Автобиографическая глава из книги Виталия Вульфа "Серебряный шар. Драмы за сценой"
Редакция журнала "Люди Лунного Света" имеет честь представить журнальный вариант главы из новой книги Виталия Вульфа "Серебряный шар. Драмы за сценой", которая выйдет в октябре 2002 года (совместное издание Издательского Дома "Авантитул" и Издательства "ОЛМА-Пресс"). Это воспоминания Виталия Яковлевича о своем детстве, родителях, годах университетской юности. В книгу также входят яркие рассказы автора о знаменитых актерах театра и кино.
На вопрос: "Зачем нужна такая книга?" - лучше всего отвечает сам автор: "...Люди должны знать, что слава и успех всегда бывают оплачены очень сложным трудом и очень трудной судьбой. И за внешне блестящей биографией всегда скрываются глубокие внутренние катаклизмы...
Я учился в школе в первом классе. У меня даже сохранились отметки за первый класс - все пятерки, но только за четвертую четверть, потому что я поступил в школу, когда первые три четверти уже прошли. Мой отец, знаменитый бакинский адвокат, Яков Сергеевич Вульф, обожавший меня, - естественно, и я его очень любил - был убежден, что в школу отдавать меня опасно - там могут быть инфекции, сквозняки, а образование можно спокойно получить дома. У него были явно дореволюционные понятия, но мама настаивала, и противиться ей он не мог.
В городе все знали папу, знали наш дом по улице Хагани, 18. Помню, когда хоронили отца, трамваи не ходили, и у дома было столпотворение. Это несчастье случилось 25 января 1956 года. Оно резко изменило всю жизнь семьи.
В детстве мной занимались папа, мама, Елизавета Августовна - немка, моя воспитательница. Она многому научила меня, но немецкий с годами я забыл, и теперь, когда слушаю немецкую речь, понимаю только отдельные фразы. Еще были живы мои любимые тети, папины сестры Ида и Белла.
Это были люди совсем другой формации, воспитанные в дореволюционных правилах жизни, как и папа. В Баку они оказались случайно: хотели эмигрировать, уехать из России через Иран или Турцию, приехали после тягот Гражданской войны в Баку и решили передохнуть. Там было спокойно. Море, солнце, шумные базары, фаэтоны, по утрам во дворах кричали: "Мацони! Молоко!", старьевщики покупали старые вещи, и ничто не предвещало горя и беды. Ида и Белла сняли этаж в районе старой крепости, Замковский переулок, 23, - это была зала, разделенная на три части, с кухней. Дом принадлежал какому-то азербайджанскому хану, с балкона был виден приморский бульвар. Фрукты, овощи и никаких революций. В Баку они и застряли. Все откладывали отъезд... У них на руках уже были паспорта, когда в город пришла Красная армия. В Баку они остались на всю жизнь. А бежали они из Екатеринослава (ныне Днепропетровск).
Папа учился в Москве в Московском университете на юридическом факультете, очень дружил с Владимиром Гайдаровым, который учился курсом старше. Это был человек неземной красоты, впоследствии стал артистом Московского Художественного театра, мужем прославленной в те годы актрисы МХТ Ольги Владимировны Гзовской, любимицы Станиславского, она была старше Гайдарова лет на двадцать. После революции они эмигрировали, в 1932 году вернулись в Россию, судьба сложилась далеко не благополучно.
Папа через Гайдарова пристрастился к Художественному театру, который очень любил и хорошо знал. Я был совсем маленьким, когда он рассказывал мне о своей любимой актрисе Марии Николаевне Германовой - о том, как она играла Ольгу в "Трех сестрах" , Екатерину Ивановну в одноименной пьесе Леонида Андреева, Катю в пьесе Мережковского "Будет радость" и особенно Грушеньку в "Братьях Карамазовых". Рассказы отца о Книппер-Чеховой, Станиславском (он их видел не один раз в "Месяце в деревне" Тургенева) врезались в память навсегда. Мы сидели в столовой за круглым обеденным столом, и я ждал, когда папа вернется с процесса, отдохнет и будет мне рассказывать о Москве - времени своей юности.
Квартира была коммунальная. За стеной с десяти утра слышалось пение. В большой светлой комнате жила София Коновна Гольская, профессор кафедры вокального мастерства Бакинской консерватории. Почти все ее ученики после консерватории становились солистами бакинской оперы. Концертмейстером в опере была мама знаменитой впоследствии пианистки Беллы Давидович Люся Исааковна Ратнер. Прожила она почти сто лет и умерла в этом году в Нью-Йорке, куда эмигрировала вместе с младшей дочерью Аллой, в 70-х годах ставшей концертмейстером Большого театра. Семья выехала в США после отъезда за границу Беллы Давидович.
Софья Коновна, как и мои тети, попала в Баку случайно. Она не хотела, чтобы революция вмешивалась в ее жизнь, и уехала из Санкт-Петербурга в Баку, где ее богатые родственники владели нефтяными скважинами и домами. Юность она провела в Италии, где училась пению, и Милан был для нее и раем, и школьной скамьей. Потом вернулась в Россию, вышла замуж и много пела на провинциальных оперных сценах. Когда она приехала в Баку, уехать уже в Тегеран было невозможно. Она осталась жить в той самой комнате, которую ей предоставили родственники на короткий срок перед отъездом за границу. После прихода в Баку Красной армии, естественно, все изменилось, Софья Коновна стала преподавать и жила одиноко, поддерживаемая моей мамой. Мама приносила ей в комнату обеды, готовила для нее ужин, подолгу беседовала с ней. Меня Софья Коновна научила любить музыку, особенно вокальную.
В те годы я хорошо знал оперы, у меня до сих пор сохранились партитуры из ее библиотеки и романсы великих композиторов, напечатанные в дореволюционных типографиях. Со мною она проводила много времени. Рассказывала о Боттичелли, Джотто, к дню рождения - я был, кажется, в шестом классе - подарила книгу Муратова "Образы Италии". Она знала итальянский язык и кроме пения любила живопись. Я на всю жизнь запомнил ее восторг перед Римом. "Любая стена, любая улица ничем не примечательного дома в Риме прекрасна" - говорила Софья Коновна. Осознал это я спустя полвека. Вернувшись из последней поездки в Рим, я открыл ящик, где храню фотографии, и внимательно вглядывался в лицо умной, интеллигентной женщины, родившейся в девятнадцатом веке и отдавшей всю культуру и умение молодым азербайджанским певцам, многие из которых ныне в Баку почитаются классиками.
Она не верила в возможность счастья в Советском Союзе, очень боялась властей и о прошлом старалась не вспоминать. Шепотком первая рассказывала мне о Троцком и Ленине; о том, что октябрьская революция есть никакая не революция, а обыкновенный переворот; что немцы умышленно решили ослабить Россию, чтобы победить в войне, и заслали в нее большевиков, устроивших революцию.
С папой она говорила по-немецки. В 1917-1918 годах она была подавлена, растеряна, с трудом добралась до Баку и, как я теперь понимаю, долго не могла освободиться от ощущения одиночества и необходимости искать выход из создавшегося положения. Она приехала тогда, когда ее родственники уже покинули Баку, и в городе оставалась только двоюродная сестра, отдавшая ей свою комнату и убедившая ее передохнуть, прежде чем двинуться в путь.
