"Русский журнал": Андрей Юрьевич, в своей новой книге "Путиниада" вы попытались проанализировать такую мифологему современной русской истории, как "Владимир Владимирович Путин". Чем тогда она отличается от обычной политической биографии?
Андрей Ашкеров: Есть несколько вариантов ответа. Первый: "Поклонники жизнеописаний будут разочарованы. Это не в стилистике ЖЗЛ". Второй вариант: "Путин интересует меня не как личность, а как сетевой объект". Третий вариант: "Для меня Путин не просто относится к современной истории. Я рассматриваю его как одно из условий ее возможности". Четвертый вариант: "Меня интересовал не столько Путин, сколько освоение нами искусства быть народом". Пятый вариант: "Я не рассматривал Путина как мифологему. Во всяком случае, менее всего как мифологему". Шестой вариант: "Книга позволяет каждому узнать или не узнать себя в Путине, испытав на себе действие механизма делегирования, без которого не могут функционировать институты публичной политики". Седьмой вариант: "Книга не стремится "навязать себя эпохе" - скорее, она навязывает эпохе эпоху, воплощает попытку снабдить ее самосознанием".
Суммируйте все эти ответы, и вы получите то, что я хотел сказать.
РЖ: Почему книга называется "Путиниада", а не "Путиниана"?
А.А.: Потому что "Путиниана" ассоциируется с Лениным, с ленинианой. Путину никогда не стать Лениным хотя бы потому, что он всячески пытается стать этаким "альтернативным Лениным". К тому же "иада" добавляет два нужных мне смысловых оттенка: эпический и фарсовый, гомеровский и пушкинский. Образ Путина должен рассматриваться где-то на перекрестье эпоса и фарса, он междужанровый персонаж. Это, кстати, довольно новое амплуа, в полной мере учитывающее то, что прежние жанровые границы исчезли и трагедия приобрела очертания фарса. Междужанровость Путина имеет и еще один смысл. Путин - воплощение переходной фигуры в ситуации, когда переходность приобрела статус "нетленного" завоевания, воцарившись если не навеки, то, по крайней мере, "всерьез и надолго".
РЖ: Ваша книга конъюнктурна?
А.А.: Конъюнктурной она была бы, если бы я написал ее с целью выражения или, точнее, симуляции некой общегосударственной идеологии (ибо "описать" некую идеологию значит неизбежно ее симулировать). Такие прецеденты были: люди писали аналогичные книги с целью добиться административного статуса идеологов. И добивались. У меня совершенно иная задача: синтезируя социоанализ, семиотику и некоторые методы неоантропологии, я хотел препарировать систему знаков, людей и отношений, которую принято называть "бюрократией".
Говоря по-другому, я не писал про идеологию бюрократии и тем более про идеологию для бюрократии. Мне важно было понять, почему так получается, что вечные, казалось бы, идеи устаревают раньше людей и гораздо раньше институтов, с которыми отождествляют себя люди.
Это исследовательская задача, которая, имеет, разумеется, и политический подтекст, ибо, во-первых, в гуманитаристике не принято задаваться столь злободневными вопросами; во-вторых, не принято отвечать на них, используя те подходы, которые я перечислил. Наконец, в-третьих, само исследование выступает в данном случае политикой, которая прощупывает границы прав и свобод мысли.
Вот эта-то конъюнктура и интересует меня больше всего. Она связана с отвоевыванием прерогатив самопознания общества, с открытием новых возможностей для того, чтобы ученый брал на себя ответственность за судьбу последнего в собственном качестве, а не в качестве субъекта, приглашенного "по вызову".
РЖ: Вы известны как автор целой серии занимательных некрологов. Какой бы некролог вы написали Владимиру Путину?
А.А.: Некролог не бывает занимательным, а Путина хоронить еще рано. И этим-то, в частности, мне его фигура интересна. Более того, я бы сказал, что Путин является у нас менеджером жизнеспособности. Вспомним Ельцина: его чудовищная и по-настоящему мистическая роль состояла в максимизации растрат, в осуществлении виртуозной политики, основанной на выгоде от сдачи всего и вся. У Путина другое амплуа: он подбирает крохи, склеивает разбитые чашки, подновляет трущобы и руины.
Однако ровно в одном аспекте, меняющем всю картину, логика путинских действий абсолютно преемственна ельцинской. Путин, думаю, вполне искренне полагает: чтобы сделать что-то сейчас, нужно было разрушить все, что было разрушено лет пятнадцать-семнадцать тому назад.
Возвращаясь к вашему вопросу, я бы сказал, что по кому я действительно написал бы некролог, так это по нашему среднему чиновнику - носителю идеалтипических черт местной бюрократии. Но, видите ли, пора еще не пришла... Бюрократия напоминает мне призрак, существующий за счет дереализации, развоплощения народа, то есть попросту за счет его труда, энергий и крови. Однако именно это делает ее неуязвимой, а главное - неуклонно добавляющей новые измерения к своему качеству жизни.
Путин в этом смысле представляется мне фигурой двойственной: с одной стороны, он находится на вершине бюрократии и позиционирует себя как государственного менеджера, с другой - в нем сохранилась витальность простого человека, оказавшегося в неожиданных обстоятельствах. Путин - это место сообщения двух сосудов: с "мертвой водой", подпитывающей вампирическую власть бюрократии, и с "живой водой", берущей начало в человеческих чаяниях.
