Иллюзии «мягкой силы» возникли не на пустом месте: там, где есть «жесткая сила» иногда хватает только и «мягкой силы». Многие государства видят в военной силе важное средство обеспечения национальной безопасности и повышения международного статуса. Крупные державы, отдавая предпочтение несиловым методам, политически и психологически готовы к избирательному прямому использованию военной силы или угрозы применения силы в отдельных критических ситуациях. Средние и малые страны, особенно в развивающемся мире, за недостатком других ресурсов рассматривают военную силу как имеющую первостепенное значение. В еще большей мере это относится к странам с недемократической политической системой, если их руководство склонно противопоставлять себя международному сообществу, используя авантюристические, агрессивные, террористические методы достижения целей. В целом в стратегическом плане, и с точки зрения глобальных тенденций правомерно говорить об относительном уменьшении роли военной силы. Но использование этого инструментария в реальной практике отнюдь не уходит в прошлое. Не исключено, что его применение может стать более широким по территориальному ареалу. Проблему будут скорее видеть в том, чтобы обеспечить достижение максимального результата в кратчайшие сроки и при минимизации политических издержек – внутренних и внешних.
Другое дело, что в разные периоды времени, в разных государствах военная сила играет разную роль. Иногда решающую, а иногда – демонстрацию военных возможностей, гарантирующую эффективное использование других, не военных инструментов, насилия, – экономических, политико-дипломатических, информационных и пр. Именно такая политика – теоретически и практически – существовала и существует на Западе, где пресловутая мягкая сила (которой с упоением занимались в России с начала 90-х годов) играет отдельную, далеко не самую важную роль.
Исключительно важно попытаться максимально точно определить значение и роль военной силы в «переходный период». Нередко правящие круги отдельных государств допускают в этой области катастрофические ошибки.
Иногда значение военной силы в политике государств на какое-то время существенно ослабевало, что становилось следствием, как правило, формирования такой МО и ВПО, когда политические цели достигались при помощи скрытой или явной угрозы без прямого применения военной силы, либо использования иных силовых инструментов политики[1]. Именно так произошло в 70-е годы, когда против СССР были использованы не военные силовые инструменты информационно-когнитивного и политико-административного характера[2].
Отдельно следует обратить внимание на такой фактор как достижение военно-стратегического равновесия Советским Союзом в 70-е годы, более того, определенного превосходства в отдельных областях, что стало мощным стимулом для США к началу переговоров об ограничении СНВ, но (странным образом) не учитывается до сего времени историками и политологами. Так, например, успехи, достигнутые НПО «Комета» в СССР с начала 60-х гг. по созданию противоспутникового оружия и систем контроля космического пространства, создание комплексов противокосмической обороны и испытания противоспутникового оружия (ИС), а также принятие на вооружение в 1978 году Единой космической системы (ЕКС) – космического эшелона системы ВКС, намного опережающих усилия США, стали тем самым «аргументом» в пользу переговоров, который имел наибольшее значение[3].
Надо ясно сказать, что значение и формы применения военной силы в политике менялись не раз в истории человечества. Менялись, в частности, и формы использования военной силы в политике в СССР. В том числе и в области собственно военного оперативного искусства и стратегии. Так, показательна деятельность военного теоретика и практика Тухачевского в 30-е годы прошлого века, когда центральным местом в воззрениях Тухачевского на характер будущей войны являлась идея стремительного наступления с максимальным использованием технических средств: авиации, танков, артиллерии. Следствием этих взглядов ещё до 1937 года стало насыщение Красной армии пехотными танками Т-26 и лёгкими быстроходными танками БТ. Ещё в 1930 году Тухачевский представил Сталину совершенно утопический проект о производстве в СССР ста тысяч танков в год. Тухачевский не считал танки средством боя прежде всего с вражескими танками, как это делали немецкие теоретики танкового блицкрига Гудериан, Гот, французский генерал де Голль и др. Танк Т-34 не вписывался в его концепцию и можно предполагать, что Тухачевский воспротивился бы его принятию на вооружение.