Я всегда помню Софью Коновну, помню, горько пережил ее внезапную смерть в 1946 году. Я был к ней очень привязан, и она сыграла немалую роль в моем становлении. Ее любимую оперу "Царская невеста" я знал наизусть, арии из опер Верди и Пуччини то и дело пелись за стеной, а вечерами она брала меня в оперный театр, когда пели ее любимцы: Идрис Агаларов, Мария Титаренко, Татьяна Бадирова (она теперь живет в Москве), делясь со мной, как со взрослым, своим недовольством, или гордясь, что партия спета первоклассно.
Тогда в Баку был очень сильный оперный театр. Пела Нина Валацци "Тоску" необыкновенно, (судьба забросила ее в Баку случайно), Фатьма Мухтарова была неподражаемой Далилой и Кармен, Книжников остался в памяти в партии Скарпиа в "Тоске", и я под влиянием Софьи Коновны решил учиться музыке и вскоре стал брать домашние уроки по классу рояля в двенадцать лет. Учился я года четыре, не больше, особых музыкальных способностей у меня не было, но знание музыкальной литературы помогло впоследствии, хотя, конечно, это знание носило дилетантский характер. Любил, как она давала уроки, учила фразировке, смыслу того, что поют. Она - будучи человеком совсем другой эпохи - принимала и классическую, и современную музыку. Любила "Индусские мелодии" Василенко для высокого голоса, скрипки и фортепиано, романсы и песни Даргомыжского. В свое время я наизусть знал романс Бородина "Отравой полны мои песни" на слова Гейне и романс Шумана "Из старых сказок манит". От привязанностей и вкусов детских и ранних юношеских лет я не могу освободиться - они засели в памяти на всю жизнь.
Я очень долго искал себя. Оперы, балеты, драматические спектакли - все занимало воображение. Говорят, что у каждого человека есть своя "линия жизни". Наверное, она существует, но одни ее осознают раньше, другие позже. Судьба складывается не только из желаний, идей, но и из реальных обстоятельств. Их мне приходилось очень долго и не всегда успешно преодолевать. Только верность тому, что любил с детства, помогла выжить, но привычки тех лет остались позади.
Тети мои были очень рады, что я целыми днями проводил в комнате у Софьи Коновны, а не бегал во двор. Они не переносили матерщины, и все, что чертыхалось, покрикивало и притоптывало, пугало их. Они все время жили в тревоге, хотя внешний быт сохранялся. С новым стилем жизни они не могли примириться, хотя и жизнь в дореволюционные времена не казалась им потерянным раем.
Тети жили не с нами, а отдельно, у них не было своих детей, и они, как и папа, считали, что мне прежде всего нужны соки (я был очень худенький болезненный мальчик, похожий на Буратино), необходимо больше бывать на воздухе, дышать кислородом в Кисловодске и иметь домашних учителей, а не ходить в школу, где Бог знает кто учится.
Мама была бакинка, папа приехал в Баку в 1924 году по делу повидаться со своими, встретил маму, женился через месяц после знакомства и тоже остался в Баку навсегда. Маму он очень любил, они прожили 32 года. Мама осталась вдовой в 55 лет, она была еще очень привлекательной женщиной с великолепной фигурой, элегантная, умела одеваться, даже когда не было никаких возможностей. У нас подолгу работала Мария Федоровна Зрютина, домашняя портниха - милая, уютная женщина. Она перешивала маме старые платья, творя чудеса.
Мама была очень умным человеком, трезво смотрела на происходящее вокруг и обладала волей, умея находить выходы из безвыходных ситуаций. Думаю, что без нее папа погиб бы с его взрывчатостью, нервами и талантом - а папа был удивительно талантливый человек, его ораторский дар, данный ему природой, действовал безотказно, но жилось ему нелегко. В годы борьбы с космополитизмом, точнее в 1948-м, он был исключен из коллегии адвокатов, остался без работы, и мы жили на то, что зарабатывала мама вязанием кофточек, правда, заказы сыпались на нее от модных бакинских дам. Отец часами вышагивал, заложив руки за спину, по столовой, и переставал это делать только тогда, когда мама начинала давать уроки русского языка. Ученики приходили к ней с девяти утра. До шести она была занята, при этом успевала готовить, потому что в те годы работницы у нас не было. Я уже жил в Москве, мне посылали деньги на жизнь и скрывали все трудности, которые выпали на их долю.
Мамины братья были расстреляны в 1937 году, их жены сидели в лагерях как жены врагов народа. Они просидели каждая по восемнадцать лет, и мама все эти годы раз в два месяца посылала им посылки, чаще не разрешалось. Посылки можно было посылать только со станции Баладжары (около Баку), из Баку это делать было нельзя, и мама вставала очень рано и ездила туда, чтобы успеть занять очередь и выстоять целый день. Иногда она меня брала с собой. Мне было тогда лет десять. И в годы войны она продолжала это делать. Я уже уехал в Москву, а мама по-прежнему посылала им посылки и писала письма в Акмолинск, где сидела Дейча (такова была революционная кличка жены одного из маминых братьев), и Вите (так звали жену другого маминого брата) - она сидела в Потьме. Это был огромный женский лагерь заключенных. Приезжала мама из Баладжар измученная, с серым лицом, но никогда не жаловалась.
Папа нервничал, боялся за нее, за себя и постоянно ждал очередной беды. Несколько лет он был не у дел, от меня все скрывали, и я только случайно узнал, что отец без работы. Когда его восстановили в коллегии адвокатов, он уже был болен. Смерть Сталина встретил как несказанную радость. Родители с удивлением смотрели на тех, кто рыдал навзрыд, узнав о смерти вождя.
Помню, я приехал домой в Баку 9 марта 1953 года и рассказывал, как мы вместе с моим товарищем университетских лет Эрнестом Коганом (впоследствии он стал известным московским адвокатом, защищал Синявского на знаменитом процессе Синявского и Даниэля в 60-х годах) простояли почти весь день на Пушкинской улице (теперь Большая Дмитровка) и все-таки попали в Колонный зал и увидели Сталина в гробу. Нам это удалось, потому что в те годы я жил на улице Немировича-Данченко в квартире мхатовского актера Вишневского в мхатовском доме, и это было совсем близко от Колонного зала. Мы с Эриком встали около одиннадцати часов утра в очередь к Колонному залу, когда еще было неизвестно, в котором часу будут пускать, и около семи часов вечера прошли в колонне к сталинскому гробу. Мы не попали в ту свалку, которая была на Трубной площади, когда погибали люди в толпе, пытаясь попасть в Колонный зал. Москва была взбудоражена. В воздухе дрожали слезы, слышались безудержные рыдания. Я был удивлен, что в гробу лежал человек маленького роста, я видел его всегда на портретах мощного, могущественного, со всепроникающим взором.
