АКРОСТИХ ВЕЛИКОЙ СУДЬБЫ
В воспоминаниях артиста и комментариях критика
В жизни, прожитой по-настоящему, главные события - это люди, которых ты полюбил. Они - родители, жена, дочь, внук, учителя, режиссеры, партнеры по сцене, ученики, драматурги, друзья - это и есть твоя судьба. Виталий Венгер, что у него про жизнь ни спроси, - рассказывает о людях. Многих из них уже нет, но они - это он, и в его живописных рассказах они продолжают жить.
Театр его судьбы начинается с московского детства, мамы Лидии Соловьевой, папы Константина Венгера - и продолжается в Иркутске красавицей-музыкантом женой Эльзой, красавицей-музыкантом дочкой Наташей и внуком Гришей (он с детства с дедом в театре, иногда и на сцене).
- Видимо, актерство передалось мне от матери. Когда я смотрю ее фотографии - у нее нет нормальных фотографий. То она шубу какую-то напялила, то шляпу с пером, то она в какой-то позе ненормальной. Чтобы я ел молочную тюрю, она связывала четыре стула - это называлось у нас "московский автобус". Я садился за руль, кастрюля, привязанная к спинке стула, - она играла пассажира и втюхивала в меня противную жижу. Пока доезжали - съедал как миленький. Вот мой первый театр и первый режиссер.
Папа - слухач: без музыкального образования играл на шести инструментах. Такой талантливый еврейский мальчик из Ленинграда. Вся его семья там и погибла - кто от Гитлера, кто от Сталина. А те родные, кто жил в белорусском Клецке, не успели сбежать от немцев и там сгинули. Папа играл и на пиле смычком - такой получался реквием.
И когда в Иркутске у нас с Эльзой родилась Наташа - выручал старый патефон, из которого хрипел "У Черного моря" Утесов. Только под Утесова она соглашалась спать. Эта "колыбельная" основательно вошла в репертуар наших ночных успокоительных концертов и была до предела заиграна. Эльза с мамой по очереди укачивают Наташку, мотаясь из угла в угол в тесной комнатушке - это в 1950-е была вся наша жилплощадь. А я дежурил у патефона, в полусне подкручивая пружину. Иногда сон одолевал, ручка патефона с шумом раскручивалась - начинай сначала.
Те патефонные ночи - это уже после щукинского театрального училища, откуда он в 1950 году распределился в Иркутский театр драмы и где служит до сегодняшнего дня.
Аоб учителях своих он говорит и пишет всю жизнь с неубывающей страстью. Уроки вахтанговцев он длит всю жизнь и все декламирует их имена: Вера Константиновна Львова, Леонид Моисеевич Шихматов, Виктор Григорьевич Кольцов, Владимир Иванович Москвин... много еще великих имен.
- Москвин - сын знаменитого Ивана Москвина, с чьего царя Федора началась эра Станиславского. Младший Москвин был артист эпизода, играл рыжих фрицев. Потрясающий педагог! Если я немножко могу на сцене думать - это от него.
Юмор - кольцовская прививка. Я у него в отрывке из Чехова играл Козявкина: он из гостей не попал к жене, а попал в курятник, его куры там обгадили, петух обклевал - и я все это под руководством Кольцова изображал.
Астангов, Абрикосов, Гриценко - общение с вахтанговцами, которые не преподавали на курсе, но приходили к нам, рассказывали о своей "линии жизни" - это была, я вам скажу, школа. Уж не знаю, судьба так судила, что я к ним попал, - послевоенный зеленый пацан. Окончить сегодняшнюю "Щуку" гораздо было бы проще и... скучней.
Любит говорить о Гриценко и показывать его: Виталий Венгер близок великому вахтанговскому лицедею по своей актерской природе.
- Николай Олимпиевич Гриценко был моим кумиром. Он не был моим учителем, но я учился у него на спектаклях, впитывал манеру его игры, крайнюю степень актерской самоотдачи. Его мастерство перевоплощения уникально, актерский диапазон огромен.