РЖ: Как вы считаете, способна ли отечественная философия истории дать именно историософское оправдание путинизма?
А.А.: То, что существует, можно оправдывать, а можно и не оправдывать - все равно оно уже будет существующим. В этом и состоит тщета и нищета любой историософии, рассуждающей так, будто история не просто подчинена ценностям и смыслам, но и преподносит нам их на блюде в готовом виде. Бери и расшифровывай.
Меня совершенно не интересовал Путин как вместилище смыслов и ценностей, анализируя которые, можно все объяснить в нашей истории последних лет. Также меня совершенно не интересовала история, снабженная заведомо априорными ценностями и смыслами, пригодными для анализа любой исторической фигуры - взять хотя бы того же Путина.
Меня интересовал Путин как квантор реальности, то есть как экзистенциальное условие обладания ценностями (равно как и условие их интерпретации, применения или преодоления). Бессмысленно осуждать или оправдывать Путина. Это вообще не задача исследователя. Важно понять границы и структуру реальности, которая сделала его возможным и которую он, со своей стороны, воплотил.
РЖ: Вы являетесь сторонником философии инставрации. Как вы оцениваете путинский вариант инставрации советскости?
А.А.: Путин ничего советского не инставрировал, а выступил лишь наследником кое-каких аспектов советскости. Точнее, он сделал некоторые усилия, чтобы прибрать это наследие к рукам, воспользоваться им в своих целях. А это, как вы понимаете, не инставрация. Было, к примеру, частичное наследование символики: музыки гимна и одного из его авторов, Дня Победы как смыслообразующего государственного праздника, андроповского-кагэбэшного мифа, кое-чего из советской технократической риторики, кое-что из идеологии "многонационального народа" - это вообще отдельная тема, кое-что - но это уж совсем пародия! - из советской практики партстроительства. В общем, "с миру по нитке". По своим принципам это присвоение напоминает завладение инсигниями павшей империи. Однако инсигнии, как известно, в результате такого обращения превращаются в лучшем случае в музейные экспонаты. То, что было символом, то есть с некой непреложностью указывало на определенное содержание, превращается в знак, в применении которого неизбежен момент произвола. Вот именно этот "момент произвола" исчерпывающим образом объясняет произведенную Путиным перемену: советское теперь обращается против советского, функционирует как "антисоветское". В этом вся суть путинской идеологической кухни. В то же время существуют и "незыблемые вещи", "непотопляемые персоны" и "истинные ценности", которые никакой инставарции не подлежат, ибо не имеют шансов на улучшение. К примеру, если брать костяк партхозактива новых времен, становится ясно, что мы и по сей день живем под властью брежневских конъюнктурщиков. Они вновь организовали маленький нефтяной раек. Правда, теперь уже только для себя.
РЖ: Что, на ваш взгляд, могли бы инставрировать будущие поколения россиян из эпохи путинизма?
А.А.: Инставрация связана с раскрытием упущенных, нереализованных возможностей. Чтобы ответить на ваш вопрос, нужно четко для себя решить, что именно мы упустили во времена Путина.
Во-первых, мы упустили шанс разрешить цивилизационный кризис, связанный с неразвитостью сложного сетевого образования, именуемого "гражданско-политической нацией". Вместо этого цивилизация оказалась понята как совокупность разнообразных средств всестороннего удовлетворения потребностей, то есть как потребительское общество. Причем речь идет о потребительском обществе, созданном по неоаристократическому образцу: государственная знать, привыкшая с брежневских времен к логике "всестороннего удовлетворения потребностей", нашла в этом смысл жизни. Разумеется, ценой вполне феодального по масштабам неравенства. Соответственно, предметом инставрации является в данном случае цивилизация, причем не ущербно-уникальная, о которой тоскуют разнообразные почвенники, а мировая, которая теряет без России массу своих значимых измерений.
Во-вторых, под разговоры о нанотехнологиях, информационной экономике, производственной конкурентоспособности и комфортном обществе фактически были подвергнуты полномасштабному апгрейду только технологии властного принуждения, образующие каркас дисциплинарного общества. Именно эти технологии многократно повысили свою эффективность, затронув все аспекты повседневного существования; наступила эра маленького человека, который оказался обездоленным настолько, что не способен более к сколько-нибудь осознанному пониманию своего положения. Поэтому в инставрации нуждаются именно индустриальные и информационные технологии, которые пока имеют значение только как инструменты политической пропаганды.
Наконец, в-третьих, бюрократия сделала ставку на "биополитику", что позволило воспринять народ как биомассу, упразднить его в качестве участника политической жизни. В результате за какие-то двадцать с небольшим лет "нация победившего пролетариата" превратилась в "нацию безродных пауперов". Это еще раз доказывает, что народ является не сущностью, а конструктом. Однако он перестал существовать именно в этом качестве: заметьте, ни одна из политических партий (включая ригидную КПРФ) не реализует идею народного представительства. Демократию при этом никто не отменял, только существует она в границах новой псевдоаристократии, представляющей собой симбиоз чиновника с нуворишем. Соответственно, инставрации должен быть подвергнут народ, точнее, те формы политического участия, которые, собственно, и делают возможным его существование.
Ашкеров Андрей, политолог, публицист, доктор философских наук, сотрудник философского факультета МГУ им. М.В.Ломоносова
Беседовал Алексей Нилогов
18.10.2007
www.russ.ru
