьбой? И не нахожу ответа.
Мы отдали этой стране все, что могли: талант, сердце, достоинство, жизнь...
Она рассчиталась с нами сполна валютными проститутками, ночными барами, казино, Белым домом за коваными оградами...
Респектабельным господам в безупречных смокингах, дамам в томительных декольте совершенно безразличны наши мысли, бессонницы, желание обустроить мир...
Они свой мир обустроили. Новое поколение приходит на смену наследникам Серебряного века. Русские офицеры, тончайшие художники, романтики московских кухонь, ортодоксы кодекса чести дрогнули перед золотыми цепями и хамством безликой массы.
Со дня сотворения мира нравственность пыталась противостоять безнравственности. Иногда это удавалось, но слишком неравны были силы. И вот наступил час победы. Мы проиграли эту войну, в которой не берут пленных и не оставляют жизнь раненым. За ненадобностью.
Возможно, в России еще наступит эпоха Ренессанса, возможно, родятся Пушкин и Ломоносов. Возможно, вспомнят и нас, брошенных на выживание в мучительное гетто безнравственности. Возможно.
Но все это будет потом. А сейчас?..
01.01.1995
http://www.sovetpamfilova.ru/text/470/?parent=48