От Шихматова, руководителя курса, - его въедливость, обстоятельность и неуловимые переходы от серьеза к юмору.
- Стоит возле окна, пожирает толстый бутерброд - а нам вечно есть хотелось, - глядит вдоль Арбата на строящуюся высотку Министерства иностранных дел: "Хочу определить ваш глазомер, Вилли: сколько отсюда до стрелы того крана?" Я: "Ну, метров 700-800". Нет - домогается точной цифры, до сантиметра. Сошлись на 872 м 60 см. Всю вторую половину урока я думал: откуда такая точность? Только потом догадался, что - "мюнхаузил" (курсовое выражение).
И гнев от моего неумения был у него особенный. В "Соперниках" Шеридана я никак не мог произнести "Джулия! О!". Ну неудобно же - и я орал: "О! Джулия!" Шихматов: "Вилли, черт вас возьми! Еще раз ошибетесь - кину в вас пепельницу!" А она была тяжелая, чугунная. Я выхожу с партнершей - и опять: "О! Джулия!" Он: "Кидаю!" И кинул. Но я успел спрятаться.
И теперь за левой кулисой в Вахтанговском театре вам покажут эту "виллину" отметину в стене.
- Вера Константиновна Львова - жена Шихматова, женщина темперамента огненного. Как она меня вздрючила тогда, так я вздрюченный до сих пор и хожу. Хотя понял, что иногда можно бы и похладнокровней. Это от нее - и на всю жизнь: "Первое, что сделайте,- это заведите дневники наблюдений, причем несколько: за всем наблюдайте. Я не знаю, как у вас потом сложится, что с вами будет. А дневник - ваш справочник, ваша "телефонная книга". Это вам не-об-хо-ди-мо, буду проверять и ставить оценки". Когда сказала про оценки - многие ко мне обращались: как и что записываю. Юнец, я первым откликнулся на это дело. Юра Яковлев, будущий народный артист, все спрашивал: "Виля, а что она еще сказала?" Он был курсом младше.
Юрия Катина-Ярцева, своего однокурсника (тот был старше на восемь лет) Виталий Венгер считает еще одним драгоценным учителем:
- Мы домой к нему приходили, мама его, Юлия Михайловна, кормила нас... Юра разминал со мной все, что мы проходили по мастерству. Потому что многого я не понимал.
Был у него на курсе юнец на всего на полгода постарше, но много въедливее
Мишка, Михаил Ульянов. Тот сутками не выходил из училища. Упорство свое привез из сибирского города Тары, в 400 км от Омска.
- Я по сравнению с ним был полный... поц. От него - вот что: ухватится мертвой хваткой - и не выпустит, пока все не возьмет. Это мне нравится: "Держи, до конца!" Таким он влез в Жукова, Егора Трубникова - Председателя, Егора Булычова - слушай, три Егора получается, а?..
Есть и у меня это - по части хватки
За 55 лет, работая и живя в провинции, я, конечно, немало потерял. Сколько сменилось режиссеров и руководителей с разными направлениями, со своей методологией, а чаще и вовсе без нее. С годами научился "переводить" язык любого режиссера на свой, исполнительский. Когда удавалось - побеждал, когда нет - проигрывал. Но всегда стремился оставаться на уровне своей выучки, мастерства, вкуса; быть профессионалом: быть понятным в речи и поступках, быть слышимым в родном театре и на чужих сценах, совладать с темпами и ритмами, быть пластичным, музыкальным, выразительным и в меру заразительным, постоянно тренировать свою внутреннюю и внешнюю технику. Таковы были требования моих учителей, я им следую посейчас.
Эти двое упрямцев - "Мишка" и "Вилли" - оставались близкими друзьями до самой недавней смерти великого Актера, многолетнего художественного руководителя Вахтанговского театра Михаила Ульянова. В рассказах Виталия Венгера "Мишка" не умирает ни на минуту.