Когда я вернулся домой, то застал странную картину: за круглым столом сидели Наталиша, Наталия Александровна Вишневская, дочь мхатовского актера, ее брат, Александр Александрович с женой Наталией Ивановной (они в 1952 году вернулись из Рима) и пили водочку. Выслушав мой рассказ, как мы с Эрнестом стояли в очереди в Колонный зал, они оживленные отправились к Ольге Леонардовне в соседний подъезд, где она жила. Настроение в доме было приподнятое. На следующий день я поездом уехал к родителям в Баку.
Папа привел меня впервые в театр, когда мне было лет семь, и я потерял голову. Мечтал стать актером. Научившись читать, брал пьесы в детской библиотеке. Влюбленность в театр началась очень рано и никогда уже не покидала меня. В детстве со мной больше всего возился папа. Родным и близким друзьям это было странно, потому что, когда я родился, папа не обращал на меня поначалу никакого внимания. Он страстно любил мать, не хотел иметь никаких детей (я родился на седьмой год их брака) и вскоре после моего рождения уехал в Германию в длительную командировку - он тогда работал в бакинском банке, и поездки за границу из Баку еще были возможны. Когда мне исполнилось два года, и я начал что-то лепетать, папа обратил на меня внимание, отстранил всех и занимался мною всю оставшуюся жизнь.
Это было самое счастливое время - отец баловал меня, позволял мне делать все, что хочу, и, наверное, какая-то избалованность и эгоизм во мне сохранились от того давнего времени. Папа водил меня в школу, приходил за мной. Одного меня не пускали на улицу до девятого класса. Я уже был взрослым человеком, когда старые бакинские судьи вспоминали, как папа во время судебных заседаний просил перерыва около двенадцати часов дня, и все знали, что ему надо мчаться домой кормить меня, потому что я очень плохо ел, и только он один мог заставить меня что-то съесть.
Уроки со мной делали папа, Ида, Белла, реже -мама. Она была строгой, и только ей я должен быть благодарен, что рано научился читать, писать, брал уроки музыки и английского языка.
Мама, Вульф Елена Львовна, кончала филологический факультет Бакинского университета. У меня сохранилась ее зачетная книжка. Она была любимой ученицей поэта Вячеслава Иванова, он из Баку уехал в Италию. Это было в 1924 году. Знаю, что первое время от Иванова в Баку приходили вести. Он описывал, как в кафе Флориана в Венеции на площади Сан-Марко встретил художницу Александру Экстер. Это было самое знаменитое кафе в Венеции, таким оно и осталось. В нем сиживали за чашкой шоколада Гольдони, Карло Гоцци. Иванов описывал Венецию с ее сотнями таинственных каналов, с домами семнадцатого века, в которых люди живут, как в самых обыкновенных домах, только, выходя из подъездов, сразу садятся в лодки. Фисташковое небо, розоватая вода, мостики, фонтаны, колонны.
В следующем письме он описывал поездку в Мурано, где сотни стеклодувов и маленькие очаровательные магазинчики, продающие венецианское стекло. Рим казался Иванову очень спокойным городом. Первое время он бывал в посольстве Советского Союза, потом перестал бывать и вскоре перестал писать, и уже до конца своей жизни мама о нем ничего не знала. И только когда сын мхатовского актера А.Л. Вишневского вернулся из Италии, где долгие годы был корреспондентом ТАСС, узнала, что он умер в 1949 году в Риме.
Когда в апреле 2001 года я был в Риме, мне показали дом, где жил Вячеслав Иванов, там сейчас доживает его сын. Я смотрел на красивый особняк русского поэта и невольно вспоминал, как часто мама говорила о нем.
Похоронив отца, мама начала болеть, хотя долго еще выглядела моложавой, была стройна и умела ограждать то, что любила, от тени сомнений.
Меня спасло, что во мне есть какие-то материнские черты, иначе я бы не выстоял в этой жизни, а мама была умным, трезво оценивающим ситуации и выносливым человеком. После папиной смерти жизнь для нее как бы кончилась, ей было невыносимо тяжело, тем более что в Баку в квартире она осталась одна. Я был в Москве, помогала мамина сестра Фирочка (так ее звали, совсем не похожая на маму по характеру, по привычкам, теплый, светлый человек), ее семья стала для мамы родным домом. Фирочка очень любила маму и заботилась о ней. Умерла Эсфирь Львовна в Нью-Йорке, куда вынуждена была уехать с семьей сына после армянских погромов в Баку, когда интеллигенция всех национальностей уезжала в эмиграцию. Когда недавно я был в Баку, то не узнал его. Город перестал быть интернациональным, и следы драм, которые он пережил, коснувшиеся не только армян, но и самих азербайджанцев, были еще видны.
Мама, оставшись в Баку, ездила на кладбище почти ежедневно, в любую погоду, а вечера проводила у сестры или у Беллы, которая все еще продолжала работать зубным врачом. В 1965 году Белла получила приглашение в Швейцарию от моего дяди, родного брата отца. Она видела его последний раз весной 1914 года. Он болел туберкулезом и бабушка послала его в Швейцарию в санаторий, оплатив его пребывание там на несколько лет вперед. Родители отца были очень состоятельные люди. Евсей (так звали дядю) уехал в Лозанну с Беллой в 1912 году. Потом она вернулась в Россию, и после революции о нем мало что было известно. Отец встречался с ним в Германии в 1927 году, а в 1945 после войны от него пришла открытка из Гааги, где он спрашивал, кто уцелел из семьи. Из страха ему никто не ответил.
1961 год я прожил в Баку, работая в Институте права Академии наук Азербайджана, готовился к защите кандидатской диссертации, она должна была состояться в Москве и состоялась в июне 1962 года, после чего я из Москвы больше не уезжал. Тогда в Баку была организована туристическая поездка Франция - Тунис. Перед отъездом нашей группы мама (она никогда ничего не боялась) попросила меня отправить из Парижа открытку в Голландию, где жил папин брат, и дала мне адрес, написанный на открытке, полученной нами в 1945 году. Белле она ничего не говорила.
Приехав в Париж в апреле 1961 года (первый мой выезд в капиталистическую страну - тогда это было событие), я отправил открытку своему дяде Евсею Вульфу и написал, что если он хочет меня видеть, пусть приедет в Париж 11 апреля (из Туниса мы должны были вернуться 10 апреля) и ждет меня у станции метро на площади Шарль де Голль от четырех часов дня до шести.
У меня в кармане было сто двадцать франков - все, что нам выдали. Я купил себе тогда очень модный плащ-болонья и в этом плаще шел по Елисейским полям. Нам разрешали ходить только вдвоем или втроем, но я уговорил нашего руководителя, чтобы он отпустил меня еще раз пойти в музей Родена. При слове "музей" у него сворачивало скулы, и он, строго наказав к семи быть в отеле, отпустил меня одного на три часа. На самом деле он был добрым человеком и позволял и в Тунисе, и в Париже иногда пройтись одному. Я шел по незнакомому городу в непрестанном возбуждении. В Париже в этот год стояла удивительная весна, я смотрел на этот новый для меня мир с восторгом.
