Мы разбили лагерь в нескольких километрах южнее Батака в местности Добра-Планина. Кругом - осенний лес. Среди покрывшихся красными листьями буков кое-где высились одинокие ели, по очертаниям напоминавшие готические постройки. Воздух, остывая, становился прозрачным и как бы предвещал приближение зимы. Из оврага и от Старой реки вечерами веяло сыростью и холодом. В те короткие часы, когда солнечные лучи проникали в лесную чащу, находившийся неподалеку муравейник оживал. Муравьи то и дело выползали из муравейника и сразу же исчезали в грудах высохших еловых иголок, устилавших землю, с удивительным упорством перетаскивая семена, высохшие ягоды брусники. Глядя на них, один из партизан уже готов был произнести нечто о великом смысле жизни, но в этот момент Никола Велков хлопнул его по плечу:
- Пришел тот час, когда муравьям, пожалуй, можно и позавидовать!
Партизан улыбнулся, хотя и не уловил смысла его слов, и нехотя встал, отряхивая с ладоней прилипшие иголки.
Здесь находился наш лагерь: два покрывшихся сажей камня посреди остывших уже углей костра, пустой медный котелок да разбросанные то тут то там вещевые мешки. Но мы упорно употребляли слово "лагерь", потому что в нем еще сохранялся остаток наших представлений о том, что лагерь - это замаскированные землянки, с запасами продуктов, с радиостанцией, и что партизаны - это [80] люди, экипированные по всем правилам и вооруженные автоматическим оружием.
Как-то из Батака пришли навестить своих мужей несколько женщин. Это были жены Георгия Чолакова и братьев Чаушевых. Они сделали вид, что идут на поле Чолакова копать картошку, и незаметно пробрались к нам. Появление новых людей скрашивало наше одиночество и вызывало в лагере радостное оживление. Партизаны окружили женщин на поляне, и оттуда доносился оживленный разговор, время от времени прерываемый дружным хохотом.
Когда на поляне появился пятилетний сын Ангела Чаушева, его не сразу заметили, а он смотрел на партизан, не мигая, вытаращив глаза.
- Виктор, да кто же тебя привел?! - воскликнул изумленный отец и даже за голову схватился.
Виктор молчал, а мать испуганно смотрела то на мужа, то на сына. Она сама никак не могла понять, как ребенок очутился в партизанском лагере.
- Кто тебя привел? - строго повторил свой вопрос Ангел Чаушев.
Виктор прижался к отцу. На глазах у него появились слезы. Его дядя Илия поднял мальчугана на руки. Чувствовалось, что и он вот-вот заплачет... Позже, когда все немного успокоились, мальчик сам все рассказал.
Дома Виктор заметил, что мать тайком готовит продукты и собирается куда-то вместе с тетей Недялкой. "Как много продуктов... Должно быть, для отца", - догадался он.
- Я и пошел за вами, когда понял, что вы сюда идете, - торопливо объяснял он. - В лесу я вас потерял, но услышал голоса и вот отыскал...
У многих партизан из Батака в селе остались семьи, дети, поэтому появление Виктора всех взволновало. Каждый старался обнять и приласкать его, как если бы это был его собственный ребенок.
- Нет, вы только посмотрите на него! - прищелкнул языком Илия Чаушев, и строгие черты его небритого лица смягчились. - Да какие же мы партизаны, если нас даже дети находят!..
Виктор поначалу старался держаться как взрослый, но не смог преодолеть детского любопытства и стал приставать [81] ко всем с расспросами. Тогда мать взяла его за руку, и вместе с Ангелом Чаушевым они пошли к роднику.
В тот же вечер из Чепинской котловины вернулись Кочо Гяуров и Божан. Кочо подсел ко мне под обросшую мхом ель и начал рассказывать. Голос его сливался с монотонным шуршанием леса.
