Одержимый страхом; ночное бдение.
Назначенное время - к полуночи, недалеко.
Но время Джафара кончилось: колодец
оставлен и сад вместе с ним.
Попалась мышь, глаза чернеют, вот контур смерти.
Ворота закрыты.
Плоды инжира сочились молоком,
пока развалины напоминали о себе,
и пыль светилась.
Движение руки - одиночество - случайно или,
если не думать об этой случайности, - подобно
осколку магритовского неба,
упавшего на дно колодца в полночь.
Пыль взрывается в окрестностях...
Улицы стареют,
асфальт измельчен, небо открыто.
(Стихотворение В.Усеинова "Прелюдия")
Что общего между мальчиком, заточенным в мистику арабского имени, и магриттовским небом? Поэт сейчас дарит нам право не знать, стараясь облечь странный текст в терпеливую мглу: бег на месте, ибо идти некуда (может, именно здесь прячется плотный задел читательских открытий?). Слова порчены в полночь, и никто не велит им соваться в чужую пустоту. Впрочем, отовсюду по крохам берется авторская точность, но: кому она, по совести сказать, нужна? Дело не в том, что мы едва ли оценим ее, - просто она, по большому счету, ничего не решает, и мир всякий раз обманывает прицельность и мучительную оптику страстного наблюдателя. Вероятно, в каждой симуляции творческой практики кроется что-то настоящее, то есть благодаря подобной поддельности прорастает первый, бодрящий импульс. Джафар означает необъятность - не с восточного языка, а по звучанию, в которое сместились даль и дом. Вместе с тем он - вполне конкретный подросток из нашего детства городских окраин, мусорных свалок, мутных рек и низких домов: кастет в смуглой руке и тюркский мат, прикарманивший узкое расстояние от родительской лачуги до знойного пустыря, испепеленного безлюдьем и тишью. Захолустье готовится в окрестных кварталах, питаемое самим городом, и кажется, ты не вылезал годами из этих убогих озарений. Коль скоро, думает поэт, ширь (действительность вокруг) вышколена до блеска, запружена и обмаслена вездесущей образностью и горячей символикой, - значит, можно покуситься на любой нюанс и вытащить все жилы из мелких, мерцающих оттенков, покамест в ничейном воздухе различимы вес и выразительность какого-нибудь дремотного движения руки, которое стоит в стихотворении корректной передышки и прочих славных приемов. Пейзаж вроде бы легко поддается, как ручной: достаточно описать лишь то, что лежит на поверхности, и получится нормальная поэтичная вещь. Однако опыт подсказывает, что в хорошей поэзии совершенно иные минимальные усилия, как правило, сгущают речь в успешную экстатику и напряженную искренность. Имеется в виду не стилистический состав, не размер и фон различных названий и комбинаций (постылый слепок с бумаг и забот великих усопших), а полнота и надежность натурального пребывания в определенной атмосфере. В "Прелюдии", на мой взгляд, стихотворение сумело защититься собой. В третьей строке мы встречаем "колодец" (В.У., кстати, заметил его гораздо раньше в Бешболе, откуда взят и редеющий в ночной памяти сад, чтобы заглушить, залить грезы и голос колодезным мраком и теперь уже затоптанным цветением), который повторен чуть ниже ради чистой эмфазы, мимоходом царапающей читательское воображение. Другая двукратность: "небо", сперва закинутое в осколочность бельгийской реминисценции и застрявшее в конце белеющей свободой среди кишлачной меланхолии. Создается впечатление, что весь монтажный клок темно-светлых антиномий (время-Джафар, колодец-инжир, ворота-молоко, бдение-взрыв, etc.) давит на последний пассаж и как бы муштрует его - заклинает нависнуть над стихотворной пылью и путаницей одной растущей высью, не имеющей делений и оценок. Я думаю, важность подобных произведений следует определить словами немецкого философа, который поздней бурей ворвался в нашу молодость: беднее снаружи, но богаче для случая. Никаких трюков, никаких рифм и броской стихотворности, никакого театра. Только вязь вещей, подобранных между погубленным детством и юношеским вопрошанием: смоква, друг, небо. Этот вестник, миметически воспроизводящий крик Кассандры, куда он тащит меня: в абстракцию, в сон, в некое до-немое, первобытное киноощущение, в сомнение и солнце? Его неслышный голос длится и длится, будто завороженный тем фактом, что он длителен, будто ему зачтется внезапная смелость, которая в лучшей строке ("Попалась мышь, глаза чернеют, вот контур смерти") двумя скачками переходит в произвол, в медитативное действие, обремененное верной близостью к предмету и тщетным прозрением. Милостью метких наблюдений в письме остается ожог от лакун - по обеим сторонам небольшой фразы "глаза чернеют". Мозаичность примет, включенная в "Прелюдию", мягко провоцирует снять ландшафт не крупно, а с объективистской дистанции, общим планом (в поэзии порою, как в военном деле, - чем удаленнее цель, тем совершеннее орудие). Сад, развалины, инжир, колодец, пыль, стареющие улицы и даже смерть с лицами десяти воображаемых мужчин, подпирающих мнимый катафалк, не столько образуют махаллинский архетип, сколько намекают на скорый износ (при малейшем отклонении) иллюстративной лексики, становящейся покорной собственностью безлунных призраков и бдений. Усеинов понемногу замедляет стих, квитаясь невольно с традиционной элегичностью и превращая медленность в место, в котором труднее всего находиться: "Плоды инжира сочились молоком, пока развалины напоминали о себе". Это, пожалуй, самый красивый отрезок в несколько неровном по внешней технике лирическом стихотворении. В сочной садовой бутафории (касанье широкими плоскостями, почти ласка) впрок отстаивают эпический утиль и хаос. Глагол "напоминали" бросает вызов бессознательному удовольствию, и в то же время он повенчан с неподвижностью земных отбросов, которые позволено также сунуть в поэтическую топку, и образный перехлест рядовых подробностей уже не глохнет в утомительной аффектации, покуда податливая материя, найденная в двенадцатисложной фигуре ("развалины напоминали о себе"), напоказ обмахивается, будто веером, едкой зримостью. Млечная пышность и порыв подкошены вдруг изобилием сигналящих о себе монотонных картин, лежалых груд, которые мертвой монограммой сказались в светящейся пыли. Простор, насыщенный высокой невнятностью, теряет плоть и персоналии. Ничто на короткий срок обретает уютное жилище в мерной метафоре, которая, наперекор всему, аукается тут с верлибровой стилемой, - это пропуск в мимолетный кайф, быстрый, как стилет мифической шпаны, Джафара (но приходится помнить, что ныне перед нами вовсе не свободный стих, столь долго хранящийся в незабвенном сердце "проклятых", а многоликий язык, словно мираж подпаляющий нас и подстрекающий к художественной дикости в самой корявой и неподходящей ситуации: дерзкий дискурс, посылаемый безотказным провидением). Дальше, наверное, форма то и дело мешкает и мечется в потемках намеренного косноязычия, подобно путнику, лишенному дороги, но финальная риторика спасает строй стихотворных слов. К счастью, Усеинов затеял сегодня достичь необходимой поэтичности наименее поэтичными средствами, не боясь в пути ни сентиментальной контрастности, ни холодной экспрессии, хотя, конечно же, такой принцип вряд ли изменит ход событий. Тем лучше.
Бешбола - старый район Ферганы
library.ferghana.ru
16.05.1998