Подойдя к станции метро, я остановился, ноги отнялись, и я зарыдал. Люди оглядывались. У входа в метро стоял мой папа. После его смерти прошло пять лет. Потом я уже разглядел, что этот человек выше отца, одет очень элегантно, так у нас не одеваются, у него было красивое лицо с проницательным взглядом, рядом с ним стояла молодая женщина (оказалось, что это его последняя жена). Они пригласили меня в кафе на улице Бальзак. Я начал волноваться, меня била дрожь: а вдруг за мной следят? Говорил сбивчиво и торопливо. Узнал, что мою открытку дядя получил только вчера. Ему переслали ее в Швейцарию, где он уже давно живет. Почтовое отделение отыскало его адрес. Мать его детей осталась в Голландии, их у него двое: сын и дочь. Они родились перед войной.
Он расспрашивал о папе, о маме, с которой, естественно, не был знаком, узнал что Ида умерла еще в 1952 году, а любимая им Белла жива, и все время не мог понять, почему я в таком нервном состоянии. Когда я сказал ему, что у меня в семь обед, и я должен быть в отеле на бульваре Пуассоньер, он ничего не понял. Он собирался поехать со мной в какой-то дорогой ресторан в отель Клюни, а потом улететь со мной в Швейцарию. Наш разговор напоминал диалог глухих. Когда я начал торопиться, он грустно спросил: "Так что, я тебя больше не увижу?" Мы договорились, что ночью, если смогу, я прибегу к ступенькам Гранд-опера. Мне удалось около трех ночи вылезти из постели и незаметно для товарища, с которым я был в одном номере, улизнуть. Евсей меня ждал. Мы присели в ночном кафе, он держал сумку, в ней были подарки, купленные Белле и маме, но я объяснил ему, что все знают, что у меня было только сто двадцать франков, что я купил плащ-болонью, и единственное, что я мог взять, это маленькую серебряную пепельницу, которая до сих пор стоит у меня на столе, два флакончика духов, домашние туфли, вот и все. "Я никогда не верил, что у вас фашизм", - промолвил он. Больше я его никогда не видел, он умер в 1970 году. Со своими двоюродными братом и сестрой я познакомился уже в 1987 году, ездил к ним по приглашению , жил в Гааге и Утрехте. По-русски они не знали ни одного слова и все собирались приехать в Россию. Брат, Александр Вульф умер в этом году, остались две девочки десяти и одиннадцати лет и молодая жена. Сам он не прожил и шестидесяти лет, дети у него родились слишком поздно.
В туристской группе мои старые бакинские друзья заметили, что я невменяемый, решили, что заболел. В Москву прилетел 12 апреля 1961 года. Москва была праздничная, это был день, когда знаменитый Юрий Гагарин возвратился из космоса.
После этой поездки Белла начала переписываться с братом и изредка звонила ему по телефону. По настоянию мамы она оформила документы и уехала к нему на свидание на месяц в 1965 году. Помню, как я ее провожал (в те годы люди очень редко выезжали за границу, только-только начали давать разрешение тем, у кого за рубежом жили близкие родственники, но туристские группы были в большой моде). При оформлении документов в аэропорту (народу в Шереметьево было мало) пограничник спросил ее: "Совсем уезжаете?" Белла оскорбилась: мысль, что она может оставить родную страну, нас с мамой, ей не приходила в голову. Потом она звонила маме из Швейцарии и говорила, что они подали документы на продление ее пребывания еще на месяц, Евсей не отпускал ее. Вдруг неожиданно пришла телеграмма, что она возвращается. Я тогда снимал маленькую комнату на Чистых прудах, мама сообщила мне об ее прилете, и я помчался в аэропорт, еле успел. Оказывается, за день до того, как у нее кончалась виза, ей позвонили из советского посольства, что в продлении визы отказано. Она рыдала навзрыд. Уже потом рассказывала о встрече, о детях Евсея, но долго не могла прийти в себя. Я отправил ее в Баку и мама все время проводила с ней, ей было тогда 82 года.
Умерла она спустя десять лет после поездки в Щвейцарию. Это было уже после смерти мамы. Пережить ее уход из жизни Белла не могла. Я был в Варшаве, когда получил телеграмму, что ей плохо. Я вылетел в Баку и успел застать ее в живых. После ее смерти что-то кончилось для меня навсегда. Ушли самые родные люди, любившие и баловавшие меня, пока могли. Первый свой "Жигуленок" я купил на то, что она мне оставила.
А мама до переезда в Москву грустно жила в Баку, писала мне письма. Отца не забывала никогда. Он был хрупкий, ранимый, нервный и очень талантливый - блестящий был человек.
Ко мне мама переехала в 1967 году, когда у меня появилась первая собственная московская квартира, однокомнатная на первом этаже в одном из кооперативных домов Всероссийского Театрального общества в Волковом переулке. В ней она и умерла внезапно 29 декабря 1974 года. Меня дома не было, я был в филиале МХАТа на премьере пьесы Зорина "Медная бабушка" - Пушкина играл Ефремов. За мной приехали в антракте, сказав, что маме нехорошо, и я не понял, что случилась беда. Похоронили маму 31 декабря, и с того дня я никогда шумно не встречаю Новый год.
В страшную для меня ночь с 29-го декабря на 30-е, когда мама, мертвая, лежала на широкой тахте, прикрытая тканью, я был в невменяемом состоянии, требовал, чтобы все ушли, а народу в квартирке набилось много. И меня успокаивали Витя Фогельсон, умеющий быть теплым и мягким (муж актрисы "Современника" Лили Толмачевой), мой ближайший товарищ Леня Эрман, но, естественно, успокоить меня было нельзя. В конце концов все ушли, и я остался один. Вдруг раздался сильный стук по стеклу (мы жили на первом этаже), явно кто-то влезал в окно и старался его открыть. Я вышел в кухню и увидел, что это Олег Ефремов. Он был удивительно тонкий человек и решил эту ночь не оставлять меня одного. Мы дремали с ним до утра на узеньком диванчике, неутешные слезы мои он вытирал рукой, обращаясь со мной, как с младенцем, и помог мне прожить первую ночь после несчастья. Это я помню всегда и как бы потом ни складывались отношения с Ефремовым, как бы ни старались люди испортить их, все равно память о той ночи живет во мне по сегодняшний день, и Олег Ефремов остался для меня драгоценным человеком, что и определило мою болезненную реакцию на все выпады против него.
