Западная коалиция: политика силового информационно-когнитивного «форматирования» правящих элит субъектов ВПО Если вы в течение десяти лет чем-то пренебрегали, вам потребуется не меньше времени, чтобы исправить положение[1]
Дж. Тернет
Правительство США вправе проводить и защищать свои национальные интересы на территории любой страны. Вопрос сейчас в том, … какие меры принимаем …?[2]
Акт о свободе для России и возникающих евразийских демократий и поддержке открытых рынков, США, 1992 г.
Конечной целью политики силового принуждения западной коалиции к концу «переходного периода», как уже говорилось выше, является превращение правящих элит государств-оппонентов в управляемые Западом сообщества, контролируемые извне, способные отказаться от государственного суверенитета и национальной идентичности (или их большей части), приняв в качестве установки западные «нормы и правила». В соответствии с этой целью военная победа перестаёт быть главным результатом насилия. Более того, как показали войны США в Ираке, Афганистане и Сирии, даже военные победы не становятся в итоге политически значимыми. Понимание этого постепенно в возрастающей степени приходило к правящей элите США в период правления Д. Трампа и Дж. Байдена, который озвучил формально эти изменения в связи с выводом войск из Афганистана..
Соответственно происходила и дальнейшая смена силовых инструментов с военно-технических на информационно-когнитивные[3] и финансово-экономические санкции, процесс, который начался еще ранее.
Смена вариантов сценария развития ВПО при Дж. Байдене
Анализ и прогноз развития возможных средств силовой политики Запада в «переходный период»[4] до 2025 года имеет большое значение не только для планов военного строительства в России и будущего гособоронзаказа (и, соответственно, военных расходов страны)[5], но и для возможных сознательных целенаправленных изменений в политическом и военном искусстве, прежде всего стратегии государств, которые непосредственно зависят от средств ведения (как вооруженной, так и не вооруженной) силовой политической борьбы[6]. Это принципиальное положение политической и военной науки хорошо известно уже давно[7].
Также очевидно – и мы это наблюдаем фактически ежедневно, – что не только в «переходный период» развития международной и военно-политической обстановки (МО и ВПО) в настоящее время наблюдается радикальные изменения в приоритетах применению тех или иных силовых средств, т. е. в выборе наиболее предпочтительных (наименее рискованных, более эффективных и менее дорогостоящих) силовых средств политики из всего существующего и постоянно пополняемого огромного набора таких средств, но эта специфика наблюдалась и прежде, например, с появлением ядерного оружия и средств его доставки, когда стратегические задачи стало возможно решать непосредственно, без последовательного достижения тактических результатов[8].
Более того, выбор наиболее эффективных не военных средств в эпоху ядерного оружия ставился многократно и вполне естественно в СССР и на Западе весь прошлый век[9]. Причём, подчеркну, не только – и может быть, даже не столько – средств вооруженной борьбы (ВВСТ), сколько именно силовых средств политического воздействия вообще – экономических, информационных, политико-дипломатических и иных[10]. Их использование во втором десятилетии и поиск противодействия их применению стали темами специальных исследований во втором-третьем десятилетии в России[11].
Создание и развертывание новейших ВВСТ приобрело значительный политический смысл: они дают возможность политико-психологического давления на правящую элиту оппонента в открытой (эксплицитной) форме шантажа, либо скрытой (имплицитной) форме силового давления и принуждения. Именно в современный «переходный период» (2014–2025 гг.) эти процессы приобрели не только ускоренную динамику, но и откровенно дестабилизирующий характер, сознательно, даже демонстративно игнорирующий как прежние договорённости о соблюдении норм международной безопасности и поддержанию стратегической стабильности, так и простые традиционные нормы международного права и политического общения.
В качестве примера можно привести разработку систем противоракетной обороны, отказа от договоренностей по ограничению вооружений и военной деятельностью, ставшими частью стратегии США, а также усилиям по созданию гиперзвукового оружия, которые вносят качественно новые параметры в общее стратегическое уравнение. Так, например, по оценке специалистов РЭНД США, увеличение скорости боеголовки до 9 МАХ, оснащенной обычным боезарядом в 500 кг ТНТ, равносильно увеличению её мощности до 3,5 тонн ТНТ[12].
Собственно говоря, перечисленные выше некоторые критерии эффективности выбора того или иного инструмента насилия уже изначально предполагают отсутствие в выборе средств политики силы абсолютной универсальности для тех или иных силовых средств, что ставит перед исследователями сложнейшую задачу обоснования политической и военной эффективности средств насилия[13]. Среди таких силовых средств, на первый взгляд, нет «абсолютного» оружия, или таких видов и систем вооружений и силового принуждения, которые использовались бы при любых условиях против любых субъектов ВПО. И, что очень важно, соответствовали бы всем основным критериям эффективности его применения.
Это объясняется тем, что по отношению к тому или иному субъекту мирового сообщества в различные периоды времени, должен существовать выбор достаточно конкретных силовых инструментов, который, как правило, каждый раз тщательно анализируется именно с точки зрения его эффективности и минимизации политических и военных рисков и экономических издержек. Эта – не только принцип эффективной политики, но и норма международных отношений, которая должна учитываться как в анализе, так и прогнозе развития военно-политической обстановки (ВПО)[14]. Странно, например, если бы в ответ на высылку дипломатов начиналась массированная бомбардировка с использованием ВТО оппонента. Даже не спровоцированный обстрел сирийской авиабазы со стороны США КР был ограничен по времени и масштабам, а, главное, по формально декларируемым задачам.
