После тяжелого сражения группы Георгия Чолакова с жандармами в ночь на 21 февраля для Батака наступило страшное время. Встревоженные треском пулеметов и автоматов в верхней части села, а перед рассветом и в Тырновице, крестьяне даже и не помышляли о сне. В ворота стучали агенты и полицейские и уводили с собой мужчин, женщин и детей. Если бы сохранились еще цепи, их заковывали бы в них и, как во времена турецкого ига, пересчитывали по колодкам. К утру здания школы и столярного училища были битком набиты арестованными.
В хмурый февральский день загорелся дом Петра Янева. Огонь с треском пожирал балки, рушились стены, пламя пробивалось сквозь провалившуюся крышу. Деда Еньо, тетку Николину, детей, семью деверя - всех арестовали после отхода партизан. Коров и волов отобрали.
На мостах, возле домов партизан, на дорогах, ведущих в Ракитово и Пештеру, несли охрану усиленные полицейские и воинские посты. По селу сновали жандармские патрули. Откуда-то с Петровской гряды доносился гул моторов грузовиков. К обеду со стороны Тырновицы появился капитан Динев со своей ротой. Один из унтер-офицеров нес отрезанную голову Георгия Чолакова...
Среди арестованных, запертых в здании школы, находилась и жена Георгия - тетка Невена. После полуночи ее привели к подполковнику Яневу. Черный платок, который она не снимала с головы, был опущен почти до самых глаз.
Невена увидела на письменном столе что-то завернутое в желтую бумагу и, догадавшись, что это, едва не потеряла сознание.
Подполковник не спускал с нее глаз.
- Хочешь посмотреть?
- Нет! Нет! - крикнула она.
Если бы она могла, собственными руками разорвала бы себе грудь, чтобы избавиться от мучительной боли.
Ее увели в подвал. Посадили на стул, связали сзади руки. Потом развернули страшный пакет и положили отрезанную голову Георгия ей на колени. [271]
- Теперь радуйся ему! Мы ему еще и закурить дадим... - захохотал жандарм, запихивая сигарету в губы мертвому.
Ее оставили одну. Всю ночь, долгую зимнюю ночь, оставалась она наедине с головой мужа.
Через несколько дней на грузовиках привезли обратно из Брацигово почти всех, кого арестовали до разгрома отряда. Было это в полдень. Над селом сверкало солнце, снег блестел и слепил глаза. Около здания школы собрались люди. Они стояли бледные, молчаливые, кое-кто вытирал слезы.
Грузовики остановились перед самой школой, и арестованные тотчас же все поняли. Каратели капитана Динева вернулись из леса с головой двадцатилетнего партизана из Батака Петра Вранчева. Самодовольный унтер-офицер нес ее, насаженную на шест, и кровь стекала ему под ноги.
Привезенных из Брацигово затолкали туда, где только что находились другие арестованные, - по двадцать человек в каждую комнату. Мужчин отдельно от женщин и детей. И так же, как и в Брацигово, в каждой комнате днем и ночью стоял на посту часовой.
Следующей ночью на допрос вызвали Петра Янева. В коридоре он столкнулся со своей женой. Она обмерла, увидев его, и побледнела как полотно, в оцепенении глядя на него. А он стоял перед нею со связанными руками, веревки впивались ему в грудь, лицо почернело, на месте вырванного уса темнела запекшаяся кровь.
- А-а-а! Да что же они с тобой сделали?! - это не слова, а стон.
- Но, но! Придержи язык! - угрожающе рявкнул сопровождавший ее жандарм.
- Остались бы живыми, тогда все поправится, - сказал Петр, стараясь ободрить жену. - Что с детьми, со стариками?..
Тетка Николина заколебалась.
- Все здесь... И отец, и мать, и дети, и деверь с женой... Арестовали нас в ту же ночь...
- Значит, в доме никого? А кто присмотрит за скотиной?..
Ну как сказать ему, что дома больше нет, что на его месте теперь груда пепла?