Одновременно Тухачевский был сторонником десантирования танкеток с воздуха в тылу противника с использованием планёров и «воздушных поездов». Как показал опыт Великой Отечественной войны, это была вредная утопия. Тухачевский был противником специализированной артиллерии, считая, что одни и те же орудия должны бить как по наземным целям, так и по самолётам. Также он настаивал на перевооружении всей армии безоткатной (динамо-реактивной) артиллерией. Это тоже, как выяснилось, было утопией.
Тезис о «войне малой кровью на чужой территории» был не его, а Ворошилова. Наоборот, Тухачевский ещё в 1923 году писал, что новая война будет «не малокровной, а жестокой и кровавой», и её будет вести «всё население». По сути, он выступал теоретиком тотальной войны, и здесь, конечно, был прав, но далеко не оригинален. Вместе с тем, он отвергал значение активной, подвижной обороны. Наоборот, ратовал за максимальное насыщение первой линии обороны и отрицал необходимость тыловых резервов.
Нетрудно увидеть, к каким последствиям привела бы доктрина Тухачевского, если бы её стали реализовывать в канун Великой Отечественной войны. Практически вся Красная армия тогда была бы окружена и разгромлена в самых первых приграничных сражениях[4].
По сути дела к началу СВО на Украине в ВС России произошли не менее радикальные изменения, которые прямо отразились на военной организации, военном искусстве и ОПК страны. Эти изменения в период 1990–2022 годов привели к ликвидации ВС и ОПК, от которых осталось в итоге не более 20% от прежнего, советского, уровня. Поэтому первый этап СВО на Украине был этапом, когда армия, готовившаяся к локальным конфликтам низкой интенсивности, вступила в полномасштабную войну.
Сложилась крайне парадоксальная ситуация, когда глобальные военно-политические цели Запада, обеспеченные коалиционной военной силой, столкнулись с ограниченными политическими целями (защита нескольких регионов) и локальными вооруженными силами России, где не произошло переоценки значения военной силы в международных отношениях в последние десятилетия. Сохранение РВСН и, отчасти. ВКС на время могло гарантировать военную безопасность страны, но не её победу в полномасштабной войне. Надо признать, что усилия В.В. Путина последнего десятилетия находились в рамках прежней парадигмы «невозможности глобальной войны» с Западом.
Соответственно и уровень подготовки ВС и ОПК носил ограниченный характер, а заявления о модернизации ВВСТ и подготовке ВС МО и Генштаба во многом имели пропагандистский характер. Во втором десятилетии нового века правительству России удалось отчасти восстановить потенциал ВС РФ, но это носило частичный характер. Самые первые недели военных действий показали неготовность МО к войне.
Роль военной силы в новом веке не исчезла, как пытались заверить либеральные политологи, а существенно возросла в совокупности с другими силовыми инструментами политики. Как следствие, – пересматривалось и значение силовых способов и средств, а также не военных средств политики, чьё значение к концу ХХ века стало доминировать в политике государств[5]. Военные победы (и поражения) США в Афганистане, Ираке, Ливии и Сирии в новом веке подтвердили в очередной раз, что далеко не всегда они превращаются в искомые политические результаты.
Тем не менее, военная сила в политике Запада сохранила свое значение в качестве крайнего (но реального) инструмента политики, более того, даже усилила это значение по мере изменения соотношения экономических сил не в пользу Запада (что отчетливо показала политика США в отношении КНР), что отразилось непосредственно на развитии современного сценария ВПО[6].
В рамках общецивилизационных представлений в современной системе МО-ВПО произошли качественные изменения, связанные с откровенно насильственными попытками Запада сохранить отживший проамериканский статус-кво в мире, что неизбежно ведет к усилению военных аспектов силовой политики западной военно-политической коалиции. Такая политика получила уже почти официальное название политики «силового принуждения[7], но почему-то в некоторых странах (включая Россию) оно было безосновательно «облагорожена» названием «мягкая сила». Полный провал произошел в 2014 году после переворота в Киеве, однако и после этого у части правящей российской элиты сохранились иллюзии в отношении политики Запада. В политике «силового принуждения» наступил период усиления откровенно военно-технических аспектов и прямого применения военной силы, причем этот процесс приобрел характер ускоренной эскалации в 2021–2023 годы. Последствия этих изменений, как минимум, выразились в следующем:
– готовности Запада к коалиционному применению военной силы против новых центров силы;
– силовому (включая военному) навязыванию остальным государствам новых норм и правил, включая разрушение международных институтов и договоренностей, созданных в предыдущие десятилетия;
– подготовке к ведению прямой войны против новых центров силы, прежде всего, Китая, России, Ирана и арабских государств, а также тех, кто отвергает новые «правила поведения» в мире;
– замещению военными инструментами политики слабеющих не военных – финансовых и экономических – инструментов насилия.