Как сложился в 1950-е, когда он приехал в Иркутск, тот легендарный "Сибирский МХАТ" - Иркутский драматический? Уже много последних десятилетий этого звания достоин, пожалуй, только Омский академический. Может быть, одно из объяснений - это то, что тогда в Иркутске был директором Осип Волин, а позже в Омске - Мигдат Ханжаров, оба потрясающие коллекционеры актеров. И с юным Венгером он, как выясняется, сделал судьбоносный для театра выбор.
- К Осипу Александровичу Волину в полной мере можно отнести характеристику идеального директора у Станиславского - я за нею вижу Волина.
В Иркутске трудились великолепные мастера: Николай Харченко, Галина Крамова, Екатерина Баранова, Алексей Павлов, Константин Юренев, Аркадий Тишин, Владимир Серебряков, Абрам Руккер - да простят мне старые театралы то, что я обрываю этот список, он на самом деле много длинней!
Александр Терентьев: режиссер из актеров - и самый актерский режиссер. Он умел разгадать актерскую "изюминку" и делал это почти безошибочно. Он меня от характерных ролей обратил и к серьезному материалу. Это от него: "Дорогой, возраст прибавляется, нельзя оставаться ребенком. Хватит искать походки, бычьи пузыри и гондоны. Почитай теперь "Обыкновенную историю".
О "пузырях и гондонах" - это к Абраму Руккеру, великому мастеру грима. И постоянному объекту моих наблюдений за ним как характерным актером. Мне было чуть за 20, а моему персонажу в шиллеровском "Дон Карлосе", зловещему Великому Инквизитору, - 95! Помог Руккер: на макушку - бычий пузырь, а на лицо... мы с ним раскроили презерватив, наклеили его полосками на мягкие ткани лица театральным клеем. Когда клей подсох, резинка стянула лицо так, что я постарел как раз на 70 лет. Ставил спектакль Терентьев. Увидев меня с новым лицом, он икнул, потом поднялся на сцену, взял меня за руку и повел в кабинет к директору театра.
Волин - шутил он редко! - сказал, обращаясь почему-то к режиссеру: "Ну что же вы испортили такой продукт - он ему на другое место бы пригодился". И после премьеры приказом прибавил мне к зарплате 10 рублей - "за творческую фантазию".
Над "Обыкновенной историей" мы работали с моим другом и многолетним незаменимым партнером Виктором Егуновым: я был ему дядя, он мне - племянник. С Терентьевым на первых же репетициях договорились о главном - искать в злом гении Петре Адуеве симпатичное, обаятельное, не играть его отрицательных сторон, ибо они вылезут на поверхность сами. Потом комиссия, принимавшая в те годы спектакль, попеняла режиссеру и мне за то, что "отрицательный" недостаточно отрицателен... Теперь это история. Необыкновенная история.
А в чем-то, увы, и обыкновенная - слишком часто сегодняшняя сцена в ущерб себе разжевывает для случайного зрителя, чтоб не ошибся с оценкой: кто положительный, а кто - наоборот. Правда, и Виталию Венгеру приятно вспомнить, как он одного негодяя на сцене "приложил". Но это, я думаю, зритель вступился за своего кумира - Галину Крамову, которую "обидел" наш герой:
- В "Острове Афродиты" я играл откровенную сволочь - английского офицера-оккупанта на Кипре. В самый напряженный момент, когда мой стэк уперся в подбородок Крамовой - матери патриотки, с галерки женский голос отчаянно крикнул: "Уберите со сцены эту зеленую сволочь!" В зале повисла тишина... а для меня это была шикарная рецензия.
С какими режиссерами Виталий Венгер встретился в Иркутске?