"Черный капитан" подошел сзади, прислушиваясь к [272] разговору. Он похлопал нагайкой по голенищу сапога и засмеялся:
- Впервые слышу, чтобы коммунист беспокоился из-за частной собственности...
Кровь бросилась Петру в голову. На скулах выступили желваки. Капитан повернулся к тетке Николине:
- Если кто-нибудь и уцелеет из твоего рода, ему придется начинать с пустого места... Уведите их!
И их увели в разные стороны: его - в комнату для допросов, ее - в подвал.
Наступила ночь. Потом снова рассвет. Чьи-то руки протягивают бабке Петре Джамбазовой отрезанную голову. Лицо наклонившегося над ней человека расплывалось, словно в тумане. Когда пелена рассеялась, она поняла, что перед нею вовсе не кошмарное видение.
- Полюбуйся на своего зятька. Вот он, Атанас Кынев! Правда, он не весь тут, но нам хватит и головы...
Бабка Петра, покачиваясь, стала беззвучно оплакивать того, чья почерневшая голова лежала у нее на коленях. Разве можно назвать людьми тех, кому понадобились головы своих братьев? И найдется ли хоть кто-нибудь, способный простить их и сказать: "Они не ведают, что творят!"
И вдруг она услышала веселую музыку. И откуда только взялась у этих могильщиков свирель? Жандармы, схватившись за руки, отплясывали хоро - хоро в здании болгарской школы, превращенной в ад!
...Трендафил продолжал молчать, хотя и понимал, куда клонится дело. Нет, он не потянет за собой других! Капитан злился на агентов - не могут развязать арестованному язык! Уже все перепробовали, осталось лишь одно. Капитан Динев приказал привести бабку Катерину - мать Дафчо. С болью в сердце вошла она в кабинет. В руках узелок с бельем. Дед Ангел велел ей взять его с собой. "Если случится самое страшное, пусть наденут на него чистую одежду", - рассуждал он про себя, но ей не решился высказать свои мрачные предчувствия.
Дафчо остановился на пороге и попытался улыбнуться. Нет! Это не улыбка, это даже не подобие улыбки, просто от боли у него слегка дрожали уголки губ. Под правым глазом у Дафчо глубокая ссадина. Вокруг раны виднелся почерневший уже синяк. Пиджак висел на нем как на вешалке. Бабка Катерина хотела броситься к сыну, [273] но ноги у нее подкосились, и она осталась стоять на месте с протянутыми к нему руками. Острая боль пронзила ей сердце.
Трендафил подошел к ней, и она повисла на нем, чувствуя, что вот-вот разрыдается и закричит.
- Что же это будет, сынок? - едва шепчет она.
- Не знаю, мама... А о брате не тревожься. Раз его уже перевели в тюрьму, значит, самое страшное миновало.
Капитан сердито кашлянул и отошел к письменному столу. Взял толстую папку и потряс ею:
- Тут о твоем сыне собрано достаточно материала, чтобы повесить его без суда... Ему может помочь только полное признание.
Глаза бабки Катерины наполнились ужасом. Она в растерянности повернулась в Трендафилу и прижалась головой к его плечу.
- Чем плакать многим матерям, лучше пусть плачет одна... - прошептал Трендафил.
Капитан приказал увести его.
Снова вызвали на допрос и Митко Хаджиева. В комнате находились адъютант Янева Нетопырь и еще один агент. Все пьяные. Нетопырь показал Хаджиеву некролог с его именем. Полицейские забавляются. Живой человек читает сообщение о своей смерти!
- Ты, оказывается, знал, где партизаны, а послал нас по ложному следу.
Адъютант наотмашь ударил его по лицу. Нетопырь схватил Митко за волосы, и его начали бить буковой дубинкой, потом повалили на пол и связали. К ушам подвели электропровода и пустили ток. Хаджиев застонал и тут же потерял сознание. Из ушей хлынула кровь. Адъютант наклонился над ним и помахал перед его глазами рукой.
