Юрий Арабов искренне убежден, что от ядерной войны мир спасли "Битлз". Точка зрения поэта, идеалиста. Легкость мысли, произвольность суждений, полубезумная вера в то, что беззаветная, немотивированная любовь сильнее ракет и утилитарного "здравого смысла".
В традиционном понимании сценарного дела Ю. А. - не совсем "сценарист". Проза жизни в большинстве его реализованных проектов присутствует неизменно, но она лишь бегло или подробно прописанный фон для событий души, ума, сознания человеческого. Не в эмпиреях, а в тягостной декорации рабочего поселка или одуревшего от жары селения ангелы являются к героям, а иногда сами герои становятся ими: сценарная проза Ю. А. обладает загадочной способностью претворения быта в бытие, физики в метафизику - без утраты вещной определенности.
Он, очевидно, овладел секретом подлинного сюрреализма, по некоторым теориям, наиболее близкого природе кинематографа.
Многолетний творческий союз Ю. А. с режиссером Александром Сокуровым - бесспорно, одно из самых значительных явлений современной истории кино. Несмотря на уверения Ю. А. в том, что режиссер все меньше и меньше нуждается в его присутствии, их сотрудничество не прерывается. В самой потребности Сокурова не просто в литературном сценарии, но в сценарии Ю. А., есть что-то необъяснимое, иррациональное: именно Ю. А., ни в коем случае не являющегося фигурой подчиненной, функциональной, трудно представить себе в творческой лаборатории Сокурова - абсолютно самодостаточного, по определению одинокого автора. Можно лишь предположить, что, помимо дружбы и общей молодости, их объединяют непростые отношения с реальностью и кинематографом, недоверие к художественному результату, в том числе и собственному. По всей видимости, этим объясняется совместная многоступенчатая работа над сценарием - вплоть до монтажно-тонировочного периода.
В готовом фильме первоначальная литературная основа столь же очевидна, сколь и неразличима; а со словом происходит то же, что и с изображением - последовательное разрушение созданного и лишь затем, с нуля, из праха и глины, "зановосоздание" художественного мира, построенного на отказе от очевидного.
Ю. А. манят, точнее, соблазняют вещи, не только необъяснимые, но даже не поддающиеся классификации на основе любой бинарной оппозиции, будь то "добро-зло" или "жизнь-смерть". Не только в стихах, но и в сценариях он - поэт-мистик в средневековом понимании: работает без духовной страховки, напрямую с силами, управляющими мирозданием. С теми же силами Ю. А. любит оставить наедине своих героев. Силы эти, несоразмерные по своему могуществу с возможностями отдельного человека, часто являются ему под личиной, и каждая такая встреча сопряжена с неизбежным колоссальным риском.
Его герои могут быть обывателями, интеллигентами, властителями или люмпенами, но к опасной грани их ведут непреодоленные искушения, неизжитые страсти или не зависящая от них механика судьбы. Мадам Бовари, художника Платона Андреевича, музейного хранителя и смертельно уставшего фюрера объединяет лишь Нечто, однажды вторгающееся в их жизнь и изменяющее эту жизнь до неузнаваемости - будучи неизмеримо сильнее и их самих, и того, что составляло их прежнее существование.
В сценариях Ю. А. много оживающих мертвецов - тема воскрешения сама по себе двусмысленна и опасна: кто или что воскресает под видом великого или любимого человека? Он ли это или чертова кукла, как в "Господине оформителе"?
Собственно говоря, Ю. А. с позиции автора-поэта занимается той же темой, что и Голливуд с позиции кодифицированного жанра - темой Чужого, прорастающего сквозь ни о чем не подозревающего героя и присваивающего его оболочку. Драматургия Ю. А. не нуждается в спецэффектах: странность, разлитая в атмосфере, гораздо страшнее и убедительнее, чем лапа омерзительного жука, пропарывающая живот астронавта. Причем предания о чудесах или соблазнах поверяются Ю. А. напрямую, без посредничества интерпретации, словно не несут в себе никакого метафорического смысла, материализуются здесь и сейчас, напоминая о прозрачности (если не об отсутствии) границы между замкнутым дольним миром и бескрайним - горним. Возможно, именно от сознания родства своего мистического поиска с массовой, вульгаризированной мифологией и происходит выказываемое Ю. А. влечение к жанру.
На пересечении - ирония, эксцентрика, черный юмор, языковая игра. Он, поклонник братьев Маркс, Хичкока и парней из британской команды "Монти Пайтон", систематически внедряет в поставленные и непоставленные сценарии гэги и сарказмы. В его мире все перевернуто с ног на голову: хочешь смейся - хочешь плачь, еще лучше и то и другое, нет места лишь унынию, ибо пусть мир и лежит во зле, но есть, есть Высший суд, есть Всеобщий закон, Благодать и Спасение. Ироническая улыбка Ю. А. лишь маскирует тайное знание.
Бессмысленно искать в его кинематографической прозе какую-либо оформленную философию. Как настоящий поэт, он выше любого объяснения мира. Он не критикует ту или иную концепцию - он испытывает ее по законам стихосложения.
ТРОФИМЕНКОВ М., МАНЦОВ И. [Юрий Арабов] // Новейшая история течественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. 1. СПб, 2001.
http://www.russiancinema.ru/template.php?dept_id=15&e_dept_id=1&e_person_id=45
