Военная сила и политика «новой публичной дипломатии» в XXI веке

Военное и политическое планирование в России до 2040 года должно опираться не только на стратегический прогноз развития того или иного сценария МО и ВПО и его конкретного варианта, но и на прогноз разрабатываемых и производящихся средств насилия – как вооруженного, так и не вооруженного, – которые станут конкретными инструментами такой политики. Такой прогноз развития ВиВСТ имеет исключительно важное значение потому, что от него в будущем во многом зависит соотношение военных сил. Когда начинается война или военный конфликт, то, как правило, уже нет времени для создания новых образцов ВиВСТ. В лучшем случае удается модернизировать уже имеющиеся. С этой точки зрения XXI век представляет новые вызовы, к числу которых, на мой взгляд, следует отнести прежде всего две группы вызовов и угроз, имеющих прямое отношение к военному планированию в России и конкретным ГОЗам5: 

– во-первых, создающиеся новые виды и системы ВиВСТ имеют длительный период разработки, внедрения и последующей модернизации, который выходит за границы 60-х и даже 70-х годов XXI века. Другими словами, принимаемые сегодня военно-технические решения будут непосредственно влиять на боевую эффективность ВС вплоть до конца столетия; 

– во-вторых, особое значение приобретают силовые средства, которые традиционно не относятся к ВиВСТ, но таковыми уже являются. Более того, их использование будет вероятно более эффективным и частым в будущем, чем ВиВСТ. Речь идет об информационных, медийных системах, системах связи и передачи информации и пр. видах «нелегального» (но нередко более опасного) оружия6. 

В истории человечества неоднократно случалось так, что переоценка значения одних средств или недооценка других вели к серьезным проблемам, а иногда и поражениям в военных и политических конфликтах и войнах, либо, как минимум, излишних затратах и неэффективной политике. Так, создание в Германии накануне Первой мировой войны крупных военных судов имело минимальные позитивные военные последствия для победы, хотя потребовало и огромного количества ресурсов. И, наоборот, акцент на строительстве подводного флота накануне Второй мировой войны обеспечил Германии очень серьезные преимущества на начальном этапе. 

Во многом именно аналогичная ситуация стоит и перед современной Россией: строительство флотов крупных судов и авианосцев, как требуют некоторые начальники, может привести к минимальной политической и военной эффективности при огромных затратах, «растянутых» на десятилетия. Ответственность за принятие подобных решений – огромная, ведь стоимость надводных крупных судов и подводных лодок (даже в серийном исполнении) составляет несколько млрд долл. за единицу. 

Особенное значение в этой связи приобретает оценка значения соотношения военных и нетрадиционных военных средств силовой политики в настоящее время и в будущем, когда соотношение военных сил стало определять соотношение сил в мире и геополитическую реальность в связи с появлением ядерного оружия. Эта проблема впервые достаточно остро встала уже с начала 50-х годов, когда появилось ядерное оружие и возможность использовать его именно в политических целях в непрямой форме – открытого (эксплицитного) шантажа и скрытой (имплицитной) угрозы. Позже, в 70-е годы XX века, обострилась дискуссия о том, что «военная сила – де потеряла свое значение», развитие которой в 80-е годы привело к другой крайности – недооценке значения военной силы в политике СССР и других государств7. Эта ошибка стала абсолютно очевидной в 1999 году после нападения НАТО на Югославию и еще позже – в войне в Афганистане, Ираке, Ливии, Йемене, Сирии и на Украине, а в начале нового столетия была признана в России, которой пришлось в срочном порядке восстанавливать свой военный потенциал. 

К сожалению, цепь логических ошибок продолжается и в наши дни: традиционно военная сила по-прежнему противопоставляется в России дипломатии как средству политики, что в принципе только отчасти соответствовало действительности до недавнего времени (хотя и тогда в политике и дипломатии нередко использовались «недипломатические» средства – подкуп, убийства, дезинформация, организация восстаний и т.д.). Это противоречие было вызвано прежде всего тем, что в конечном счете решительные политические цели достигались с помощью военной силы (или угрозы ее применения), а дипломатия политически  оформляла итоги этой силовой борьбы. Даже в периоды относительного равновесия СЯС СССР и США существовала разница и противоречие между политикой прямого или косвенного использования (не использованием) военной силы и «чисто» политико-дипломатическими средствами. Во многом это отразилось, например, на сегодняшней структуре военной организации России, где фактически раздельно существуют силовые и не силовые структуры и министерства, а общественные институты и бизнес отсутствуют вообще8. 

Ситуация стала особенно быстро меняться в XXI веке, в пользу не военных средств насилия, хотя и сегодня США (обладая и контролируя более 70% мировой военной мощи) пытаются законсервировать это важнейшее условие формирования МО и ВПО под влиянием военной силы. Однако развитие политического процесса в пользу не военных средств насилия бесспорно. Как пишут авторы доклада РЭНД, подготовленного для руководства Армии США, «…с тех пор как США стали сверхдержавой, способной использовать военную силу в той или иной степени…, произошли болезненные изменения…», которые привели к эрозии наступательных возможностей…, «заставив по-новому взглянуть на невоенные формы мощи…»9 

Другими словами переход от «простой» военно-силовой политики к силовым, но невоенным формам применения государственной мощи во втором десятилетии XXI века стал следствием целого ряда политических и технологических причин, но, прежде всего, двух причин: того, что в мире появились новые центры силы, которые сделали военную силу США уже не столь абсолютной, как прежде, а, значит, и более рискованной и менее эффективной, во-первых. И, во-вторых, как результат развития средств информатики и связи, позволившей создать качественные новые силовые средства. Как отмечает, например, исследователь ЦВПИ Е. Зиновьева, «В 2010–2011 гг. Белым домом были опубликованы несколько официальных документов, задающих направления цифровой дипломатии. В их числе был документ «Публичная дипломатия: укрепление взаимодействия Соединенных Штатов с миром», где обозначались задачи, определяемые руководством США для цифровой дипломатии. В частности, в список таких задач вошли: 

– дискредитация идеологических противников Соединенных Штатов; 

– противодействие информационной деятельности Китая в интернете; 

– ограничение медиа-присутствия России на пространстве бывшего Советского Союза; 

– противодействие внешней культурной политике Ирана, осуществляемой через социальные сети»10. 

Речь идет по сути дела о появлении целой группы средств, которые можно с полным основанием отнести к новым ВиВСТ, но традиционно таковыми не признающимися для чего придумываются различные предлоги вроде «укрепления взаимосвязей с миром». Вывод американских политиков и экспертов однако можно принять с существенными оговорками, которые связаны с отношениями СССР и США в 60-е – 80-е годы XX века, в условиях стратегического равновесия, которые также нивелировали стремление США к использованию военной силы и других средств насилия. В XXI веке это стратегическое равновесие уже перестает работать с появлением новых средств и способов ведения войны, которые игнорируют по сути дела общий знаменатель ЯО.