- Куликовский, Шатрин, Табачников - чтобы кто-нибудь из молодых актеров сегодня испытал власть такого триумвирата! У каждого из них было свое. Анализ - у Александра Шатрина: он умел читать пьесу как мало кто; это можно сравнить с хорошо отрежиссированным радиоспектаклем: на слух воспринимались тончайшие нюансы характеров и взаимоотношений героев. Начиная с Аттилио в "Субботе, воскресенье, понедельнике" я стал чувствовать необходимость внутреннего перевоплощения. Находкам - без грима! - Шатрин радовался как ребенок.
Куликовский - экспериментатор. Он говорил: "Виля, здесь можно похулиганить". Помню, за какого-то Симку-тракториста в советской пьесе он мне на программке написал: "Виталий Константинович, спасибо за очередное хулиганство". Давал возможность распахнуться - у Табачникова это не очень проходило, зато тот был замечательным режиссером-педагогом.
Вспоминая репетиции Куликовского или Табачникова, я думаю об идеале взаимоотношений режиссера и актера: они "самоутверждались" через актера. И у них я возвращался к возлюбленному еще с училища водевилю - так же, как с режиссером Вологжаниным в "Последнем параде" и с Терентьевым в "Сверчке".
В "Последнем параде" бравурная троица - Тишин, Егунов, Венгер - под песню Высоцкого ("Встаньте на пол, руки шире, вдох глубокий, три-четыре, бодрость духа, грация и пластика...") до сих пор в моей зрительской памяти марширует по сцене.
- Тоже урок, от великого нашего завлита, незабываемого чудака и эрудита Павла Маляревского: "Отрабатывай, дорогой, технику исполнения до автоматизма, а потом выдавай номер как вроде бы случайно получившийся. Сиюминутная импровизация не возникает сама по себе". Это по-щукински: помню, как скрупулезно ползал по сцене, готовя свой эпизод, Николай Гриценко. А потом его смешной герой на спектакле спотыкался, падал, вставал, облепленный окурками с пола, и уходил под аплодисменты. "Щукинская" формула: сделать трудное доступным, доступное - легким, легкое - красивым".
А режиссеры случались и потом - правда, чаще всего они приходили - и уходили, поставив спектакль. Виталий Венгер благодарен Владимиру Симановскому за "Человека и джентльмена" - свою вторую встречу с Эдуардо де Филиппо, итальянским гением, близким ему "по крови" драматургом.
- Мне нелегко назвать свою любимую роль. Но в Дженнаро из "Человека и джентльмена" я был влюблен до последнего спектакля. Об этой работе много писали. Мы жили на гастролях в Хабаровске в одном номере с Симановским, и ни один вечер не обходился без наших фантазий о Дженнаро.
Николай Угодник - старик из "Характеров" Шукшина - так до сих пор в моей памяти и сползает в исподнем с лежанки на печи. Блестящая пластическая характеристика совсем отдельного человека.
- Аплодисменты, сопровождавшие его появление, настораживали: если узнали актера - радости мало: игра на известности, на "вчерашних букетах". Но нет - здесь хлопали персонажу.
Честно сказать, и в Шукшине, и в "Сказках старого Арбата" у того же Черткова приходилось полагаться больше на себя, чем на режиссера. Для моего добрейшего Христофора Блохина в "Сказках..." Арбузова я "ловил" похожих на него людей на улицах, в столовых, в магазинах, на транспорте, в библиотеках, в кинотеатрах. Однажды нашел: пожилой человек на скамье с газетой в руках то и дело отрывался от чтения и поверх старых круглых очков глядел на играющих детей. Все забыв, он в восторге поднимал густые брови, а обрамленный редкими усами рот как бы артикулировал детские возгласы. И глаза - они были не по возрасту озорными. И я дал своему Блохину его глаза.
"Трехгрошовую оперу" поставил у нас ленинградец Геннадий Любовицкий. Первый Брехт в Иркутске - это был крепкий орешек. Своему Мэкки-Ножу я, памятуя уроки Гриценко, вмонтировал серные спичечные пластинки в разные места костюма и мог зажигать спичку о любое место: такой бандитский фокус. В университете после обсуждения спектакля студенты провожали нас, скандируя: "Мы - за Брехта!". Там было много музыки, пластики, а живое брехтовское "отстранение" актера от персонажа продемонстрировал мой друг Егунов в роли Смита.