Прошло много лет. Однажды, зайдя к нему, я застал его в каком-то особенно горьком состоянии. Он, никогда не показывающий, что действительно задевает его, протянул мне газету, и я прочел очередной оскорбительный текст в его адрес, написанный молодой журналисткой в газете "Аргументы и факты". С этой газетой в то время я был связан дружескими отношениями. Главный редактор ее, В. А. Старков, только-только ввел меня в состав редакционного совета, мы много общались с ним, были одновременно в Париже, много гуляли, разговаривали, и все было очень хорошо. Но придя домой из МХАТа, я сел за стол и немедленно написал статью (она была опубликована в газете "Известия" 6 апреля 1995 года) под названием "Миф столетия или театр века". В ней были строчки: "Надо не знать истории МХАТа, чтобы позволить себе описать приход Ефремова во МХАТ, как это оскорбительно позволила себе молодой критик в газете "Аргументы и факты", Она написала, что "во МХАТе Ефремов был воспринят как мальчишка-самозванец, ведь те, кто теперь надеялся на боевой задор "пятнадцатилетнего капитана", были когда-то его учителями. Для них он не был авторитетом: один знаменитый артист так и сказал после прихода Ефремова: "Ноги моей в театре не будет, пока отсюда не уберется этот чертов мальчишка". Писать об этом приходится только потому, что безграмотность пишущих о театре стала общим местом. То прославляется Немирович-Данченко за то, что уберег церковные колокола в 1949 году, хотя он умер в 1943; то появляется упомянутая статья, свидетельствующая о незнании театральной истории; уже сейчас в 2002 году появилась книга "100 великих театров мира", в ней написано: "Волчек, как в свое время Ефремов, отдавала дань времени - в "Современнике" ставили "Сталеваров" и "Секретаря парткома" Гельмана". Автор - некая К.Смолина. Безграмотность налицо: любой театральный человек знает, что "Сталевары" и "Секретарь парткома" - спектакли Олега Ефремова, поставленные во МХАТе. Если заняться ошибками и неточностями пишущих о театре мало причастных к нему людей, то невольно уйдешь в сторону.
Еще в 1966 году на заседании художественного руководства Ангелина Иосифовна Степанова предлагала Олега Ефремова. Летом 1970 года Яншин пригласил Ефремова к себе в дом на обед, где за столом собрались почти все мхатовские старики, кроме Ливанова. Они и просили Олега Ефремова возглавить МХАТ. Ефремову было 43 года.
После этой публикации меня на следующий день вывели из состава редакционного совета газеты "Аргументы и факты", и отношения со Старковым фактически прекратились, он очень обиделся, как я мог позволить себе критику в адрес его газеты, а Ефремов благодарил за статью. Все это было семь лет назад, Теперь уже нет Старкова в "Аргументах и фактах" , умер великий Олег, и как всегда бывает, когда человек умирает, видишь его во весь рост.
Редкие звонки Ефремова были всегда мне очень дороги. Его немногословие и содержательность того, что он говорил, всегда имели большую цену. Умный, сложный, не похожий на других, незаурядный человек огромного масштаба, какие редко рождаются на свет.
В Баку или в Москве у нас в доме всегда говорили о Художественном театре. Его любили папа, Ида, Белла, это был мир интеллигенции, в него стремились, мечтали попасть. В годы Второй мировой войны в Баку был объявлен концерт артистов МХАТа, они приехали из Тбилиси, где жили в эвакуации. То был "золотой фонд" театра. Мне было одиннадцать лет, но я до сих пор помню, как Качалов читал сцену Барона и Сатина из "На дне", один за двоих. Книппер-Чехова с Юрием Недзвецким играли сцену из "Дядюшкиного сна". Шевченко и Тарханов показывали отрывок из "Горячего сердца". Успех был громадный, белый зал бакинской филармонии был переполнен. Вышли на улицу, было очень темно - в городе затемнение, шли домой пешком, трамваи ходили редко, все были очень счастливы.
У меня сохранились программки моего первого посещения МХАТа. Я уже учился в восьмом классе. Папа привез меня впервые в Москву, это был уже после войны, и достал билеты во МХАТ, тогда это было почти невозможно. Первый спектакль, который я видел во МХАТе, - "Мертвые души", шедший в 402 раз. В программке было написано "По поэме Гоголя. Текст составлен Булгаковым". Чичикова играл Белокуров, Манилова - Кедров, губернатора - Станицын. В память врезался Ливанов, игравший Ноздрева, Народный артист РСФСР, Лауреат Сталинской премии Б.Н. Ливанов. Его буйный актерский темперамент, острый внешний рисунок мгновенно завораживали зрительный зал. В этом спектакле я впервые увидел Лидию Михайловну Кореневу, знаменитую мхатовскую актрису дореволюционных лет, она играла Софию Ивановну, просто приятную даму, роль была крохотная.
На следующий день мы с отцом были на утреннем спектакле - "Дядюшкин сон" по Достоевскому. Марию Александровну Москалеву играла Вера Николаевна Попова, жена Кторова, замечательная актриса, оставившая по себе сильное впечатление. Спектакль шел в 443 раз, цифра стояла в программке, тогда это было принято. Мозглякова играл ныне забытый Юрий Недзвецкий, с ним очень любила выходить на сцену Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, первая исполнительница роли Москалевой, а Зинаиду играла актриса необыкновенной красоты, она мне казалась совсем молодой с поразительно благородным и одухотворенным лицом, хотя ей было уже более сорока лет, о чем я, конечно, не знал. Это была Степанова. Программка стоила сорок копеек, спектакль начинался в двенадцать часов дня, и в зале не было ни одного свободного места.
Листаю старенькую уцелевшую программку и читаю, кто был занят в спектакле: Попова, Степанова, Свободин (он играл старого князя), Истрин, Недзвецкий, Едина, Кнебель, Грибков, Хованская, Вронская, Шостко, Комолова, Людвигов, Дементьева, Берестова, Борташевич. Никого не осталось в живых, последней умерла Анна Михайловна Комолова. В 2001 году ей исполнилось девяносто лет, и она до недавнего времени все еще выходила на сцену в одном-единственном спектакле - "Татуированная роза" Теннесси Уильямса, идущем на Малой сцене МХАТа почти двадцать лет.
И тогда я впервые увидел гениальные "Три сестры", легендарный спектакль Немировича-Данченко, поставленный им в 1940 году. Мы сидели с папой в четвертом ряду, был вторник, 4 июня 1946 года, в 254-й раз Станицын играл Андрея, его жену Наталию Ивановну - Мария Андреевна Титова, не первая исполнительница этой роли, актриса яркая, с ладной фигурой и острым чувством юмора, она умерла в 1994 году в возрасте 95-ти лет. Состав был первоклассный - Маша - Тарасова, Ольга - Еланская, Ирина - Степанова. Кулыгина играл Василий Алексеевич Орлов, Вершининым в этот вечер был Ершов, а не первый исполнитель этой роли Михаил Болдуман, Соленый - Ливанов, Чебутыкин - Яншин (это была его неудача, его нельзя было сравнить с гениальным Чебу-тыкиным - Алексеем Грибовым), Федотик - Дорохин, Роде - Комиссаров, Ферапонт - Волков, Анфиса - Пу-зырева. Спектакль начинался в семь часов тридцать минут вечера. В программке было указано: "После начала спектакля вход в зрительный зал не разрешается", что неукоснительно соблюдалось.
Прошло столько лет, а я до сих пор помню, как бесшумный занавес открывал празднично светлую комнату с барскими окнами. Замечательно описала начало спектакля, пожалуй, самый выдающийся критик кино и театра Майя Туровская: узкая фигура Ирины - Степановой в белом платье, виолончельный голос Еланской - Ольги и лицо Тарасовой с тонкими породисто вздрагивающими ноздрями. Тарасова - Маша занимала все мое внимание. Тогда только-только на экранах появился фильм "Без вины виноватые" с Тарасовой в роли Кручининой, и успех у нее был громадный.