Это означает, что во втором десятилетии нового века, а именно в начавшийся «переходный период» 2010–2035 годов, в политике государств западной военно-политической коалиции произошла соответствующая смена политических и доктринальных установок, которая в целом крайне негативно отразилась на состоянии стратегической стабильности и эволюции ВПО в мире[8]. Фактически началась США и союзниками эскалация военных приготовлений как в области создания качественно новых ВВСТ, так и в области военного искусства, где на всех уровнях вёлся поиск новых, более эффективных, способов применения вооруженного насилия – от тактического и оперативного до стратегического[9].
Вместе с тем, важно подчеркнуть, что в этот же период сохранилась важная особенность силовой политики – параллельное опережающее экономическое и научно-технологическое развитие и военные приготовления. Это отчетливо прослеживается во всех доктринальных документах, включая российских, с той разницей, что «доля» безопасности в общем объеме приготовлений разная. Россия, не смотря на то, что её экономика в 15–20 раз меньше западной, тратит относительно и абсолютно на безопасность на уровне Франции, Великобритании, Японии и КСА, и в 10 раз меньше США. Примерно такие же пропорции в оборонных расходах у КНР и Индии относительно Запада, который откровенно поддерживает установку на военно-технологическое превосходство.
Примером такого подхода может служить Германия, которая решительно пересматривает пропорции «безопасности» и «развития». Как и СНБ РФ, принятая в июле 2021 года, Стратегия Германии, например, предполагает очень широкое толкование безопасности. Это – эскалация самого широкого спектра мер силового принуждения в отношении оппонентов, когда, как отмечается в первой Стратегии национальной безопасности Германии, принятой в июне 2023 года, «подчеркивается не только технологическая эволюция немецких вооруженных сил – будь то в отношении кибербезопасности или космических возможностей – но и основывается на идее, что национальная безопасность – это не только оборона как таковая».
Это, во-вторых, также означает обеспечение доступа к ресурсам и энергии, что при более пристальном рассмотрении выглядит совсем не так безобидно – «доступ», как показала политика в отношении России в третьем десятилетии, предполагает фактическое силовое ограничение России и даже отъем собственности, уничтожение активом, к широкому спектру технологий, санкциям и неизбежному регулированию импорта.
Как ответная реакция России, такой «доступ» предполагает развитие параллельного импорта[10] и контрсанкций, ведущих к разрушению торговли;
А, в-третьих, «борьба с пандемиями и дезинформацией; и, конечно же, изменение климата». Эта часть немецкой стратегии может быть использована также в качестве силового инструмента внешней политики, например, для насильственного внедрения «квот» для российской промышленности, изоляции экспорта и пр.
Подтверждая такой характер силовой политики, Анналена Бербок, министр иностранных дел Германии, пишет в своем предисловии к тексту опубликованной стратегии Германии, что «стратегия затрагивает «три аспекта безопасности: защиту от войны и насилия, свободу формировать нашу жизнь, нашу демократию, нашу экономику так, как мы хотим защищать природные ресурсы, от которых зависит вся жизнь». «Сделать нас более сильными во всех сферах жизни – цель нашей первой Стратегии национальной безопасности. В конце концов, в XXI веке безопасность также означает, что наше отопление работает зимой. Безопасность означает возможность найти лекарства для наших детей в наших аптеках. Иметь работающие смартфоны, потому что поставки необходимых микросхем надежны. Безопасно добираться до работы, потому что наши поезда не парализованы кибератаками»[11], – сказала она.