И вот как это было. Я на сцене, и вижу, что на противоположной стороне студентки театрального училища и молодые артистки - "штат" публичного дома - окружили Егунова и давятся от смеха, что, в общем-то, было "отстранением" от содержания эпизода. Я подтянулся незаметно - ничего сначала не понял: Егунов стоит как ни в чем не бывало, все в костюме и гриме вроде в порядке, но... вдруг рот его растягивается в улыбке - а усы превращаются в слово из трех букв... Тут и мой грозный бандит Мэкки потерял всякий серьез.
Настоящей подсказкой от режиссера Юрия Григоряна я воспользовался в "Смерти Тарелкина". Он подбросил мне образ "паука" для Тарелкина - и дело пошло. Я выбрал старый, испытанный, архаичный, как иногда считают молодые, путь - зато самый верный, рожденный учением Станиславского: идти от себя - но обязательно уйти от себя.
В любой роли меня никогда не устраивал усредненный, серый вариант проживания.
Оставаться хотелось артистом, а не актером: актер - исполнитель, грамотный, обученный, но не больше. Артист же - это художник, вкладывающий в то, что он делает на сцене, свое понимание, свои мысли и чувства. Я считаю свою судьбу счастливой прежде всего в том, что театр сводил меня с замечательными русскими и западными классиками, а с творчеством Сухово-Кобылина - дважды: Кречинский и Тарелкин.
В Островском, который, как казалось в училище, "не его" драматург, Виталий Венгер сыграл неожиданно много: "Не было ни гроша, да вдруг алтын", "Сердце не камень", "Последняя жертва", "Василиса Мелентьева", "Волки и овцы", "Таланты и поклонники", "Бешеные деньги".
Изяслава Борисова - "сумасшедшего новосибирца" - он нежно любит, написал о нем в книге, посвященной режиссеру, которая скоро выходит. "Воронья роща" Александра Вампилова в постановке Изяслава Борисова, где на двух половинах сцены в разных вариантах одного сюжета снова сошлись Венгер и Егунов, в моей памяти - классическое прочтение пьесы, гораздо более легковесной в привычном виде "Провинциальных анекдотов". Спектакль шел долго и с заслуженным успехом и у нас, и на гастролях.
Что было хорошо в давно вымечтанном Короле Лире в спектакле Геннадия Шапошникова - это редкие моменты физического покоя и почти шепот героя с авансцены - пронзительные мгновения в стороне от агрессивной (и опасной) бутафории.
В "Поминальной молитве" Григория Горина у режиссера Олега Пермякова его Тевье-молочник ряд сезонов возил по сцене телегу - и это был емкий образ судьбы вечного труженика и одновременно почти античный по трагизму образ человека, ни на кого не перекладывавшего ответственности за себя и за свой мир. Тевье - Венгер, тогда 70-летний юбиляр, в вечер бенефиса на этой телеге вез, кажется, всю актерскую братию. Он как будто вез из глубины сцены на нас, зрителей, всю свою жизнь, свою неспокойную и счастливую театральную судьбу.
Его Китайца в "Порт-Артуре", одну из первых ролей, вспоминал иркутский поэт Марк Сергеев: "Он является к адмиралу Макарову с важным сообщением. Малюсенький эпизод - но талант актера заставил меня запомнить его и пронести в памяти сквозь всю мою не такую уж короткую жизнь".
Непривычно живые его персонажи на фотографиях - что совсем уж редко в актерских снимках. Часто артист застывает, как "просто человек" перед камерой, - и оказывается, что так легко покинувший его в этот момент персонаж слишком неплотно к нему прилегал.