Таким образом, неизбежно существует дифференциация в выборе силовых средств как по их эффективности, так и относительному соответствию этих средств существующим международным нормам и реалиям. Прежде всего по заявленным и реальным политическим целям[15]. Так, в отношении своих союзников по военно-политической коалиции США могут использовать преимущественно политико-дипломатические, медийные или специальные средства силового принуждения (и чем их больше, например, возможность контролировать личную жизнь и коммуникации политических лидеров), тем легче манипулировать их поведением.
По отношению к новым центрам силы – Китаю, Индии, Бразилии, России и другим – используется уже более широкий набор силовых инструментов – от «мягкой силы» и торгово-экономических санкций до политико-дипломатического давления и даже шантажа, имеющего исключительно важное значение с точки зрения применения военного насилия[16]. Он представляет собой одну из разновидностей политико-психологических форм военной силы, которая может использоваться как в открытом, эксплицитном виде («шантаж»), так и в скрытом имплицитном виде («создания позиции силы»). Причём, как неоднократно доказывалось, обе эти формы политико-психологического использования военной силы, как правило оказывались намного эффективнее прямого применения вооруженного насилия как с политической и военной, так и экономической точек зрения. Поэтому в последние десятилетия к прямому военному насилию США прибегают в том случае, когда другие средства оказываются не эффективными, исчерпаны. Т. е. фактически в крайнем случае. Последствия и издержки войн в Корее, Вьетнаме, в Афганистане и Ираке, безусловно учитываются в Вашингтоне, хотя отнюдь не означают отказа от прямого вооруженного насилия.
______________________________________
[1] Тенет Дж. В центре шторма. Откровения экс-главы ЦРУ. М.: Эксмо, 2008, с. 59.
[2] Цит. по: Дроздов Ю.И. Вымысел исключен. Записки начальника нелегальной разведки. М.: ООО «Артстиль-полиграфия», 2016, с. 249.
[3] См. подробнее: Боброва О., Подберёзкин А. Политико-правовые вопросы противодействия проявлениям, направленным на подрыв основ государственности Российской Федерации / Эл. ресурс: сайт ЦВПИ «Евразийская оборона», 30.08.2021 / http://eurasian-defence.ru/?q=eksklyuziv/politikopravovye-voprosy
[4] См. подробнее: Подберёзкин А.И. «Переходный период» развития военно-силовой парадигмы (2019–2025 гг.). Часть 1. Научно-аналитический журнал «Обозреватель». 2019, № 4 (351), сс. 5–25; Подберёзкин А.И. «Переходный период»: эволюция политики военно-силового противоборства западной военно-политической коалиции (2010–2024 гг.). Часть 2. Научно-аналитический журнал «Обозреватель», 2019, № 5 (352), сс. 5–21; Подберёзкин А.И., Подберёзкина О.А. «Переходный период»: главная особенность – «милитаризация политики». Часть 3. Научно-аналитический журнал «Обозреватель», 2019, № 6 (353), сс. 57–72.
[5] См. подробнее: Концепция обоснования перспективного облика силовых компонентов военной организации Российской Федерации. М.: Издательский дом «Граница», 2018, – 512 с.
[6] См. подробнее о взаимосвязи развития ВВСТ и военной стратегии: Долгосрочные сценарии развития стратегической обстановки, войн и военных конфликтов в ХХI веке: аналит. доклад / А.И. Подберёзкин, М.А. Мунтян, М.В. Харкевич и др. М.: МГИМО-Университет, 2014, 175 с.
[7] Ещё в 30-е годы прошлого века маршал Б. М. Шапошников уделил этому вопросу много внимания. См.: Шапошников Б.М. Мозг армии. М.: Об-во сохранения лит. Наследия, 2016, 824 с.
[8] Этому вопросу также было уделено много внимания в советское время, в т.ч. и автором.
[9] В частности, авторитетным английским автором Бэзилом Лиддл Гартом в его книге «Стратегия непрямых действий», который призывал «приобрести навыки стратегического мышления».
[10] Международная научная конференция «Долгосрочное прогнозирование развития международных отношений в интересах национальной безопасности России: сб. докладов. М.: МГИМО-Университет, 2016, 169 с.
[11] См. подробнее: Боброва О., Подберёзкин А. Политико-правовые вопросы противодействия проявлениям, направленным на подрыв основ государственности Российской Федерации / Эл. ресурс: сайт ЦВПИ «Евразийская оборона», 30.08.2021 // http://eurasian-defence.ru/?q=eksklyuziv/politikopravovye-voprosy
[12] Strategic Consequences of Hypersonic Missile Proliferation. Report NSRD RAND. Wash. 2019, 13 p.
[13] Эта задача была предметом изучения в течение нескольких лет в НИИ № 46 Минобороны, авторы которого в итоге опубликовали соответствующее исследование: Концепция обоснования перспективного облика силовых компонентов военной организации Российской Федерации. М.: Издательский дом «Граница», 512 с.
[14] Подберёзкин А.И., Харкевич М.В. Мир и война в ХХI веке: опыт долгосрочного прогнозирования международных отношений. М.: МГИМО-Университет, 2015, сс. 99–101.
[15] Подберёзкин А.И., Жуков А.В. Оборона России и стратегическое сдерживание средств и способов стратегического нападения вероятного противника // Вестник МГИМО-Университета, 2018, № 6 (63), сс. 143–147.
[16] Долгосрочное прогнозирование развития отношений между локальными цивилизациями в Евразии: монография / А.И. Подберёзкин и др. М.: Издательский дом «Международные отношения», 2017, сс. 97–101.