Директор Центра Карнеги в Москве[12] Д. Тренин следующим образом описал эту смену доктринальных установок: «Очевидно, что развитие технологий ведет к изменениям военно-доктринального характера. Президент Путин заявил об ответно-встречном ядерном ударе как об основной стратегии применения ядерного оружия РФ. В отличие от ответного удара, который наносится, после того как ядерные заряды противника уже достигли территории государства, такая стратегия несет в себе риск, поскольку не дает полной гарантии от ошибки»[13]. Такой гарантии не дает ни одна стратегия применения ЯО потому, что очевидный выигрыш получает тот, кто первым применит СНВ.
Странно было бы ожидать пока твои объекты будут уничтожены и только после этого отвечать (да и кому и чем придётся отвечать в этом случае?). Военная доктрина России, измененная в 2014 году «в связи с новыми военными угрозами», в отличие от американской, предусматривает не десятки, а только два условия, при которых будет нанесен ответно-встречный удар[14].
Но подобная смена акцентов России привела к тому, что в странах НАТО стала преобладает точка зрения, согласно которой Россия в последние годы приняла т.н. стратегию «эскалации для деэскалации», то есть первого применения ядерного оружия с целью завершения военного конфликта на выгодных или приемлемых для себя условиях» [15], – продолжает Д. Тренин. В России такую интерпретацию называют неверной, отмечая, что исторически никогда не делали ставку на ведение ограниченных ядерных войн. Это в очередной раз было подтверждено принятием 2 июня 2020 года документа о ядерном планировании в России. Не раз это опровергалось и в ходе активной дискуссии о применения ТЯО на СВОЕ на Украине.
Совсем другое дело США, где в «переходный период» просматривается отчётливое стремление создать потенциал по ведению ограниченных войн. Упор делается как на развертывании большого числа ВТО, прежде всего КР и аэробаллистических ракет, создании эшелонированной системы ПРО, а также огромного спектра возможностей по внутриполитической дестабилизации государств. Суть политики Запада в «переходный период» заключается в сочетании средств силового принуждения по внутренней дестабилизации и внешних военных угроз. Иногда этот подход называли «Стратегией «Троянского коня», о которой достаточно определённо высказался 2 марта 2019 года НГШ ВС России В. Герасимов, как о стратегии уничтожения России.
Действительно, применение ВТО и тактического ядерного оружия открывает возможность для неконтролируемой эскалации. Кроме того, в отличие от США, отделенных от возможных театров войны океанами, ограниченная война с применением ядерного оружия велась бы вблизи от российских границ или на российской территории. Тем не менее, еще в начале 1990-х годов Россия отказалась от декларативного обязательства Советского Союза не применять ядерное оружие первой. В военной доктрине РФ указывается, что ядерное оружие может быть применено, если страна подвергнется ядерному нападению, либо если под угрозой окажется существование государства. Именно такое разъяснение даётся в Военной доктрине России, причём периодически представители России (как это сделан, например, в очередной раз посол РФ в США А. Антонов в марте 2019 года) вынуждены повторять этот тезис[16].
Это положение появилось в доктрине, когда обычные вооруженные силы России были существенно ослаблены и ядерная мощь виделась единственным гарантом военной безопасности страны. Возникает, однако, вопрос: что именно считать угрозой для существования государства? Будет ли считаться такой угрозой, например, локальное военное поражение, ведущее, возможно, к падению существующей власти, но не угрожающее жизни подавляющего большинства граждан страны? Можно предположить, что ни одна из трех крупных держав не смирится с унизительным поражением в конфликте с использованием только обычного оружия.
Применение ядерного оружия первым в ходе уже начавшегося локального или регионального конфликта с целью его деэскалации на выгодных или приемлемых для себя условиях является стержневым элементом политики сдерживания[17]. Если перед военными США стоит вопрос, как защитить союзников и одержать победу над противником, обладающим ядерным оружием, то для руководства России актуальна другая проблема: нивелирование огромного превосходства в обычных вооружениях, которым обладают США. Необходимо учитывать также возможность использования ядерного оружия в ходе локальных/региональных конфликтов за пределами треугольника США–Китай–Россия. В этом последнем случае, вероятно, крупные державы постараются остановить конфликт, угрожающий последствиями остальному миру[18].