- Если подох, отвезем его к Выче и сбросим в ущелье, - сказал Нетопырь.
Но Хаджиев не умер. Его поволокли в лазарет и бросили на цементный пол. Унтер-офицеру - дежурному по лазарету - приказали привести Хаджиева в чувство, чтобы можно было продолжать допрос.
Позже Димитра Хаджиева и Димитра Цурева увезли в Пловдив, а оттуда - в Фердинандово. Жандармерия надеялась через них раскрыть связи отряда с Пловдивом [274] и окрестными селами. В начале апреля их вместе с четырьмя другими коммунистами из Пазарджикского уезда приговорили к расстрелу.
Их вывели из помещения и начали связывать руки. Хаджиев оказался с краю.
- Для тебя веревки не хватило, - услышал он голос ефрейтора, который их связывал.
- Хватило не хватило, все равно конец один, - ответил Хаджиев.
Ефрейтор нашел где-то обрывок веревки и связал руки Хаджиева.
Еще в селе Димитр почувствовал, что веревка ослабла. Смятение, охватившее его в тот момент, когда он услышал свое имя в списке смертников, сразу же исчезло. Появился проблеск надежды, и он ощутил в себе прилив новых сил. Он осторожно вытащил из петли руку, и веревка повисла за спиной.
Они поднимались вверх по каменистой тропинке. В глухой ночи слышалось только поскрипывание сапог жандармов. Справа от тропинки начинался большой овраг.
"Удобное место, но они меня пристрелят, как только я сделаю первые шаги, - убеждал себя Хаджиев. - А если не воспользуешься этой возможностью, разве тебя минует смерть? Ты уже числишься в списках мертвых, Димитр. Не сегодня, так завтра..."
Два солдата, конвоировавшие их, прошли вперед. Хаджиев отскочил в сторону и побежал к оврагу. Вслед за ним, но в другую сторону метнулся и шедший рядом Стоян Манчев.
- Стой! Стой! - кричали сзади.
Раздалось несколько одиночных выстрелов, а затем очередь из автомата. Пробежав метров тридцать, Хаджиев залег и решил переждать. Бесконечно тянутся минуты! Стрельба прекратилась. Он вскочил и снова побежал. Ему вдогонку послали несколько солдат, но беглец уже исчез в кустах.
Хаджиев долго не мог поверить в то, что он действительно свободен. Заря вспыхнула над лесом, лучи солнца осветили вершины Юрукалана, и он словно услышал песню пробуждающейся природы. Перед ним расстилалась в синеватом мареве равнина - вся в блестках, она, казалось, была совсем рядом, доступная, живая... [275]
Он тогда и не подозревал, что много позже, во времена взаимного недоверия и подозрительности, его бегство от смерти станет обвинением против него, что он проклянет час своего спасения.
Хаджиев был арестован, и долгие годы ему пришлось провести в одиночестве, с позорным клеймом предателя. Он тогда поседел, на лице появились первые глубокие морщины.
Сейчас все это в прошлом...
* * *
Дом Яневых превратился в груду головешек и пепла. Пришел черед домов Чаушевых, Клинчевых и Пелевых. Наступил март. Уже расстреляли всех схваченных партизан. Сотни батакчан - мужчин, женщин, детей, стариков - высланы из родного края.
17 марта капитан Динев связался по телефону с командиром карательного батальона в Брацигово и доложил об окончании операции в Батаке:
- В список под кодовым названием "Автомат" включено семь человек. Кроме известных руководителей Рабочей партии и РМС я включил в него Димитра Клинчева, тридцати четырех лет, рабочего из лесничества. Он принимал в своем доме Георгия Чолакова, Илию Чаушева и других подпольщиков, регулярно снабжал их продуктами и одеждой. Арестован в прошлом месяце, двадцать второго числа. Включил также Тодора Чаушева, сорока шести лет, рабочего из лесничества, коммуниста. Он давал приют вышеупомянутым, а также и другим подпольщикам, снабжал их продуктами, одеждой и оружием, отдал свою печку для лагеря "Тегеран". Арестован моими разведчиками в прошлом месяце, двадцать второго числа. Вписал и Ивана Зафиркова, тридцати четырех лет. Работал возчиком в хозяйстве "Тырновица". Возил партизанам соль, муку, одежду и прочее. Арестован в прошлом месяце, двадцать пятого числа...