- Божан остался в Дорково, а я один пошел в Лыджене. Речка Мытница с шумом несла свои воды, и я все время шел вдоль ее берега, потому что так чувствовал себя менее одиноким. Поднялся ветер, и опавшие листья шелестели под ногами. Я спотыкался о корни срезанных стеблей кукурузы, но все равно смотрел только вперед - туда, где расстилалась передо мной темная даль равнины. Все торопился скорее попасть в Лыджене. Ты ведь знаешь, что уже несколько месяцев я не имел вестей ни о близких, ни о друзьях. Решил: повидаюсь с родными, а там будь что будет. Решить-то я решил, но вдруг вспомнил, что мы живем в одном доме с лыдженским полицейским Георгием Божковым (Джога), и стал сам себя уговаривать:
"Да какой он полицейский, этот Джога? Община держит его так, для видимости". - "Какой бы ни был, а все же полицейский. Вот и пистолет у него есть, и фуражка". - "Да ведь каждый знает, что он из левых земледельцев{15}". - "Левый ли, правый ли, а держат же его на службе". - "И среди плохих людей встречаются добрые, а среди добрых - плохие". - "Да, но сейчас все так перепуталось. Доверчивость может, наверное, помочь, но может и погубить. Дом-то ведь рядом с церковью: всего три шага, и хоть отпевай..." - "Не может быть, чтобы в его душе не осталось ничего святого". - "Теперь люди поступают не так, как подсказывает сердце, а так, как велит разум..."
Размышляя таким образом, я незаметно дошел до Лыджене. Осматриваюсь вокруг - на улицах ни души. Оказалось, что в селе была полицейская блокада. Одним словом, угодил прямо в западню! Но об этом мне стало известно позже. Подняв воротник ученической шинели в сжимая в руках холодную сталь пистолета, я наконец добрался до нашего жилья. Кругом тихо. Только слышно, [82] как капает вода из колонки возле дома Шулевых. Я уже открыл рот, чтобы окликнуть своих, но вдруг побоялся услышать звук собственного голоса. Наконец, преодолев страх, все же позвал:
"Бай Георгий!.."
И сразу же вспомнил, что Джогу зовут так же, как и отца, - Георгием. Окна нижнего этажа, где жил Джога, были освещены. Послышался шум. Я замер, почувствовав слабость в ногах, и уже думал, что увижу в дверях бай Георгия в бриджах с завязками на щиколотках и тапочках.
"Кто ты? Кого-нибудь ищешь?" - услышал я женский голос.
Я узнал маму. Она открыла окно и высунулась наружу.
"Мне нужен бай Георгий", - ответил я не своим голосом.
"Зачем это тебе понадобился бай Георгий в такое время? Сейчас ведь кругом блокада..."
Она меня не узнала. Я подошел под самое окошко и прошептал: "Мама, неужели ты меня не узнала?"
От неожиданности мать так и застыла на месте, совсем растерялась... Я вошел в дом, и она тихонько прикрыла за мной дверь.
"В доме есть кто-нибудь чужой?" - спросил я шепотом.
"Мы одни", - ответила мама и легонько подтолкнула меня вперед.
Когда я вошел, Николай, мой брат, приподнялся с постели и уставился на меня во все глаза.
"Брат!.."
"Ш-ш-ш!" - приложил я палец к губам и тут вспомнил о конфетах, которыми нас с Божаном угостили в Дорково. Я высыпал конфеты в ладони Николая. А он смотрел и глазам своим не верил.
"Там вас конфетами кормят, да?"
Николай сел рядом со мной и стал ощупывать мой пистолет.
"Мама! Да их целых два!.." - крикнул он.
Я вытащил один пистолет и положил на стол. Его металл отливал синим блеском. Николай смотрел на него как завороженный, а мама, закусив губы, отошла в сторонку. [83]
Мы поужинали, а потом легли с Николаем рядышком, как когда-то в детстве.
"Можно я до них дотронусь?" - спросил он, и я тут же почувствовал, что Николай просунул руку под подушку, где я положил оружие.
В комнате было темно, но я заметил, что мама стоит в углу. Она стояла совсем тихо и прислушивалась к нашему шепоту. Мама...