________________________________________
[1] Путин В.В. Указ «О Концепции внешней политики Российской Федерации». «Кремль.ру» 31 марта 2023 года в 14.30 / http://www.kremlin.ru/events/president/news/70811
[2] Создание ОБСЕ и подписание Заключительного акта в Хельсинки 1 августа 1975 года можно, на мой взгляд, назвать этапом к переходу от прямого использования военной силы к политике «силового принуждения», который по времени совпал с прекращением войны в Индокитае и на Ближнем Востоке.
[3] Мисник В.П., Чибритов В.В. АО «Корпорация Комета» – 50 лет на службе Отечеству! / ВКонцерне, 2023, №3 (50), – сс. 1–2.
[4] «Доктрина Тухачевского»: почему в случае её принятия Красная Армия была разгромлена уже в 1941-м / https://zen.yandex.ru/media/russian7/doktrina-tuhachevskogo-pochemu-v-sluchae-ee-priniatiia-krasnaia-armiia-byla-razgromlena-uje-v-1941m-62f1798245ad0b20de68efde?&
[5] См. подробнее: Боброва О., Подберёзкин А. Политико-правовые вопросы противодействия проявлениям, направленным на подрыв основ государственности Российской Федерации / Эл. ресурс: сайт ЦВПИ «Евразийская оборона», 30.08.2021 / http://eurasian-defence.ru/?q=eksklyuziv/politikopravovye-voprosy
[6] Подберёзкин А.И. «Риск начала Третьей мировой войны не просто сохраняется, он стремительно усиливается» // Национальная оборона, 2021, № 4, апрель, – сс. 9–20.
[7] Политика «силового принуждения» («the power to coerce») – реальная силовая политика США, которая длительное время маскировалась под политику мягкой силы (воспринятой российской политологией в 90-е гг.). Между тем, речь идет о силовой политике, в которой собственно военная составляющая играет важную роль в зависимости от конкретных условий развития МО-ВПО. В частности, в новом веке эта военная составляющая стала ведущей и, как показала СВО, нередко определяющей в стратегиях западных государств.
[8] Байгузин Р.Н., Подберёзкин А.И. Политика и стратегия. Оценка и прогноз развития стратегической обстановки и военной политики. – М.: Юстицинформ, 2021, – с. 168.
[9] Путин В.В. Указ «О Концепции внешней политики Российской Федерации». «Кремль.ру» 31 марта 2023 года в 14.30 / http://www.kremlin.ru/events/president/news/70811
[10] Параллельный импорт – зд.: механизм торговли, когда товары производителей из «недружественных» стран поставляются в Россию не напрямую, а через третьи страны.
[11] Цит. по: Маккензи К. Исторически первая стратегия национальной безопасности выходит за рамки военной. Срочные новости, 15.06.2023 / https://breakingdefense.com/2023/06/historic-german-national-security-strategy-sees-beyond-military/?utm_campaign=
[12] Центр Карнеги – классический представитель научного западного НКО в СССР и России, иноагент, отражающий, как правило, позицию Демократической партии США.
[13] Тренин Д. Стратегическая стабильность в условиях смены миропорядка // Центр Карнеги. – М.: 13 марта 2019 г. / URL: www.carnegy.ru/2019/03/13
[14] Путин В.В. Указ Президента России № 815 от 25 декабря 2014 г. «О признании утратившими силу документа «О военной доктрине Российской Федерации» от 2010 года.
[15] Тренин Д. Стратегическая стабильность в условиях смены миропорядка // Центр Карнеги. – М.: 13 марта 2019 г. / URL: www.carnegy.ru/2019/03/13
[16] См. подробнее: Подберёзкин А.И. Современное мироустройство, силовая политика и идеологическая борьба. – М.: ИД «Международные отношения», 2021. 790 с.
[17] Summary of the 2018 National Defense Strategy of the United States of America. Wash., Jan. 2018, pp. 3–11.
[18] Тренин Д. Стратегическая стабильность в условиях смены миропорядка // Центр Карнеги. – М.: 13 марта 2019 г. / URL: www.carnegy.ru/2019/03/13.