Гоголь режиссера Вячеслава Кокорина принес Виталию Венгеру (за роль Подколесина в "Женитьбе") Государственную премию. Кокорин - вообще отдельная статья в жизни артиста. Он и посвятил режиссеру отдельную главу в своей книге "Я верю в театр Кокорина".
- Энергии, которую он вкладывает в репетиции, в поиски, в пробы, - хватило бы на пятерых режиссеров. Он требует от актеров такой же отдачи, и тут он совершенно прав, - и радуется, когда есть результат, и бурно огорчается, когда его нет. Премьера "Леса" стала моей самой важной встречей с Островским. Мы снова встретились на сцене с моим другом Егуновым: он - Счастливцев, я - Несчастливцев. На репетициях было настолько интересно, что не замечали, как проходили многие часы работы! Мастерскую высоту набирали все: и Тамара Панасюк - Гурмыжская, и Елена Мазуренко - Улита, и Виталий Сидорченко - Восмибратов, и Александр Берман - Карп. Премьера была радостным, долгожданным событием: в городе появился режиссер - истинный лидер. Пошли кокоринские премьеры: "Сорри", "Женитьба", "Гамлет" в театральном училище, "Хорошее убийство" по "Войцеку" Георга Бюхнера, "Веселись, негритянка!" Андрея Василевского, "Самое главное" Николая Евреинова, наконец, "Дядя Ваня". В трех из этих спектаклей я был занят.
Если меня спросить, что я испытываю в работе с Кокориным в таком, например, абсурдистском спектакле, как "Веселись, негритянка", или в роли злого зануды профессора Серебрякова у Чехова, - я отвечу однозначно: он дает мне возможность наслаждаться профессией.
Виталий Венгер наслаждается профессией во всех ее проявлениях. Он много лет преподает в Иркутском театральном училище. Пишет новую книгу. Готов выйти на сцену пусть даже в небольшом эпизоде. "За честь и достоинство" - называется его самая престижная "Золотая маска". Он - честь профессии, великий наш артист.
Роль Серебрякова стала материалом для моей статьи "Виталий Венгер как учебник литературы". Даже у лучших, знаменитых исполнителей этой роли он - ядовитый упырь, и это, увы, прямолинейная традиция в театре. А Венгер рассказал мне поразительную историю: он, в духе кокоринского спектакля, так впустил в себя этого желчного подагрика, что "заболел" его болячками.
- Я расшнуровал моему бедному несимпатичному герою ботинок на левой подагрической ноге - стало легче. Конечно, это не для зрителей: кто разглядит такую мелочь из зала? Так и играл. Как-то в антракте вбегает в мою гримуборную режиссер: "Все идет неплохо". Взглянул на мои вытянутые ноги: "Старик, а где у тебя шнурок? Я: "Болит нога, подагра, так легче". Он: "У кого подагра?" Я: "У Серебрякова". Он подходит ко мне, целует: "Закрепить!".
Этот шнурок стоит, ей-богу, многих учебников: тут продолжение тех вопросов, которые возникали у ученых "членов приемочной комиссии" в связи с его Петром Адуевым. А театр - не судья своим героям: они живут здесь, и у каждого своя болячка, своя правда. Венгер это знает.
...Вера Львова читала на курсе в "Щуке" дневниковые записи Евгения Вахтангова. Вот какая особенно ему близка - по всей жизни близка: "Думал - радоваться! Радоваться! Дело жизни, назначение ее - радость. Радуйся на небо, на солнце. На звезды, на траву, на деревья, на животных, на людей. И блюди за тем, чтобы радость эта ничем не нарушалась. Нарушается эта радость - значит, ты ошибся где-нибудь, ищи ошибку и исправляй. Нарушается эта радость чаще всего корыстью, честолюбием, и то и другое удовлетворяется трудом".
Он блюдет нашу радость, он столько радости подарил нам со сцены.
Сергей Захарян
Областная газета
www.aldana.ru