Николай все расспрашивал меня, а мне до смерти хотелось спать. Я отвечал одним-двумя словами, и вот уже мне показалось, что его голос доносится откуда-то издалека, и я заснул.
На следующий день еще до рассвета мама вошла в комнату очень встревоженная, хотела что-то сказать, по, видимо, не знала, с чего начать.
"Что случилось?" - приподнялся я с постели.
"Джога все знает... "Честные люди не приходят в дом среди ночи", - заявил он. Я его спросила: кого это он имеет в виду? "Твоего сына, - говорит. - Я на службе нахожусь, а вы хотите подвести меня под монастырь". "Да тебе показалось, Георгий". "Нет, - говорит, - не показалось. Тут из-за вас, того и гляди, работу потеряешь. Пусть, - говорит, - Костадин зайдет ко мне..."
Я оделся, спрятал под пиджаком оружие и спустился к Джоге. Застал его сидящим на диване и точно в таком виде, как представлял себе вчера: в нижней сорочке, бриджах и тапочках. Прикрыв дверь, я поздоровался. Он вздрогнул и повернул свою остриженную голову. От него пахло ракией. Я подумал: "Хлебнул уже с утра..."
"Вы меня звали, бай Георгий?" Я старался выглядеть спокойным и даже улыбнулся.
Он не ответил, не двинулся с места. Мы пристально рассматривали друг друга. Джога наконец не выдержал и сказал: "Добрый день, Кочо... Ну что же, садись!"
Я подошел к нему совсем близко: "Не бойтесь, бай Георгий. Никто не узнает, что я приходил!"
Джога только поморщился: "Тебе легко говорить!"
Так, слово за слово, мы проговорили с ним целый час. Он рассказал, что по собственной воле покинул Беломорие, где служил полицейским. А когда уезжал, люди плакали, так им стало жаль его. Хотя, скорее, они оплакивали себя - мало ли кого могли прислать на его место. [84]
"Как был я всю жизнь земледельцем, - говорит, - так и остался им. И вот нанялся я в батраки к властям, потому что крестьянским трудом и идеями сыт не будешь".
На прощание я предупредил его: "Бай Георгий, смотрите не наделайте глупостей. Вы меня не видели и не слышали".
Он посмотрел на меня и только усмехнулся: "Ну, положим, это я должен тебе сказать. Имей в виду, Костадин, бай Георгий еще никогда подлецом не был..."
На этом мы и расстались.
А наверху все это время меня ждали и места не находили от волнения мои близкие.
"Все в порядке!" - крикнул я, едва переступив порог.
Мне позарез нужны были деньги, но где их взять? Нужно было купить кое-что, а в доме - ни гроша. Николай вскочил и снял с буфета деревянную копилку. "Вот тебе деньги!" И протянул ее мне.
Николай копил их на скрипку. Он увлекался музыкой, пел и играл в ученическом оркестре, хотя в ту пору и не считал это серьезным занятием.
"А как же скрипка?" - спрашиваю.
"Сейчас есть дела поважнее..."
На глазах у меня навернулись слезы, дыхание перехватило, и я с благодарностью обнял брата: "Придет день, и я куплю тебе красную скрипку..."
Почему красную - и сам не знаю, но именно так я выразился.
Вечером встретился с несколькими товарищами. Они снабдили меня всем необходимым, и я стал собираться в дорогу. Уже перед самым уходом Николай остановил меня в дверях: "Кочо, а что это за красная скрипка?"
"Настоящая, самая лучшая!.."
Я ушел, оставив брата ожидать свою красную скрипку...
Занятые разговором, мы с Кочо не заметили, как небо очистилось от туч и стало высоким-высоким, и казалось, что звезды переместились на север.
Тогда, в Батакских горах, ни Кочо, ни я не могли предполагать, что Николай Гяуров станет известным всему миру певцом и в самые счастливые дни будет вспоминать о красной скрипке, которая неизменно виделась ему в детских снах. [85]
http://militera.lib.ru/memo/other/semerdzhiev_a/04.html