Это была актриса поразительной красоты и темперамента. Она сидела в кресле в черном платье и читала книгу, и весь зал ждал, когда она поднимет лицо и скажет первые слова роли: "У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том". Лучшей Маши я в жизни не видел никогда. Последний акт. Березовая аллея, уходящая в глубину, надрывающий сердце марш и незабываемая интонация Тузенбаха: "Я не пил сегодня кофе. Скажешь, чтоб мне сварили". "Жизнь, вложенная в одну незначащую фразу" (Тузенбаха играл в тот вечер забытый ныне артист Свободин, первый исполнитель роли великий Хмелев умер в 1945 году). Потом выстрел - и метнувшаяся по аллее фигура Ирины. "Уходят наши. Ну что же... Счастливый им путь". Наверное, не все играли одинаково, но мне казалось, что ничего более гармоничного и прекрасного я не видел никогда.
Потом я много раз видел "Три сестры": у Товстоногова, у Ефремова, у Волчек, у Эфроса, у Любимова, у Питера Штайна, но ни разу не текли у меня слезы, горькие и сладкие, о чем-то совсем несбыточном. В последующие годы я много-много - раз видел "Три сестры" Немировича-Данченко. Естественно, спектакль дряхлел, но никогда не утрачивал благородства, и Маша - Тарасова, сыгравшая вместе со Степановой и Еланской "Три сестры" в последний раз в 1956 году, по-прежнему оставалась для меня единственной и великолепной. Незабываемые три актрисы в великом спектакле.
Сегодня, когда Тарасовой нет в живых (она умерла в 1973 году), прошло более полувека с того дня, как я впервые увидел ее, в нашей печати в день ее столетнего юбилея появились статьи, резко критикующие ее. Талантливая и очень образованная Инна Соловьева в годы нашей дружбы как- то призналась, что в молодости никогда не любила Тарасовой, Бабановой и Раневской, и острая на язык Марина Неелова, узнав об этом, заметила: "Как бы я хотела быть среди тех, кого не любит Инна Соловьева". Ее субъективизм оказался гибельным для молодого поколения, не видевшего ни Тарасовой, ни Ливанова, ни Андровской, ни остальных мхатовских стариков. С годами так сложилось, что от любви или нелюбви Инны Соловьевой словно стала зависеть история старого Художественного театра, на ее работах учится молодежь, и все настоящее постепенно уходит в песок.
С МХАТом связано лучшее время моей московской жизни (в Москву я переехал, когда мне было 17 лет). Помню, как у касс стояли толпы, как к пяти часам стекались зрители в поисках спекулянтов, чтобы достать билет, и "Анна Каренина", которую спустя пятьдесят лет после премьеры разругала новая критика, производила ошеломляющее впечатление.
С "Анной Карениной" произошла драматическая история. Ее сняли на телевидении в 1953 году. Тарасова была уже очень немолода, ей было 55 лет. Снимать спектакли тогда телевидение не умело, оно только начинало свой путь в нашей стране. Когда мхатовцы увидели, что получилось, они пришли в ужас. Это не имело никакого отношения к тому, что шло на сцене даже в те годы.
Зерно спектакля - это Анна, писал когда-то Немирович-Данченко. Красота - живая, естественная, охваченная естественным горением, и рядом красивость - искусственная, выдуманная, порабощенная и убивающая. Живая, прекрасная правда и мертвая, импозантная декорация. Массовые сцены были поразительны, их так больше никто не ставил. Гостиная Бетси Тверской с темными стенами, огни свеч, лакеи бесшумно передвигают стулья, разносят чай. Блестит серебро самовара и прозрачный фарфор чайного сервиза. С появлением Бетси - Степановой на сцену накатывался воздух великосветских салонов императорского Петербурга, с их фарисейством, ложью и лицемерием. Знаменитая сцена скачек. Море кисеи, лент, перьев, зонтиков и цветов. На трибунах шумно, ждут начала скачек. Когда начинался заезд, разговоры прекращались. Сцены "Дворца" и "Театра" сливались не в иллюстрации к толстовскому роману, а в спектакль-роман. В нем сочетались пластика, живопись, строго мелодически построенная речь, ритм, динамика развития актерских созданий.
Естественно, что с годами все изменилось. Бесспорные достижения терялись, персонажи, окружавшие Анну, превращались в привычный фон, однозначно демонстрирующий фарисейство и лицемерие великосветского Петербурга. Спектакль шел на сцене более тридцати лет. Но в годы моей юности он еще сохранял безупречность формы и пользовался огромным зрительским интересом. Спектакль снимали на телевидении, когда постановочная культура уже резко падала. Казалось, просьба мхатовцев не показывать фильм-спектакль "Анна Каренина" была уважена. Но прошло почти пятьдесят лет после съемок, как его решили почему-то продемонстрировать на телевизионном экране, словно кто-то решил умышленно дискредитировать старый Художественный театр. В результате сегодня в печати встречаю высказывания типа того, что написал Андрей Житинкин: "Тарасовская версия Анны Карениной ужасающая". Сороколетний режиссер даже не удосужился прочесть, что версия романа была создана Немировичем-Данченко и режиссером Сахновским, а инсценировку романа для МХАТа делал Николай Дмитриевич Волков. Тарасова была только исполнительница роли. Что-то в этом же духе произнесла в интервью талантливая актриса вахтанговского театра Юлия Рутберг, хотя любому человеку моего поколения очевидно, что никто из высказывающихся нынешних так называемых "звезд" близко не приближаются к таланту Аллы Константиновны Тарасовой. Возникло чувство, что это пренебрежительное отношение к актрисе, владевшей умами России в течение многих десятилетий, возникло как бы в отместку за ее громадный успех, за умение держать власть со сцены над зрительскими душами.
Вот и в этом году отмечали столетие со дня рождения первой "звезды" советского кино Любови Орловой. Ее знаменитые ленты "Веселые ребята", "Цирк", "Волга-Волга", "Весна" и сегодня смотрят с превеликим удовольствием, только последние два фильма, в которых она снималась, были неудачны. После просмотра ленты "Скворец и Лира" Любовь Орлова просила ее никогда не показывать. Но именно "Скворца и Лиру" решили продемонстрировать в день ее столетия на Российском телевизионном канале, как будто кто-то умышленно преследует цель развенчать, уничтожить, сокрушить легенды прошлого века. Редкое неуважение к собственной истории и забвение того, что когда-то называли "правилами жизни".
На моих глазах разрушилась слава старого Художественного театра. Сильнейшее впечатление производила Фаина Васильевна Шевченко, я видел ее в спектакле "На дне", в "Горячем сердце" и в "Плодах Просвещения". Каждый ее выход на сцену был событием. Сегодня страна боготворит гениальную Фаину Раневскую, ее все знают по кино, а Раневская с восторгом взирала на Шевченко, потому что Шевченко была актерская глыба не меньше, чем Раневская. Но Шевченко давно умерла, о ней не пишут, не говорят, и имя ее известно только знатокам. Слава богу, что Раневскую снимали в кино, и память о ней осталась дорога каждому человеку.