Подполковник задал несколько дополнительных вопросов и приказал, чтобы в операции участвовали только проверенные люди и чтобы капитан лично руководил ее проведением.
В ночь на 18 марта около полуночи арестованные, находившиеся в помещении столярного училища, проснулись от топота сапог по лестнице и в коридорах. Часовой, [276] стоявший на посту в коридоре, громко спросил пароль.
- "Дунай"! - ответил чей-то голос и приказал открыть учительскую, в которой содержалось двадцать семь человек.
В комнату вошел высокий человек с худым смуглым лицом, его свои же прозвали Хищником, а с ним пять-шесть жандармов. Часовой, стоявший на посту, отошел в сторону и испуганно уставился на вошедших.
- Трендафил Балинов, Тоско Ганев, Петр Янев, собирайтесь! - приказал высокий.
Названные по именам поняли, что это конец. Поняли и остальные. Наступила жуткая тишина, нарушаемая только писком мышей под полом.
Петр Янев завязал потуже шарф, Тоско тоже был готов. Всё встали и молча простились. Трендафил протянул свою обглоданную авторучку стоявшему рядом парню:
- Возьми! Человек должен оставить хоть что-нибудь на память о себе...
Осужденных вывели в коридор. Из другой комнаты Хищник вызвал Илию Янева, Чаушева, Димитра Клинчева и Зафиркова. Илия потянулся за полушубком, висевшим на гвозде в углу комнаты. Попытался обуться, но распухшие от побоев ноги никак не влезали в обувь. Кто-то из товарищей протянул ему свои ботинки. Илия даже не посмотрел кто - ему было не до того. Приготовились и остальные.
Среди арестованных находился Димитр, сын Петра Янева. Отцу разрешили проститься с ним.
- Скажи матери и деду, чтобы не убивались. Да постарайтесь с братом дом восстановить. И не разлетайтесь по белу свету, как птенцы из гнезда...
Голос его звучал глухо, но глаза оставались сухими.
Их отвели к школе. Там втолкнули в грузовики и повезли к Циговой лесопилке.
Улицы Батака безлюдны. Перед школой выставлены почерневшие головы убитых партизан. На пепелищах сожженных домов торчали обуглившиеся балки... От семей и целых родов, давших не одно поколение борцов за свободу, теперь остались лишь немощные старики, осиротевшие дети и вдовы в черных платках. Старая река по-прежнему омывала обильно политые кровью берега, теряясь где-то среди зарослей ивняка. Холмы вокруг [277] казались мертвыми. Глубокий снег засыпал следы, оставленные партизанским отрядом во время его последнего похода...
Недавно я побывал в Батаке. Встретились мы с бай Димитром Яневым, бабкой Петрой Джамбазовой, Димитром Хаджиевым и еще с десятком человек и в который раз повели разговор о прошлом. А разве можно обойти молчанием прошлое, когда здесь все напоминало о нем? И каменная церквушка - этот трагический пантеон, оставшийся после двух трагедий в Батаке, и траурный креп, который вот уже четверть века свисает над деревянными воротами многих домов, и неизменные черные косынки на головах женщин. Трагические события оставили у батакчан горькие воспоминания...
