"Лицедей" Томаса Бернхарда в "Табакерке"
"Лицедей" Томаса Бернхарда в Театре под руководством Олега Табакова - вторая после "Старосветских помещиков" премьера во МХАТе, которую выпустил в нынешнем сезоне молодой режиссер Миндаугас Карбаускис. Выбор этой пьесы, никогда не ставившейся в России, только поначалу кажется странным. Уже через десять минут спектакля Бернхард становится родным и страшно русским, даже старорусским. Как Гоголь, Чехов или Пушкин.
Пьесу "Лицедей" австриец Томас Бернхард, один из самых известных литературных скандалистов двадцатого века, написал в 1984 году. К тому времени самые революционные театральные манифесты уже отзвучали. Наверное, поэтому пьеса напичкана ими, как комната тяжело больного человека медицинскими рецептами.
Предписания,`как, зачем и из чего` делать театр, буквально исторгает из себя, как утреннюю рвоту, главный герой - Брюскон, актер государственного театра, заехавший с пьесой собственного сочинения "Колесо истории" в провинциальный городок Утсбах. Гуру Брюскон беспрестанно поучает не только свою театральную семью ("сын - дебил", дочь - "более или менее глупая", жена - "антиталант"), но и всех, кто попадается под руку. "Влажность - смерть для театра", "Женщины - для театра погибель", "Театр - это вам не увеселительное заведение", "Мы здесь не для того, чтобы доставлять зрителям удовольствие" - Брюскон молотит языком два с половиной часа. Без перерыва. Даже когда его не слушают. Даже когда не видят. Даже когда он сидит за закрытым занавесом и парит ноги в жестяном тазу.
В спектакле Карбаускиса безумного лицедея Брюскона играет Андрей Смоляков. Играет, как сумасшедший сыграл бы своего брата сумасшедшего, - со знанием дела и пониманием профессионального пафоса. Лицедей - словно обьясняет со сцены Смоляков - это гордо звучит, сильно, здесь почва дышит, здесь судьба, здесь всегда игра в бисер и всегда перед свиньями. Он кутает изнуренное тело в длинную шинель. Замечая лампу, бросается к ней и нежится, подставляя искусственным лучам изможденное, уставшее излучать духовность лицо. На грубо сколоченный сценический помост всходит, как на эшафот. Следит, как сын ("на все руки идиот") вешает пыльный бархатный занавес, десять раз заставляет переставлять сундук с реквизитом, двадцать - ширму. Перевозбуждается до потери сознания, репетируя одну единственную реплику сначала с дочерью Сарой (Лина Миримская), потом с сыном Феруччо (Алексей Усольцев). Когда в раже, взмахнув тростью, вдруг разбивает один из плафонов люстры - уже не так важно, сделал это разошедшийся актер Смоляков или его персонаж.
Театр в спектакле Карбаускиса - болезнь, вирус, передающийся воздушно-капельным путем. Круг инфицированных постоянно расширяется. Театром болен не только Брюскон, но и его, для чего-то совсем другого созданные дети. Больна жена Брюскона, "пролетарка с буржуазными привычками" (Надежда Тимохина). Этот удивительный персонаж вообще не произносит ни слова - только кашляет ("Правда, что твоя мать прокашляла весь свой пассаж?" - спрашивает Брюскон у дочери). Вирус подхватывает и самый безропотный и благодарный слушатель Брюскона, трактирщик (Александр Воробьев) - прокрадывается тайком к сундуку и примеряет реквизит.
У режиссера с вирусоносителями в этом спектакле свои профессиональные отношения. Он театр любит. Он его ненавидит. Именно так, как можно любить и ненавидеть ремесло, отнимающее жизненные силы. Поэтому его, кажется, больше увлекает не тот театральный бисер, который рассыпает в пьесе драматург, не те модели, над которыми он посмеивается (`театр - семья, трибуна, школа, лаборатория` - нужное подчеркнуть), а тот факт, что театр никогда, ни за что, ни в какие времена не отражал`жизнь в формах самой жизни`. Однако всегда этого хотел.
Крохотному городку Утсбаху, в котором двести восемьдесят жителей каждый вторник готовят кровяную колбасу, дела нет ни до театра, ни до актера, ни до его шизофренической пьесы, в которой Мария Кюри расщепляет атом, а Наполеон встречается с князем Меттернихом на Занзибаре. "Колесо истории" - пьеса, которую Брюскон собирается показать жителям, - катится мимо Утсбаха.
Жизнь течет здесь своим старосветским чередом. Эту закулисную, невидимую жизнь Карбаускис замечательно умеет обозначить. Как в "Старосветских помещиках", где сновали через сцену девки с кастрюлями и искали за кулисами пропавшую кошку, жизнь Утсбаха шумами и чуть ли не запахами рвется из кулис. Хрюкают свиньи, звенят тазы и ведра, гремит, предвещая вечернюю грозу, гром, парализуя актеров, в окровавленных перчатках дефилирует через сцену хозяйка-трактирщица. "День кровяной колбасы" рвется на сцену. Как искус, как соблазн. О "куриной лапше" говорят так долго, что когда наконец ее выносят в белоснежной супнице - сводит живот и текут слюнки. И не только у актеров. Приближающаяся гроза вызывает острое желание сбежать на воздух и подышать озоном.
Спектакль, к которому целый день в пьесе Бернхарда готовятся лицедеи, разумеется, так и не состоялся. Дождь, просочившийся сквозь крышу, разогнал по домам всех 280 утсбахцев вместе с бургомистром. Но, кажется, никакого символического смысла в таком финале Карбаускис не видит. Ну дождь пошел, ну театр умер. А играть все равно хочется. Почему-то.
Ольга Гердт
"Газета"
14.05.2002
http://www.mxat.ru