Падение МХАТа началось в конце 40-х годов, он превратился в официальный театр. Это привело к тому, что игрались очень плохие пьесы, нужные сталинскому режиму. "Зеленая улица" Сурова, "Заговор обреченных" Вирты. Да и после смерти Сталина МХАТ продолжал ставить всякую чепуху: "Сердце не прощает" Софронова (главную роль играла Тарасова), "Илья Головин" Михалкова (пьеса о композиторах-космополитах) со Степановой. В образе Ильи Головина угадывался гениальный Шостакович, "Залп "Авроры" Большинцова и Чиаурели, бездарнейшая пьеса Якобсона "Ангел-хранитель из Небраски" - глупая, пошлая, откровенная агитка. Все это было. Но Тарасова и Степанова оставались большими актрисами. В самые трудные мхатовские годы на его сцене шли "Плоды просвещения", "Осенний сад", "Милый лжец", "Мария Стюарт".
Вот передо мной томик писем Пастернака жене. 13 февраля 1957 года. Борис Леонидович пишет: "Вчера я с 10 утра до трех просидел во МХАТе. Тарасова играет с большим благородством и изяществом. Она совершенно овладела образом Марии и им прониклась так, что представление мое о Стюарт уже от нее неотделимо. Еще лучше играет, то есть пользуется возможностями, предоставляемыми текстом, Степанова, но это еще роль, а Тарасова уже реальное лицо, уже история. Обе очень большие, великие артистки. Мы слишком легко ко всему привыкаем, слишком скоро все забываем...." И в следующем письме: "Марию Стюарт, кажется, покажут в этом сезоне. Для меня это менее безразлично, чем в предшествующих случаях. Это все же в прошлом великий театр... (написано письмо 9 февраля 1957 года), и участники, что бы ни говорил Борис (Борис Николаевич Ливанов, друживший с Пастернаком и находящийся в конфликте с теми, кто был занят в "Марии Стюарт" в тот период), люди, избалованные судьбой, много видевшие и много сделавшие. Мне с ними очень хорошо. Эта среда родная, знакомая...."
"ЗИМы, ЗИСы и Татры. Сдвинув полосы фар,
Подъезжают к театру. И слепят тротуар
Затерявшись в метели, перекупщики мест
Осаждают без цели театральный подъезд
Все идут вереницей, как сквозь строй алебард,
Торопясь протесниться на Марию Стюарт,
Молодежь по записке добывает билет,
И великой артистке шлет горячий привет".
Это о Тарасовой. Когда после стихов Пастернака читаешь статью в мхатовской энциклопедии о том, что Тарасова - член КПСС с 1954 года, становится неловко за автора статьи. Что же удивляться тому, что молодой и очень способный театральный критик Роман Должанский к столетию Аллы Константиновны написал о знаменитой актрисе оскорбительную статью.
Обидно, что умный и интересно мыслящий молодой человек позволил себе, никогда не видя Тарасовой, писать, что она была актриса сталинского режима, любимица генералов и прочие глупости.
Алла Константиновна Тарасова была первой актрисой МХАТа, и не случайно ее любили Станиславский и Немирович-Данченко. Незадолго до смерти ее партнерша и соперница по сцене Ангелина Иосифовна Степанова мне сказала: "Знаете, Виталий, я всегда приходила за кулисы смотреть, как Алла идет на казнь в "Марии Стюарт". То, что умела она, не умел никто".
Мхатовские старики ценили в ней ее свойство жить в роли, эмоциональный надрыв и целостность рисунка. С годами она познала неудачи, но когда в свой семидесятилетний юбилей вышла на сцену в 1968 году и прочла главу из романа Толстого Анна Каренина, зал неистовствовал.
Сегодня происходит переписывание истории, это коснулось и старого Художественного театра. Когда вышла двухтомная энциклопедия МХАТа (а ее писали талантливые и знающие люди), то она принесла только огорчение. Неточности, пропуски имен, крайний непозволительный субъективизм. Когда я об этом написал в печати, то был готов услышать в ответ: "Вульфу не нравится, потому что его имя не включили в энциклопедию". По логике, естественно, мое имя должно было там быть - четыре пьесы в моем переводе шли на сцене МХАТа, монография о Степановой, цикл телевизионных передач о мхатовских актерах, много статей о МХАТе, - но дело, конечно, не во мне, а в том, что роскошно изданный двухтомник оказался извращением реальности.
Инна Соловьева не любила Тарасову, и это вылилось в текст, который она написала об актрисе, сводившей с ума русскую интеллигенцию почти полвека. Достаточно посмотреть старый-старый фильм Владимира Петрова "Петр Первый", где Тарасова снималась в небольшой роли Екатерины, чтобы понять силу громадного тарасовского дара. Можно ли начинать статью о крупнейшей актрисе МХАТа с того, что она была членом партии? Но ведь и Степанова была членом партии, более того, в течение многих лет - секретарем партийной организации театра, однако Соловьева об ее членстве в партии даже не упоминает.
Я очень когда-то любил Инну Соловьеву, очень ценил ее как редкого знатока русского театра, ценю и теперь и часто думаю о ней с любовью и нежностью, зная ее многие замечательные человеческие качества и совсем нелегкую жизнь. Берегу написанную ею от руки рекомендацию, когда я вступал в Союз писателей: "Для меня честь и удовольствие - подать свой голос за прием в Союз писателей Виталия Яковлевича Вульфа. Как мастер блистательного устного рассказа о людях мирового искусства и как талантливый пропагандист современной драматургии В. Я. Вульф не нуждается в дополнительных рекомендациях: мало кто сегодня так широко известен и так искренне любим публикой... Если бы за телевизионными рассказами Вульфа не стояли его книги и его переводы, не стоял бы долгий и талантливый опыт литератора, успех этих рассказов был бы немыслим...... Неизбалованный столь незаслуженно высокими оценками своего труда, я на всю жизнь благодарен Инне Соловьевой, но... простить ей мхатовскую энциклопедию не могу. Может быть, потому, что старый МХАТ мне особенно дорог, дорог с детства, с ранних лет жизни.
Я до сих пор вспоминаю, как в той первой поездке в Москву в июне 1946 года отец повел меня на "Вишневый сад". Раневскую играла Попова, Гаева - Соснин, Аню - Ирина Гошева, Лопахина - Блинников. Спектакль был старый и никакого впечатления не произвел. Уже студентом первого курса МГУ я вновь попал на "Вишневый сад" и увидел в роли Гаева Качалова, Лопахина играл Борис Георгиевич Добронравов. Лопахин и был главным действующим лицом спектакля. В нем запомнилось все: и его осторожные, почти робкие интонации, когда он разговаривает с Раневской, словно боясь прикоснуться к чему-то хрупкому и драгоценному, и его раздражение Гаевым, и его бесплодные попытки спасти вишневый сад. Эмоциональный накал Добронравова вызывал спазмы чувств. Было ощущение потери, а не победы, когда Лопахин объявлял, что он стал хозяином вишневого сада. Современный нерв пронизывал его игру. Качалов, великий Качалов, рядом в роли Гаева выглядел усталым человеком. Мятежности, пронизывающей Добронравова, в нем не было. Так казалось мальчику семнадцати лет, оглушенному талантом Художественного театра. Остались в памяти Шарлотта - Софья Васильевна Халютина и наглый Яша, которого блистательно играл Владимир Белокуров.