Бай Димитр Янев, словно прислушиваясь к самому себе и совершенно забыв о моем присутствии, рассказал тогда:
- Ребят уже расстреляли, а моя жена и мать Дафчо, еще ничего не зная, собрали узелки и отправились в столярное училище, чтобы отнести им поесть. Их вернули домой, так и не приняв передачу. К полудню по селу разнесся слух, что наших убили... Пришли ко мне старики - Ангел Балинов и Ангел Зафирков. Мы уговорились пойти похоронить убитых... Отправились еще до рассвета, чтобы нас не заметили люди капитана. Поднялись на Петрову гряду и остановились, чтобы осмотреться вокруг. Я сказал деду Ангелу: "Может, их увезли в Брацигово? Ты бы вернулся, а то тебе не под силу..." Ему уже тогда было за семьдесят. Он две войны прошел. В Балканскую от холеры чуть не помер, а в первую мировую его несколько раз ранило. Но старик он был крепкий. В дороге все старался не отставать от нас и порядком устал. Когда я сказал ему, чтобы он вернулся, он не сразу ответил, помолчал, погладил усы, расстегнул полушубок и только тогда ответил: "Сейчас не время жалеть друг друга, Димитр. Наши сыновья погибают... Такая мука мне душу сдавила, не знаю, как выдержу..."
Рассвело. С болота поднимался туман. Вековые ели на Семералене скрипели под порывами ветра, словно стонали. С перевала мы спустились к болоту. Пошли по глубокой колее, оставленной грузовиком... Перед Циговой лесопилкой колея свернула налево. В лесу в сотне метров от шоссе, колеса грузовика, очевидно, забуксовали и оставили [278] глубокие следы; от этого места, заполненного водой, колея поворачивала обратно. Мы увидели, что снег вокруг утоптан и ветер перекатывает пустую коробку из-под сигарет. Рядом поблескивали стреляные гильзы... До сих пор не могу забыть эти проклятые гильзы. Дед Ангел покачнулся, будто земля у него под ногами заходила, и ухватился за плечо Зафиркова. Поднял я одну гильзу, повертел в руках и не заметил, как по лицу покатились слезы. "Страшное совершилось... - сказал дед Зафирков. - Они где-то здесь..." По следам на снегу мы пошли через лес к оврагу. Следы были от сапог и резиновых царвулей, а среди них и кровавые следы босых ног. В ложбине наткнулись на резиновый царвуль с оторванным ремешком. Вместо стельки в нем была окровавленная газета. Так мы дошли до поваленной бурей ели. Снег вокруг нее был утоптан и в пятнах крови...
Бай Димитр замолчал, перевел дух. И мы молчали, не решаясь взглянуть друг другу в глаза. Как будто виноваты в том, что остались в живых. А он, схватившись за угол стола, продолжал:
- Мы разошлись между деревьями в разные стороны. Не сделали и десяти шагов, как Ангел Зафирков наткнулся на кепку сына. Потом стали попадаться клочья одежды, обувь и другие вещи. Сыновей своих нашли внизу, на дне оврага. Иван Зафирков лежал на спине в белой рубашке, с босыми израненными ногами. На пне, чуть дальше Ивана, - Петр Янев. Неподалеку от него с вытянутой рукой и откинутой головой - Тоско Ганев. Рядом лежал ничком Тодор Чаушев. А чуть дальше рядышком Димитр Клинчев и Трендафил Балинов, а выше, уже на склоне, наш Илия... Я ли покачнулся, деревья ли закачались - не знаю, только почувствовал, что вот-вот упаду. А на кого теперь опереться, кто подставит плечо? У всех, как у меня, удар пришелся в самое сердце... Кое-как собрались мы с силами, собрали мертвых, покрыли их ветками и поплелись обратно. Около перевала повстречался нам старик из Ракитово с внуком. Он сошел с дорожки, чтобы уступить нам путь, а внук не пожелал залезать в снег. "Не видишь разве, что у людей горе?.. Почему дорогу не уступил?" - набросился старик на парнишку.
Расстрелянных похоронили позже. К тому времени снег на открытых полянах уже сошел, но земля еще не оттаяла. Полиция разрешила забрать трупы из оврага, но [279] не позволила перенести их на сельское кладбище. Зарыли их в разных местах. Не догадались земляки похоронить их вместе, как держались они вместе при жизни и в смерти...
http://militera.lib.ru/memo/other/semerdzhiev_a/13.html
