Вещи, раздаренные торопливым грезам. Они здесь. Но воздух полнится тоской по ним. Ты наталкиваешься то и дело на их слабый отпор, желая догнать в них украденный у Неизвестности ответ. Продолжать путь в глубь предмета нельзя. Тебе позволено только смотреть. Добыча постоянно ускользает. Вещь далеко отбежала и заслонилась от нас прозрачной и хитрой наглядностью. Хотя она подтверждает повсюду, что действительность и в самом деле настоящая, ее недоговоренность более явственна, чем она сама. (Ее фактура, цвет, размер - точно оркестранты, исполняющие тутти в любое мгновение, однако можно вывернуть наизнанку эту назойливую материальность - и ничего не добьешься, никакой полноты, никакой истины.) Она вытеснила пустоту и заняла место в промежуточном пространстве - очевидно, между молитвой и повседневностью. Это единственное утешение. Я вспоминаю слова Жана Кокто: "Есть типы равновесия, состоящие из стольких деталей, что порой сомневаешься, существуют ли они. Достаточно легкого дыхания, чтобы нарушить их". Вспоминаю давний фильм Бернардо Бертолуччи - знаменитый финал: жвачка высвечивает себя собственной мертвой вещественностью, которая служит западней для мерцающей, многоликой реальности. Остается лишь прилепить к поперечному балконному барьеру эту серую крошечную резинку, и тотчас в нее послушно войдет целиком весь мир, но спустя секунду предмет теряет навязанную ему режиссером полнокровную субстанцию и вновь обретает примитивную липкость и внутреннюю множественность, неясность. И, тем не менее, вот кайф неопределенности. Нам оставляют возможность спасения через эту неустойчивость, неразгаданность. Даже в тех случаях, когда нам удается сквозь вещь нырнуть в некое "священное время", в сочную целостность, - царствует все то же неуловимое, зыбкое нечто. (Вещь, между тем, нуждается в свидетеле, чтобы позднее отлучить его от себя, отбросить человека в поток обыденности и возвратить его судьбе. С этого момента она словно бы тратит огромные силы на то, чтобы мы не замечали ее тихую, увертливую автономность и ограничились рассеянным прикосновением. Едва ли теперь она поступится тайной, собой.)
Что касается поэтического действия, то в нем такой бросок в бессознательное, в глубинную сущность чрезвычайно замедлен, и каждый отрезок этого продвижения пронзает нас эсхатологической чистотой, отсутствием границ, исчерпанностью любых усилий, но вместе с тем сохраняется гарантия внезапного пробуждения. Короткая, величественная строка: "И саранча прогрызла землю до самой могилы Авраама" (Сен-Жон Перс). Здесь, пожалуй, вполне уместно подчеркнуть метафизический характер прозвучавшего текста. Язык в данном случае вербует непроницаемую вещь, торжествует над ней. Вся образная цепочка - от ненасытного насекомого до неожиданной мифологемы - сплошной вызов эстетической материи страстному сопротивлению и зашифрованности внешнего бытия. Нить гудящего стиха - как тугая, натянутая струна, сквозь которую проносится темный гул вечности. Расколдован символ, заставляющий предмет жить по законам окаменевших парабол, и два объекта - сегодняшняя саранча, которую хочется отогнать, и библейский пророк - сомкнулись в одной местности. Кто скажет, где произошел этот перелом? Как осязаемая мелочь перетекла в сакральную бездонность? Никто не знает. Современное стихотворение, обладающее семантической свободой и многообразием эллиптических конструкций, отличает главным образом следующий принцип: несколько фальшивых компонентов образуют подлинность целого. Но тут, в тексте Сен-Жон Перса, совершенно иная ситуация. Нет поддельных, броских, посторонних элементов. Метафора превышает функциональную форму и фиксирует зримый простор. Слова настолько точны, что вдруг исчезают. Они пропадают, словно сознают, что мешают читателям воспринимать картину, мир, - так стенки и дно (по Хайдеггеру) засоряют первоначальную, теплую предметность чашки. И саранча, и великий ветхозаветный персонаж устремляются по единой непрерывной линии к Источнику. Другой пример: "Проплыло облако, и опустел бассейн" (Т.С. Элиот). Усеченность, сжатость. Без авторской тирании, без причудливых подробностей. Лирическая речь спаяна с лаконичностью медлительного шествия осеннего пейзажа. Поэт поймал в бутафорской неподвижности зябкого ландшафта смутную сдвинутость, зияние, зазор, и отбил ненадолго у реальности какой-то не поддающийся объяснению секрет. Поэтическая дозировка, зоркость. Все совершается вовне, и создается впечатление, что природа сама, без участия человека, рисует и комментирует собственный образ. Автор придерживает, тормозит напор стилистической структуры, которая становится от этого еще более необузданной. И так далее.
Мы видим: стеклянная банка упала с подоконника на асфальт и разбилась вдребезги, будто разорвала в клочья бережно хранившийся в ней тяжелый покой. Вещь указывает на себя, прорицает себя и одновременно отталкивает наблюдателя, очутившегося поблизости от ее бездны. В этом ли ее задание? Ради какой цели она послана в мир? Ужас перед ее безмолвием и загадочностью иногда превращается в основное орудие художника, если он стремится чуточку встряхнуть людей и сокрушить их ложные иллюзии. И тогда в конце дороги нас ожидают женский глаз и лезвие бритвы, взрезающее зрачок ("Андалусский пес"). Но вот эпизод, в котором вещь делает вид, что сдается. В фильме "Евангелие от Матфея" Пьера Паоло Пазолини есть кадр, когда камера панорамирует юношеские лица: первый персонаж поворачивает голову вправо, в то время как второй смотрит мимо объектива и внезапно закрывает глаза. Этот ритм восхитил меня. Здесь мягкий отблеск потаенного угадывается в плавном перемещении внимательного взгляда с монотонной "неореалистической" натуры к упругой, плотной средиземноморской красоте молодых неофитов и завершается в финале прекрасного фрагмента едва заметным напряжением бровей и век. Все. Вещь захлопнулась. Эйфория иссякла, озарение погасло. И опять - молчание, и неотступный страх перед действительностью. Но это уже другая проблема, другая статья.
library.ferghana.ru
Алишеру Хамидову и Вячеславу Усеинову
08.10.1998