Слишком большое место занимал МХАТ в моей жизни и жизни самых близких мне людей, чтобы я мог равнодушно относиться к тому, как складывается сегодня его новая историческая биография. Вот совсем недавно мне нужно было найти сведения об актрисе МХАТа, очень красивой женщине, игравшей небольшие роли, Людмиле Варзер. Она была женой Лемешева, но ее имени в энциклопедии нет. Как нет имени замечательного актера, мастера эпизодических ролей Николая Ларина, прославившегося в "Плодах просвещения", и сыгравшего на премьере в "Трех сестрах" роль Федотика. Как нет фамилии Климентины Ростовцевой, много игравшей и играющей теперь на сцене МХАТа имени Горького. Список - если назвать всех неназванных - будет очень велик, и он свидетельствует только о том, что произошло предательство старого МХАТа, воспитавшего целые поколения людей, чьи лица светлели, когда они заговаривали о спектаклях Художественного театра.
Конечно, эталонность МХАТа приняла драматический характер в послевоенные годы борьбы с космополитизмом, его канонизированность становилась стеснительной - все так, но память хранит драгоценные воспоминания и об Андровской в роли миссис Чивли в "Идеальном муже", и о самом спектакле, где леди Базильдон играла красавица Людмила Варзер, и о "Плодах Просвещения" с Шевченко и Топорковым, Степановой и Кторовым, Станицыным и Кореневой и незабываемым Николаем Павловичем Лариным, - которому места в новой исторической энциклопедии не нашлось, - скромным человеком, блистательно игравшим в этом спектакле небольшую роль посыльного.
Неуважительный текст написан в энциклопедии об Анастасии Георгиевской, замечательной актрисе, гениально игравшей Наташу в "Трех сестрах", и уже сравнительно недавно, в 80-х годах - Головлеву в инсценировке романа Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы", поставленной во МХАТе Львом Додиным. После раздела МХАТа на два театра Георгиевская оказалась в труппе у Татьяны Дорониной.
В этой неудачной, стыдной энциклопедии не оказалось места не только для артистов МХАТа, но и для многих спектаклей, когда-то волновавших людей. "Осенний сад" Лилиан Хеллман с его лирической атмосферой, пронизывал ощущением внутренней неприкаянности. В спектакле играли Попова, Кторов, Массальский, Андровская, Пилявская, Гошева, Ершов, тогда молодые Калинина и Градополов. Главную роль Нины Динери играла Степанова. Тема утраты иллюзий решалась в спектакле с чуть заметным трагикомическим оттенком. Из исполнителей сегодня остался в живых один Константин Градополов, недавно отметивший свое 75-летие. Но об этом спектакле в энциклопедии нет ни слова. Ее создатели умудрились не упомянуть и о "Дяде Ване", хотя заглавную роль играл в нем Добронравов.
А я помню, как студентом первого курса юридического факультета, где не хотел учиться и куда поступил только потому, что папа считал, что надо сначала получить образование - каждый вечер бегал во МХАТ. Папа и Белла посылали мне деньги из Баку, стипендия была небольшая, и все, что у меня было, я тратил на покупку билетов у спекулянтов. Однажды мне повезло. Был день денежной реформы, по юности и непониманию тогда она меня совсем не занимала, и я был счастлив, что в этот день в кассе МХАТа без очереди можно было свободно купить билет на "Дядю Ваню". Я сидел во втором ряду, в этот вечер театр не был полон, такое во МХАТе я видел впервые. На сцене были Тарасова - Елена Андреевна, Ливанов - Астров, Литовцева - Мария Васильевна и Добронравов - дядя Ваня. Спектакль ставил Кедров. Критика отнеслась к нему прохладно, но Добронравова забыть нельзя. Сила его психологически тончайшей игры была столь велика, что, уже став взрослым человеком, я как-то Ефремову рассказал о своем впечатлении, и оказалось, что Олег Ефремов тоже был страстным почитателем Добронравова. Из его уст услышать высокую оценку актерской игры было редкостью, но Добронравов был для него идеалом актера. А в томе энциклопедии, посвященной спектаклям, нет "Дяди Вани". Так все и уходит в небытие...
Когда недавно я смотрел во МХАТе "Кабалу святош", уже в "табаковские" времена, где первый акт привычно тонко играет Ольга Яковлева (во втором на сцене так темно, что ее не видно), а Олег Табаков драматично ведет последнюю сцену, я думал только о том, как театр потерял чувство ансамбля. Все было разностильно, режиссерский замысел неясен (спектакль ставил Адольф Шапиро), и само понятие - мхатовский спектакль - когда-то бывшее синонимом совершенства, казавшееся аксиомой от позапрошлого века, кануло в прошлое. Темные тени официального "омхатовления" искусства, появившиеся еще на рубеже пятидесятых годов прошлого века, привели за эти годы к таким переменам, что мхатовская традиция исчезла, и прошлое великого театра считается прекраснодушной легендой. Олегу Табакову очень нелегко вести театр, разрушенный, как некогда Карфаген. Он пытается заполнить зрительный зал, и строит репертуар по законам коршевского театра.
"Кабала святош" показалась мне несильной пьесой Булгакова, и автор гениального романа "Мастер и Маргарита" и великих произведений "Собачье сердце" и "Белая гвардия", почудился после спектакля невеликим драматургом. "Дни Турбиных" во МХАТе, легендарный спектакль 1926 года, естественно, я не видел. Видел эту пьесу впервые в театре имени Станиславского, но в памяти ничего не осталось, помню, что в спектакле был занят Евгений Урбанский, вот и все.
В конце 60-х годов режиссер Варпаховский ставил "Дни Турбиных" во МХАТе, но спектакль не получился. Постановка "Кабалы святош" в 1988 году была одним из первых спектаклей театра после раздела. Мольера играл Олег Ефремов, а Иннокентий Смоктуновский гениально играл Короля. Внутренний нерв держался на нем. Это был один из самых удивительных актеров , кого я видел. После него мне трудно было смотреть в роли Короля Андрея Ильина, хотя Ильин - человек талантливый и играет роль умно и точно. В булгаковских пьесах бывали прозрения. Фантастически играл Одноглазого молодой Валентин Гафт в спектакле "Кабала святош" у Эфроса еще в Ленкоме в 60-х годах, очень интересен был на телевизионном экране в роли Мольера Юрий Любимов - в постановке Эфроса, но мысль о том, что бул-гаковская драматургия, загубленная советской властью, сегодня на сцене возникает потому, что существует стремление повиниться перед гениальным прозаиком, не покидает меня.
Историческое искажение прошлого Художественного театра, грубое несовпадение того, что пишут о нем, с реальностью, стало приметой театральной литературы. Знаю тех, кто трактует это как предательство по отношению к собственному прошлому. Однако не хочется думать, что предательство стало знаком сегодняшнего театрального времени.
Виталий Вульф
Журнал "Люди лунного света"
сентябрь 2002
http://www.v-vulf.ru/luna/mem-4.htm#
